В переводах осуществляется трансфер дискурсов и понятий из одного контекста в другой. В ходе этого процесса сталкиваются зафиксированные в понятиях различные опыты, накопленные отдельными сообществами, свидетельством чему могут служить трудности при переводе: для ранней фазы рецепции новых понятий характерно многообразие устойчивых лексических вариантов их передачи. Понятия высвечивают специфический опыт, который при переносе в другие контексты может быть передан лишь условно и никогда — полностью. Зачастую в другом языке удается найти функциональный эквивалент не для понятия во всей его полноте, а только для отдельных составляющих его значения. Не любой опыт, артикулированный средствами языка и облеченный в понятие, может быть воспроизведен при переводе. Кроме того, принимающий язык при передаче переводного понятия своими средствами добавляет к нему еще и другие, специфические для этого языка значения. Уже давно Райнхарт Козеллек обратил внимание на проблему мнимых переводных эквивалентов в других языках[191]. Даже если мы имеем дело с общеупотребительными, стандартизированными переводами слов и выражений в различных языках, всегда следует помнить, что понятия в каждом языке выражают специфический опыт, что они имеют специфическую историю словоупотребления, которая отличается от одного языка к другому.
Особенно в фазе становления понятия имеются сильные воздействия извне, со стороны других языковых сообществ. В XVIII столетии в России сформировался литературный язык, охватывавший все функциональные сферы. Складывалась лексика для политики, философии, юриспруденции, историографии и других областей знания[192]. Необходимо было выработать стандартизированные варианты для перевода понятий. На проблемы, возникавшие при передаче нового содержания, указывают критические замечания современников, которым иногда переведенные слова не были понятны без знания оригинала[193]. Порой переводы приобретали функцию образцовых произведений словесности для того языка, на который произведение было переложено, а сама практика перевода способствовала тому, что переводчики лучше овладевали своим родным языком[194]. Но и наоборот, «худыя Переводчики, худыя Писатели, а паче всего Стихотворцы» могли приносить вред развитию языка, о чем предупреждал Александр Сумароков в 1787 году[195].
В петровскую эпоху переводчики нередко прилагали к текстам глоссарии. Так, например, к русскому изданию книги С. Пуфендорфа «De officio hominis et civis» был приложен «Реестр памятствующих речений, в книге сеи обретающихся»[196]. Списком трудных для понимания слов с толкованиями сопровождался и новый устав казенных учреждений — Генеральный регламент, изданный Петром I[197]. Такие двуязычные приложения к документам были призваны способствовать внедрению и усвоению новых понятий; они отражали дидактический характер эпохи Просвещения[198]. Во второй половине XVIII века глоссарии встречаются реже: переводчики вставляли объяснения прямо в тексты.
О трудностях, связанных с трансфером понятий из языка в язык, говорят свидетельства переводческой рефлексии, встречающиеся в предисловиях или примечаниях к переводным произведениям. Например, Дмитрий Иванович Языков, переложивший на русский язык «De l’Esprit des Lois» Монтескье, писал: «<…> установить ценз (a) который привел <…>», при этом сноска объясняла: «Я оставил это слово без перевода, потому что у нас нет ему равносильного»[199]. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, будущий директор Академии наук, в «Письме к другу», к которому она приложила перевод, рассуждала о красоте русского языка, но отмечала, что он «в сем роде сочинений нов». Со своим переводом она связывала надежду на то, что, «может быть, из моих сограждан, не умеющий других языков, кто его прочтет и получит понятия, коих он до него не имел»[200]. Переводы и совершавшийся благодаря им переход понятий из одного контекста в другой запускали в языке перевода такие процессы, как, например, заимствование значений из других дискурсов, расширение значений слов, образование неологизмов и дифференциация понятийного аппарата.
