Хорошо известно, что факт издания тех или иных авторов и тем более размеры тиражей не могут рассматриваться как явные доказательства читательского спроса, скорее они говорят нам об интенциях и стратегиях издателей. И все-таки на основе такого изобилия переводов литературных произведений нельзя не предположить, что именно в годы, предшествующие Французской революции, вкус к литературе вообще и к французской литературе в частности широко распространился в образованных слоях российского общества.
График 7. Наиболее часто переводимые в XVIII веке на русский язык писатели (отдельные издания)[176]
Даже на общем фоне большого количества переводов франкоязычных авторов выделяется Вольтер (график 7). Многие произведения Вольтера появлялись в русском переводе очень быстро, что показывает большой интерес к творчеству писателя. Причем публиковались переводы его произведений самых разных жанров, включая ряд работ, которые можно рассматривать как политические тексты. Первые переводы Вольтера вышли в 1760‐х годах (если не считать журнальные публикации, которые появлялись и раньше), их число немного увеличилось во второй половине 1770‐х годов, достигло своего пика в конце 1780‐х и стало резко уменьшаться начиная с 1790 года, следуя в этом отношении за динамикой числа переводов вообще[177].
Вернемся к корпусу «политической» литературы. Каково его место в общем росте переводов? В нашей базе[178] всего около пятисот названий опубликованных «политических» переводов за весь XVIII век (в томах это существенно больше), это примерно 5 % всей книжной продукции гражданского шрифта и около 13 % всех переводов, опубликованных в России за XVIII век. В 1759–1763 годах переводов сочинений, которые мы идентифицировали как «политические», было немного — как правило, от пяти до семи в год. За 1786–1788 годы их больше — и в процентах, и в абсолютных цифрах — в корпусе литературы, переведенной с французского, чем среди книг, переведенных с немецкого, что опять же подтверждает наше наблюдение о французском как языке политических сочинений par excellence (табл. 14).
Число переводов «политических» сочинений не такое большое, чтобы на его основе можно было делать твердые выводы. Однако тенденция кажется ясной: сначала рост, который хорошо заметен в 1787–1789 годах, но затем еще более впечатляющее падение, чем для прочей переводной литературы, что, вероятно, отражает не только проблему с французской книгой в России в период революционных событий, которая затронула самые разные тематические группы переводной литературы, но и усиление цензуры.
Таблица 14. Место переводов вообще и политических переводов в частности среди всех изданий гражданской печати, 1780–1790 годы
* В «Корпусе русских переводов общественно-политических текстов».
Статистические данные, которые мы привели в этом разделе, подчеркивают огромное значение перевода в истории русской книги эпохи Просвещения и особенно роль вкуса к беллетристике в русском обществе в эпоху Екатерины II в расцвете русскоязычного перевода. Хотя сегодня мы лучше понимаем развитие перевода как важной составляющей истории общества в России XVIII века, пространство для дальнейших исследований огромно.
Мы до сих пор недостаточно ясно представляем себе роль переводной литературы для частных издательств екатерининской эпохи по сравнению с издательствами государственных учреждений, и одна из следующих целей нашего проекта — проследить динамику переводной и оригинальной русской литературы в продукции наиболее важных русских издателей как фактор их издательской стратегии.
Хотя упомянутая выше книга А. Ю. Самарина[179] существенно продвинула наше понимание путей распространения русской книги среди разных социальных слоев Российской империи второй половины XVIII века, мы пока плохо понимаем, какие группы общества проявляли наибольший интерес к тем или иным сегментам переводной литературы той эпохи. В какой степени переводная литература играла роль в формировании идентичности социальных и культурных групп общества и служила ее маркером?
