[313]. Основными типами Аристотель считал четвертый и пятый; все остальные типы представляют собой промежуточные стадии между ограниченной властью стратега-монарха и «домоправительством» абсолютного хозяина. Аристотель использовал само понятие «деспотия» в пейоративном ключе, подразумевая, в частности, отсутствие при деспотии власти законов: так, и народ в демократии может оказаться коллективным деспотом (правда, на деле управляемым демагогами), если подменяет собственным произволом действие законов. Деспотизм — характеристика тирании, так как именно в тирании власть осуществляется «деспотически, по произволу властителя»[314].
Говоря о различных видах монархии, Аристотель обращал внимание на связь между деспотической властью и варварством:
Встречается другой вид монархии, примером которой может служить царская власть у некоторых варварских племен; она имеет то же значение, что и власть тиранническая, но основывается она и на законе, и на праве наследования. Так как по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при том никаких признаков неудовольствия. Вследствие указанных причин царская власть у варваров имеет характер тираннии, но стоит она прочно, так как основой ее служит преемственность и закон[315].
Эту мысль Аристотель развил, говоря о том, что «если по природе одним свойственно быть под деспотической властью, а другим не свойственно быть под такой властью, то, раз дело обстоит так, нелепо стремиться к деспотической власти над всеми, но можно только над теми, кому свойственно подлежать ей»[316]. Итак, существует кардинальное различие между властью над свободными гражданами и над рабами; только последние созданы для того, чтобы повиноваться деспотической власти, то есть произволу.
Можно заключить: властные отношения, которые Аристотель описывал с помощь понятия «деспотия», представляют собой произвол (власть лица, а не законов), характерный для хозяина, осуществляющего власть над рабами и легитимный именно в этом случае. Принципиально важным является здесь не только противопоставление власти лица и власти законов, но и определение случаев, в которых первая является оправданной. Таким образом, деспотия по своему характеру является тиранией, а та в свою очередь — результатом вырождения монархии, когда произвольная власть начинает подчинять свободных людей. Но одновременно деспотия — это и легитимный, устойчивый режим власти над теми, кто не является свободными людьми, например над рабами и варварами, особенно азиатскими варварами. Получается, что существуют легитимные режимы власти, являющиеся по существу тираническими.
Эти характеристики, восходящие к философии Аристотеля, оказались определяющими. Понятие «деспотизм» могло использоваться и для критики вырождающегося политического режима (сливаясь с понятием тирании), и для описания «другого», культурного чужака, легитимно использующего такие формы власти, которые для «своих» являются неприемлемыми. В первом значении этот концепт осуществил триумфальное возвращение в большую политическую теорию в XVII веке, поскольку именно понятие «деспотизм» использовали для критики абсолютистской французской монархии Людовика XIV[317]. «Деспотизм» был понятием из интеллектуального арсенала монархистов, которым — в ответ на атаки со стороны монархомахов — приходилось разрабатывать более тонкие системы аргументации, чтобы показать различие между монархией и деспотизмом.
Защищаясь от упреков в том, что монархия превращается в режим угнетения и произвола, сторонники монархии апеллировали к институтам и законности. Соображение о том, что монархия опирается на закон и совет, было укоренено в античной и средневековой традиции, прошло через ряд трансформаций под давлением макиавеллизма и Реформации, и было вновь актуализировано в связи с республиканскими вызовами XVI–XVII веков — об этом говорили, в частности, такие крупные авторы, как Фенелон и Монтескье. В рамках настоящей работы мы не можем предпринять пространный экскурс в историю представлений о фундаментальном законе, королевском совете, традиции и иных институтах «сдерживания» власти государя; ограничимся одним примером из позднего XVIII века, показывающим, насколько важным для монархий Европы было разделение между монархией с ее законностью и деспотией с ее произволом. Анонимная рукопись 1790 года, озаглавленная «Essai sur la Monarchie Autrichienne et son etat actuel» (1790) и, по-видимому, отражавшая взгляды на королевскую власть, характерные для эпохи Иосифа II в монархии Габсбургов, четко отделяла абсолютную монархию от деспотии. В первой «воля суверена ограничена советами, формальностями, привилегиями сословий, народов, корпораций и даже индивидов», тогда как во второй «нет законов, кроме простой воли, а чаще — простого каприза»[318]. Одновременно «Essai» трактовал деспотизм как некачественное управление; деспот подчиняет все капризу, тогда как монарх советуется с министрами и приближенными и принимает наилучшие решения.