Порой понятия передаются в ином, отличном от изначального, лексическом поле, если переводчик употребляет функциональные эквиваленты понятий в целевом языке. Другими словами, для того чтобы сделать понятным содержание переводимого текста, переводчик использует не общеупотребительный эквивалент, но такое слово, которое в языке перевода лучше передает значение исходного понятия. При этом некоторые значения вполне могут исчезнуть или редуцироваться. Таким образом, в целевой язык при переводе привносятся новые смысловые содержания понятий или даже новые понятия.
Типичными приемами при передаче новых для русского языка концептов были двусоставные выражения, такие как «димократия или народное правление»[201], или сопровождение перевода оригинальным термином в скобках: «подлинность (Certitude)»[202]. Если один и тот же термин постоянно передавался в переводах одним и тем же русским словом, это могло способствовать стандартизации этого термина в русском языке[203]. При содействии таких учреждений, как «Собрание, старающееся о переводе иностранных книг»[204], которое финансировало и публиковало переводы, в России вышло большое количество переводных изданий, и они сыграли огромную роль в формировании и стандартизации лексики для русского языка.
Эффект, который имело то или иное переводное произведение, зависел от интерпретации переводчиком смысла переводимого текста. Иногда переводчики заменяли одни концепты другими, более распространенными и понятными русскому читателю понятиями. Например, И. Г. Туманский в своем переводе статьи «Олигархия» из Энциклопедии Дидро и Д’ Аламбера выражение «Leur amour pour la liberté» [их любовь к свободе] перевел как «любовь к отечеству», перенеся тем самым все рассуждение энциклопедистов в новый контекст[205].
В данной статье процесс поиска переводов в русском языке будет проанализирован на примере понятий «народ» и «нация» с целью выяснить, какими лексическими средствами эти концепты передавались по-русски в переводах, выполненных во второй половине XVIII столетия. Понятия «народ» и «нация» показывают, как группы пытаются описать себя как единства и отграничить себя от других. Они объясняют, откуда взялось воображаемое сообщество и как будет выглядеть его будущее, проецируя в будущее историю языковой и этнической группы, либо конструируя идеальное представление о сообществе граждан[206]. Этими концептами конструировался коллективный субъект, которому приписывались определенные свойства и характер. Эти понятия формировались и дифференцировались начиная с XVIII века. Их значения включали в себя как политические, социальные, культурные, так и этнические аспекты[207]. В понятийном и лексическом поле слов «народ» и «нация» тексты из других языковых ареалов и их переводы играют особую роль, ведь речь идет об общих, фундаментальных понятиях, которые, будучи применены к «своему» народу, тесно связаны с процессами формирования идентичности[208]. Эти понятия описывают идеальные совокупности и большие группы, присутствовавшие в общественной мысли и действовавшие тем самым как важнейшие строительные элементы общественно-политического словарного запаса. Эти лексические и понятийные поля особенно часто фигурировали в следующих контекстах: в языке правительства — как при описании отношений между народом данного государства и его правителем, так и при описании отдельных народностей, подвластных монарху; в рамках кодификационных проектов; в сочинениях, посвященных национальному характеру, социальной структуре населения, его воспитанию, а также планомерному заселению пустующих земель.
Во всех вышеназванных дискурсах происходили перевод и рецепция иностранных текстов. Словоупотребление и перевод ориентировались на нормы, закрепленные в словарях, — например, на определение, данное в Словаре Академии Российской[209], и варианты перевода, приведенные в многоязычных словарях, которые в большом числе выпускались в XVIII столетии[210].
В фокусе статьи — переводы с французского и немецкого языков. Английские или итальянские тексты нередко переводились на русский с французских переводов, что наглядно демонстрирует функцию французского языка как посредника в XVIII веке. В данной статье главный вопрос, на который предстоит получить ответ, сформулирован так: как слова Volk, Nation, peuple, nation и соответствующие им семантические поля переносились в русский язык?
Статья основана на изучении переводов тех сочинений, которые находились в поле зрения Екатерины II при составлении «Наказа» и при подготовке различных реформ. Речь пойдет о труде Ш. Л. де Монтескье «De l’ Esprit des Lois»[211], о французских переводах книги Ч. Беккарии «Dei delitti e delle pene»