Уже в 1783 году в журнале «Собеседник любителей российского слова» Д. Фонвизин поставил вопрос о «нашем национальном характере»[294]. Употребление Фонвизиным слова «национальный» как перевод немецкого «national» в словосочетаниях «национальный характер» и «национальное любочестие» исходило из его определения нации как формирующейся общности, как гражданского общества. Полисемичное слово «народный» при этом трансфере представления о «цивилизованной нации» не годилось, поэтому при переводе использовалось слово «национальный». Частотность слова «народный» была значительно выше, чем у заимствованного слова «национальный». Это было связано с тем, что существительное «народ» было одним из возможных переводов слова nation, и образованное от него прилагательное обладало таким же широким спектром употребления[295]. Конструкции с эпитетом «народный» употреблялись, чтобы переводить сложные слова, имевшие в своем составе National-, а также генитивные определения к словам Nation/peuple или Nation/Volk и populaire: «Dans l’ assemblée du peuple» — «в собрание народное»[296]. Слово démocratie В. Крамаренков перевел как «народное правление» и в сноске прибавил заимствованное слово — «димократия»[297]. Выражение coutumes de la nation Д. Языков перевел как «обычаи народные»[298], а для opinions populaires он в переводе Беккарии 1803 года использовал словосочетание «народныя мнения»[299]. Кроме того, слово «народный» представляло одну из возможностей передать французское public и populaire или немецкое öffentlich[300]. Таким образом, в русском тут происходило частичное наложение семантических полей понятий. Понятие public могло передаваться как с помощью прилагательного «народный», так и с помощью «общенародный». Д. Языков в 1803 году перевел voix publique как «народный глас»[301], а revenues de l’ État — как «общенародные доходы»[302]. На передачу слова populaire с помощью русского «народный» указывал в 1824 году поэт П. Вяземский: «Всякий грамотный знает, что слово „национальный“ не существует в нашем языке, что у нас слово „народный“ отвечает двум французским словам populaire и national; что мы говорим песни народные и дух народный там, где французы сказали бы chanson populaire и esprit national»[303].
Для передачи значения «свойства коллективного субъекта» были образованы от прилагательных такие существительные, как «национальность» и «народность». Пример употребления слова «национальность» встречается уже в письме Фонвизина к П. И. Панину, написанном из Монпелье в 1777 году[304]. Начиная с 1819 года и неологизм «народность» фигурирует в источниках как один из возможных эквивалентов для французского nationalité, немецкого Nationalität и польского narodowoś[305]ć. В написанных по-французски подготовительных материалах к тексту о знаменитой триаде «православие — самодержавие — народность» министр народного просвещения С. Уваров использовал слово nationalité[306]. Его подчиненные переводили это слово на русский и как «народность», и как «национальность»[307]. Опубликованная в 1833 году трехчленная формула провозглашала «народность» в качестве доктрины. Она подчеркивала самобытность в сочетании с интеграционным понятием народа, избегая при этом ассоциации с иностранным словом «нация», которое легко могло обретать политическую нагрузку[308].
Анализ передачи понятий peuple/Volk и nation/Nation в исследованных переводах не выявил, на первый взгляд, никаких трудностей. Выбор слов не комментировался, только в некоторых случаях использовались составные двучленные конструкции. Большинство переводчиков передавали оба понятия словом «народ» или его семантическими эквивалентами, которые описывали государственно организованные объединения или ассоциации индивидов, такие как «государство», «отечество» или «общество». Иностранное слово «нация» использовали лишь некоторые переводчики, например Ф. Шаховской или Д. Фонвизин.
Переводчики демонстрировали многозначность слова «народ», которое закрепилось еще в средневековой словесности[309]. В государственно-правовых контекстах переводчики предпочитали выбирать другие эквиваленты для обозначения государственно организованных объединений людей. В зависимости от слова-заместителя те или иные аспекты значения могли сильнее выступать на передний план или же, наоборот, уходить в результате переноса в другой язык. Так, например, при переводе nation как «государство» выпадало смысловое содержание, связанное с «народом». Напротив, когда nation переводилось словом «общество», выставлялась на передний план ассоциация индивидов как основа общности.
