е», «народ» и так далее. Второй блок включает статьи, посвященные изучению явлений, которые выходят за рамки отдельных понятий и которые можно обозначить как «языки» или «дискурсы», представляющие готовые речевые практики осмысления политики, например «медицинский дискурс» или «монархический язык»; сюда же можно отнести общие проблемы адаптации и переноса этих языков, связанные с переводами текстов, восприятием метафор, прочтением чужого опыта. Третий раздел объединяет работы, непосредственно посвященные практикам перевода отдельных важных текстов, и здесь исследователи обращаются к самым разным подходам, позволяющим выявить особенности переводимой литературы.
История переноса и адаптации понятий стала центральной в исследованиях Ингрид Ширле («народ» и «нация»), Константина Бугрова («деспотизм»), Ривы Евстифеевой («благоразумие»), Надежды Плавинской (политическая лексика Монтескье и Беккариа) и Татьяны Артемьевой (понятия политической философии Фергюсона). При очевидной близости предмета исследования авторы используют разные методологические подходы.
И. Ширле начинает свое исследование с констатации ограниченности перевода как средства передачи понятий из другого языка и другой культуры: переведенный термин никогда не может полностью передать опыт, заложенный в оригинальном термине, и максимум, на что мы можем надеяться, — это на то, что через переводной термин будут переданы отдельные составляющие значения исходного понятия. Очевидно, что переводные варианты не только мало отражали значение исходных понятий, но нередко, даже вписываясь, скорее, в сферу принимающей культуры, оставляли читателя в недоумении: этим объясняется наличие глоссариев в переводах первой половины XVIII века и (иногда весьма объемных) объяснений прямо в текстах перевода во второй его половине. Однако на переводах оттачивался язык, некоторые переводы даже становились образцовыми текстами для русскоязычной словесности, обогащался словарь языка за счет заимствований, расширения значений слов, образования неологизмов и дифференциации понятий, то есть обогащения понятийного аппарата. В статье рассматриваются два переводных понятия — «народ» и «нация» — как эквиваленты соответствующих немецких и французских понятий в русских переводах второй половины XVIII века. Речь идет о фундаментальных понятиях, с помощью которых описываются социальные общности и которые применяются не только для самоописания, но и как элемент формирования идентичности. Исследование основано на анализе прежде всего переводов, которые были в поле зрения Екатерины II при составлении ее знаменитого «Наказа»; таким образом, эта статья тематически близка к исследованию Н. Плавинской. Автор обращает особое внимание на контексты, в которых данные слова и понятия встречаются в переводимых текстах и в переводах, потому что именно через контексты передаются нюансы значения понятий и тем самым может происходить трансформация понятий в языке перевода. Как убедительно показывает И. Ширле, понятия Nation (нем.) и nation (фр.) на русском языке передавались, как правило, через функциональные эквиваленты, которые не позволяли с какой-либо полнотой выразить значение исходных терминов: «государство», «общество», «отечество» или «народ». Volk (нем.) и peuple (фр.) передавались словом «народ», которое часто транслировало «социологическое» значение исходных понятий для различения необразованных и образованных слоев населения. С другой стороны, в заключении статьи автор отмечает, что переводы имели следствием более широкую внутреннюю дифференциацию понятия «народ», которое становилось полисемичным и актуализировало в зависимости от контекста то или иное значение. Интересным кажется наблюдение о том, что переводчики XVIII века, как правило, избегали заимствованного эквивалента «нация», который появился в русском языке еще в начале столетия. Это, вероятно, указывает на влияние пуризма и «языкового патриотизма» в образованных кругах. Тем не менее переводные сочинения, в которых встречались данные лексические поля, безусловно повлияли на дебаты о национальном духе в России того времени, и даже сам вопрос о «национальном характере» Д. И. Фонвизин ставил, используя заимствованный термин. Возможно, хорошим дополнением подобного исследования стало бы изучение позиции переводчиков в дебатах о национальном характере и пуризме и использования ими лексики, связанной с изучаемыми понятиями.
В противоположность методам немецкой истории понятий К. Бугров в своей статье следует по стопам классиков кембриджской школы и обращается к изучению понятия «деспотизм» в рамках европейской и русской интеллектуальной традиции. Его занимает не столько сам процесс трансляции понятия, сколько особенности его прочтения и адаптации в русской политической мысли XVIII века. Принимая тезис о том, что концепция деспотического правления была заимствована из западной политической мысли, автор демонстрирует неоднозначность интерпретации деспотизма внутри этой традиции, выделяя минимум три противоположных его понимания. Перенос и принятие этого понятия русскими мыслителями XVIII века, по мнению Бугрова, вели их к необходимости заново определить историческую и политическую идентичность Российского государства — либо через прогрессистское противопоставление варварской отсталости в прошлом и торжества просвещенной монархии в настоящем (И. Н. Болтин и С. Е. Десницкий), либо через снятие проблемы деспотизма посредством развития концепции «упадка» гражданских добродетелей вместе с политическим регрессом республиканских ценностей (М. М. Щербатов и А. Н. Радищев). В то же время, сосредоточившись, прежде всего, на ориентальном характере деспотизма для западной мысли и пытаясь связать его с противопоставлением варварства и цивилизации, автор упускает из виду тот факт, что Россия (Московия) для европейских мыслителей была не восточной, а северной страной, тогда как деспотизм мог возникнуть в любой монархии как следствие вырождения ее институтов. Не была исключением и российская монархия, которая стала рассматриваться и западными, и отечественными мыслителями в XVIII веке как деспотическая (Щербатов), или стремящаяся выйти из состояния деспотизма (Монтескье), или никогда не бывшая деспотической (Штрубе, Болтин).