Для обсуждения границы между монархией и деспотией-тиранией оказались востребованы «азиатские» обертоны, сопровождавшие понятие «деспотизм» со времен Античности. Современный исследователь Роберт фон Фридебург отмечает:
Боясь военной диктатуры и разоблачая социальные трансформации, связанные с коронным долгом, английские и французские авторы XVII века подчеркивали разнообразие феноменов, представлявших угрозу хорошему правлению и не сводимых к истории о «традиционном» тиране, нарушающем Божий закон и божественный естественный закон. В сущности, эти угрозы были слабо связаны с христианской доктриной как таковой. И в поисках нового имени для этой угрозы предпочтительным был выбор термина «деспотизм», поскольку термин этот использовался для определения угроз хорошему правлению, не связанных напрямую с христианством[319].
Таким образом, идеи Аристотеля интерпретировались заново, с учетом большого массива информации, полученного европейцами Нового времени о Турции, Индии, Китае и России, которые, как правило, и выступали примерами деспотических государств[320].
Так, Жан Боден в «Шести книгах о государстве» (2-я часть 2‐й книги) делил монархии на «деспотические, королевские и тиранические». Боден в целом следовал Аристотелю: деспотия — это осуществление произвольной власти над личностями и собственностью подданных на легитимных основаниях, «так же, как глава домохозяйства управляет своими рабами» (quasi paterfamilias servus moderatur) и по праву войны[321], тогда как тирания — это несправедливое осуществление произвольной власти над личностью и собственностью свободных подданных, попирающее естественное право. Одновременно Боден модифицировал взгляды Аристотеля: деспотическую монархию он считал «примитивной», а потому и относительно слабо распространенной в мире (к подобным деспотиям Боден относил Эфиопию, азиатские страны и Россию). Деспотии возникают по праву завоевания и обычно способны поддерживать себя в течение длительного времени. Но Боден и о других формах правления — демократии и аристократии — тоже говорил, что они могут быть «деспотическими».
Равным образом и Самуил Пуфендорф в части III книги VI своего трактата «De Jure Naturae et Gentium» (1672), озаглавленной «De potestate herili», говорил о власти хозяина (в III часть VI книги входили также главы о матримонии и отцовской власти, а следующая, IV часть переходила к обсуждению форм гражданского правления). Здесь обсуждаются вопросы отношений раба и господина. Пуфендорф отмечал, что рабство не установлено ни Богом, ни природой, однако оно может быть легитимным, когда осуществляется по договору[322]. В этом качестве состояние раба похоже на состояние «вечного наемника» («perpetui sint mercenarii»), и Пуфендорф уделил немало места обсуждению того, что с рабами следует обходиться по возможности человечно.
В «Einleitung zu der Historie der vornehmsten Reiche und Staaten» (1684)[323], говоря о Московском государстве, Пуфендорф использовал понятия рабства и господства. Власть российского монарха он характеризовал как «безконечную», подданные обязаны полностью повиноваться государю, так как «в разсуждении его не гражданами, но рабами быть кажутся, да и по их свойству не инако поступать с ними можно»[324]. Сходные замечания Пуфендорф делал о польских крестьянах, которых «содержат не лучше, как крепостных [Leibeigene], кои суровы и грубы как в житии, так и в поступках; чего ради и разумеются по большей части одни токмо дворяне, когда о поляках говорится»[325]; и о чернокожих рабах в испанской Америке — «арапы или, как гишпанцы их называют, негры, которых покупают в Африке и туда посылают для тяжелой работы. Сей народ хотя и может отправлять жестокую работу, однако такой при том неверной и упрямой, что к удержанию его в послушании потребна крайняя строгость»[326].
Некоторые мыслители понимали деспотизм просто как неограниченную власть мудрого государя, которая может быть направлена на общее благо. Примером такого мнения может считаться политическая философия физиократов. Франсуа Кенэ отстаивал идею единой суверенной власти, выступающей совладельцем национального продукта и привязанной к нему экономическими узами; деспоти