Переводы сформировали сословно специфическое значение понятия «народ» по образцу западноевропейских социальных устройств. Это новое значение стало важным также и в русских оригинальных текстах XVIII века в контексте «просвещения народа». Неологизмы, такие как «простой народ» или «подлый народ», способствовали семантическому снижению всеохватного, интегрального понятия «народ», но это новое значение вступало в конфликт со значением слова «народ» как «совокупность граждан государства» в юридической интерпретации, существовавшей в традиции переводов Пуфендорфа. Поэтому переводчики искали другие возможности и применяли функциональные эквиваленты.
Лексическое поле слова «народ» доминировало в переводах и было шире, чем в исходных текстах. Во-первых, в переводах имели место пересечения дискурсов, потому что слово «народ» с его производными было и одним из возможных функциональных эквивалентов для французского «public» и «populaire». Переводы имели следствием более широкую внутреннюю дифференциацию понятия, которое в зависимости от контекста могло демонстрировать различную семантику. Так, словосочетания, включавшие в себя существительное «народ», равно как и прилагательное «народный», покрывали и понятийное поле public и populaire.
Неологизм «нация», выявивший альтернативное осмысление понятия, использовался в переводах и в оригинальных текстах на русском языке, как, например, у Фонвизина, но не стал основным понятием, связанным с идентичностью. Эту функцию переняли варианты перевода понятия nation, а именно «народ» или «отечество».
Проанализированные здесь переводы расширили спектр контекстов, в которых могли использоваться понятия «народ» и «нация». Они несли в себе новые знания и способствовали развитию общественно-политического языка. Значение переводов в целом — не только применительно к XVIII веку — историк В. Штайнметц описал очень верными словами: «Переводы нужны, и с каждым переводом немного меняется и собственный язык, а с ним и мышление»[310].
Константин БугровДЕСПОТИЗМ В РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ XVIII ВЕКАЕвропейский концепт и попытка манифестации идентичности
Понятие «деспотизм» относится к числу наиболее важных концептов отечественной политической мысли Нового времени. Этому есть, конечно, свои причины: включение России в общеевропейское культурное поле, состоявшееся в XVIII столетии, предполагало выстраивание новой идентичности. Идеи и концепции для этой цели черпались прежде всего на Западе, однако речь шла не просто о том, чтобы описать российские реалии с помощью этих новых категорий: во-первых, европейские новации требовалось адаптировать к реалиям российского интеллектуального пространства, а во-вторых, сами эти новации зачастую оказывались противоречивыми. В частности, значительный пласт европейских идей, которые россиянам предстояло усвоить, описывал Россию как «восточную деспотию».
«Восточный деспотизм» — понятие, прошедшее долгий исторический путь от древней Эллады до, например, одноименного труда Карла Виттфогеля[311], чья «гидравлическая теория» до сих пор обсуждается в среде исследователей как эвристический инструмент.
Какое же значение имело понятие «восточный деспотизм» для российской политической культуры? Мы начнем анализ этой проблемы с характеристики той роли, которую «деспотизм» играл в европейской интеллектуальной традиции[312]. Затем мы рассмотрим вопрос о том, как российские авторы XVIII столетия прокладывали собственный курс в интеллектуальной топографии деспотизма и как сложилась своего рода конвенция относительного этого понятия. В заключительной части мы коснемся вопроса о том, каковы были наметившиеся в отечественной политической культуре альтернативы этой конвенции.
Упрощая по необходимости, можно сказать: в основе европейской интеллектуальной традиции интерпретации понятия «восточный деспотизм» лежат идеи Аристотеля. В III книге «Политики» Аристотель рассматривал деспотизм как характеристику царской власти. Он выделял пять ее видов: ограниченную «монархию героических времен», варварскую «деспотическую власть по закону», «выборную тиранию», «наследственную или пожизненную стратегию» и, наконец, «домоправительство над одним или нескольким государствами или племенами»