Иначе подходит к изучению понятия prudencia («благоразумие») Р. Евстифеева, следуя за историей перевода одного значимого текста европейской культуры эпохи барокко. Благоразумие, с Античности выступая важнейшим понятием риторической культуры, стало в раннее Новое время частью политического дискурса советника государей, определяя и мотивируя его поступки на скользком пути дворцовой «политики». Обращаясь к переводам «Oráculo manual y arte de prudencia» Бальтазара Грасиана (1647), исследовательница прослеживает семантическую трансформацию концепта испанского писателя во французской компиляции его текста — «L’ Homme de cour» Амело де ла Уссе (1684) и в его русском переводе Сергея Волчкова «Придворный человек» (1734–1740). Русский переводчик чаще всего использовал лексемы «мудрость», «премудрость», «разум» для того, чтобы передать смыслы, стоящие за prudence французского перевода-посредника, избегая славянизма «благоразумие». Таким образом, обнаруживается языковая программа переводчика, предполагавшая, с одной стороны, лингвистический пуризм в отборе слов для перевода, а с другой — понятийную амплификацию для уточнения значений переводимых понятий. Сравнение с другими переводами эпохи позволяет Р. Евстифеевой обнаружить важную трансформацию переводческих практик в европейском контексте: как и переводчик Грасиана Амело, Волчков, переводя самого Амело, стремился прежде всего не к словарной точности, а к передаче общего смысла текста, в то время как Тредиаковский унифицировал словарь своих переводов и установил в них терминологическое единообразие, не чуждаясь славянизмов. Отталкиваясь от связи семантики и лексики в трех языковых системах, исследовательница показывает на примере перевода одного понятия, к каким различным стратегиям прибегают переводчики XVII–XVIII веков.
К лексикографическим исследованиям можно отнести и работу Н. Плавинской, которая обращается к изучению политической лексики в русских переводах Шарля Луи Монтескье и Чезаре Беккариа второй половины XVIII — начала XIX века. Такой выбор переводимых авторов во многом связан с их влиянием на екатерининский «Наказ», который, в свою очередь, оказал значимое влияние на развитие политико-правовой и социальной лексики в русском языке. Исследовательница обращается к особенностям перевода многочисленных и обширных заимствований из Беккариа и Монтескье, оказавшихся в «Наказе» благодаря характеру работы Екатерины II c их текстами, и сравнивает перевод этих фрагментов у Г. В. Козицкого с опубликованными переводами В. И. Крамаренкова, Д. И. Языкова, Е. В. Корнеева и А. Д. Хрущова. Основой для сравнения выступают лексемы важнейших политических понятий эпохи («государство», «общество», «свобода», «рабство», «безопасность» и так далее), которые пережили значительную эволюцию за 1760–1830‐е годы, отражающую общие тенденции к модернизации языка. В то же время следует помнить, что разделение лексики на архаическую и модернизированную во многом связано с ретроспективным подходом к проблеме, для современников архаичность не была столь очевидна. Не менее важным остается вопрос о выделении схожих моделей (или программ) перевода политических понятий в определенное время. Так, не случайным представляется стремление переводчиков второй половины XVIII века к отказу от прямого переноса термина из оригинального текста, поэтому ставшую нам привычной «анархию» русский переводчик той эпохи передал словом «безначалие». Это было связано с культурными дебатами XVIII столетия, в частности с доместикацией и языковым пуризмом.
Т. Артемьева обращается к изучению важнейших понятий политической философии шотландского просветителя Адама Фергюсона и их лексических эквивалентов в печатном переводе «Опыта истории гражданского общества» И. О. Тимковского и рукописном переводе «Начал нравственных и государственных познаний» В. И. Созоновича. Центральный концепт «гражданского общества» организует вокруг себя целый ряд понятий социальной философии, некоторые из которых оказались новыми и неоднозначными для русского читателя. Сложность их присвоения особенно заметна в архаичном с точки зрения лексики переводе Созоновича, который в 1820‐е годы во многом переводил так же, как переводили в 1780‐е годы, к примеру, передавая понятие «прогресс» (