Еще меньше мы знаем о циркуляции книг на иностранных и древних языках в России того времени, в частности об их наличии в частных библиотеках и библиотеках учреждений, хотя представление всего репертуара иноязычной литературы (напечатанной в России и привезенной из‐за рубежа) в виде единой базы данных не кажется неосуществимой задачей, ведь мы располагаем как прекрасным сводным каталогом книг на иностранных языках, изданных в России в XVIII веке, так и многочисленными каталогами иностранной книги, распространявшейся книгопродавцами в России в ту эпоху. Оценить место переводной литературы в обществе вряд ли возможно, не восстановив репертуар иноязычной книги в России, ведь оба корпуса находились в сложном взаимодействии через практики чтения, что выводит нас на вопрос о социальной, культурной и языковой структуре российского общества[180]. Рейтинг наиболее переводимых авторов не обязательно коррелирует с популярностью и влиятельностью идей этих иностранных писателей и мыслителей в России, ведь со многими европейскими произведениями знакомились в оригинале, а не в переводе[181]. Соотношение чтения иностранных авторов в оригинале и в переводе трудно сейчас оценить, тем более что разные социальные группы знакомились с ними по-разному[182]. Так, в каталогах дворянских библиотек того времени мы находим произведения многих иностранных авторов, а в выписках из оригинальных произведений, цитируемых учениками Кадетского корпуса конца 1780‐х годов, мы видим имена разных французских и немецких авторов[183]. Число русскоязычных переводов Монтескье в XVIII веке невелико[184], но количество упоминаний и цитат из Монтескье в разного рода текстах — огромно[185], что опять же наводит нас на мысль о том, что с его произведениями многие знакомились в оригинале, а не в переводе. Весьма вероятно, что, зная соотношение репертуаров русскоязычной переводной литературы и иноязычной литературы, представленных в России, мы сможем лучше понять и причины выбора тех или иных иностранных сочинений для перевода и узнать, как тематика оригинальной иноязычной книги, циркулировавшей в России, соотносилась с изменением объемов перевода с того или иного языка, то есть означает ли уменьшение числа переводов с некоторых языков (например, с латыни, древнегреческого, польского или итальянского) потерю интереса к интеллектуальной и литературной продукции на этих языках[186].
III. Перевод и политический дискурс в России XVIII века
Сделав статистический обзор нашего корпуса переводов общественно-политических текстов на фоне всей переводной литературы на русском языке в XVIII веке, мы наконец кратко остановимся на исследованиях, которые включены в этот сборник. Его название «Лаборатория понятий: перевод и языки политики в России XVIII века», как нам кажется, хорошо отражает тематику представленных в книге текстов. Метафора лаборатории не случайна, поскольку именно в процессе перевода, путем бесконечных проб и ошибок, русские переводчики создавали обновленный русский язык и новые способы говорения о политике и обществе, которые были связаны с разновременными философскими и идеологическими традициями, и образовывали разные «языки» культуры. Эта множественность сосуществующих одновременно языков, о которой писал Ю. М. Лотман, обеспечивала внутреннюю динамику культуры. В частности, заимствование различных способов говорения о политике привело к развитию в русской политической культуре XVIII века новых дискурсивных практик: уже в петровскую эпоху русские читатели и переводчики параллельно осваивают республиканский и монархический языки, которые предполагают разные точки зрения на легитимацию власти, отличающиеся лексиконы описания общества и готовые риторические приемы.
Хронологически исследования, представленные в книге, охватывают «длинный» XVIII век (примерно с 1680‐х по 1820‐е годы)[187], а тематически затрагивают самые разные переводы. Почему такие разные исследования мы рассматриваем в рамках проекта о переводе политической литературы? Авторы книги изучают перевод как трансфер текстов, понятий, идей, и в этом смысле все эти исследования так или иначе оказываются связанными с полем «гражданской науки». Они объединены темой знания, понимаемого в фуколдианской философии как власть над предметами, природой, людьми, наконец над самим собой. Дискурс-знание организует систему практик: как управлять армией с помощью знания (статья Олега Русаковского), как управлять собой (статьи Марии Неклюдовой и Ривы Евстифеевой), как устроено общество и как им управлять (статьи Надежды Плавинской, Константина Бугрова и Михаила Киселева), как управлять с помощью медицинского (статья Кирилла Осповата), политического (статьи Майи Лавринович, Сергея Польского и Ингрид Ширле) или юридического дискурса (статья Мишеля Тисье и Елены Бородиной).
Некоторые темы проходят красной нитью через все или почти все статьи, но можно выделить несколько тематических блоков. Первый из них — это исследования по истории переноса/перевода отдельных политических понятий (или взаимосвязанной пары/группы концептов), таких как «деспотизм», «государство», «общество», «благоразуми