зм будет «хорошим правлением» постольку, поскольку интерес правителя будет неразрывно связан с интересами подданных. Кенэ «связал вместе понятия фундаментального естественного закона, естественного порядка и законного деспотизма», полагая, что роль правителя должна сводиться к наказанию тех подданных, которые из‐за неумеренных «страстей» отклоняются от «естественного порядка»[327].
Ученик Кенэ, Пьер Поль Мерсье де ла Ривьер, издавший в 1767 году трактат «L’ ordre naturel et essentiel des sociétés politiques», проводил различие между «законным деспотизмом» и «произвольным деспотизмом»:
Эта форма правления для народа наиболее выгодна, поскольку она устанавливает истинный законный деспотизм, которая также наиболее выгодна и для суверенов, поскольку устанавливает с пользой для них истинный личный деспотизм; произвольный деспотизм не является истинным деспотизмом; он не личный, потому что не законный; он противоречит интересам человека, который его осуществляет; он ложен, неустойчив и условен, тогда как законный деспотизм естественен, вечен и абсолютен, и лишь с ним суверен истинно велик, истинно могуч и истинно деспотичен… Этот личный и законный деспотизм обеспечивает наилучшее состоянии нации, суверенитета и лично суверена во всех отношениях[328].
Превосходные качества «законного деспотизма» вытекают из его соответствия «существенному порядку обществ» («l’ ordre essentiel des sociétés»), который, в свою очередь, вытекает из универсального закона собственности; «наилучшее состояние подданных обязательно суть и наилучшее возможное состояние суверенов»[329]. «Законный деспотизм», таким образом, означал не особое значение положительных правовых норм, а соответствие политической деятельности суверена естественному закону, обнаруживаемому разумом и организующему очевидный (чрезвычайно важное понятие как для Мерсье де ла Ривьера, так и для Кенэ[330]) «порядок обществ». А отвратительный «произвольный деспотизм», напротив, противоречит такому порядку, он губителен и для угнетаемых, и для угнетателя.
Наконец, об «истинном деспотизме» в одноименном сочинении («Il Vero Dispotismo», 1770) высказывался и итальянский автор Джузеппе Горани, который одно время был близок к Чезаре Беккариа[331]. Горани писал:
Все политики и философы рисуют деспотизм как форму правления, которая разрушает и принижает каждую добродетель, которая разрывает порядок и связи в обществе, и которая ничего не порождает кроме пороков и зла. Они, в конечном счете, смешивают его с тиранией, объединяя две в одну-единственную. Проводя между той и другой различие, я отделяю деспотизм от тирании <…> В отношении деспотизма я имею в виду, что он способен действовать без консультаций с другими, что само по себе подразумевает всю полноту законодательной и исполнительной власти, и что по причине своей притягательной силы сводит вместе всю мощь [vigore. — К. Б.] и разделенные силы суверена, государя, правления и государства в целом, в зависимости от своего движения всей политической машины. Говоря по правде, это — грозная сила, которая разрушает любую другую, но она не может пугать тех, кто считает ее устройство самым простым источником общественного процветания, если один, объединивший в себе такое могущество, соблюдает правила добродетели и самосохранения. <…> И такая власть может быть благой и чистой, если будет сохранять себя, и может произвести род деспотизма, который послужит общей пользе. Если же она выродится, то произведет другую, скверную форму деспотизма, которую я называю тиранией[332].
Эта пространная цитата из текста Горани показывает, что итальянский автор не усматривал принципиальной связи между деспотизмом и рабским состоянием, расценивая деспотизм просто как абсолютную власть, нацеленную на общее благо.
Противоречивые представления европейских интеллектуальных элит о деспотизме нашли выражение в знаменитом трактате Монтескье «De l’ Esprit des Lois» (1748) — наиболее важном высказывании на тему деспотизма в Европе Нового времени. Как отмечает современный исследователь Роджер Беше, Монтескье предлагает два взгляда на деспотизм:
С одной стороны, Монтескье описывает жестокий деспотизм, характеризующийся страхом, насилием, изоляцией и общей нищетой, позволяющей в лучшем случае влачить жалкое существование. С другой стороны, он описывает деспотизм, отличающийся алчностью, тягой к наслаждениям, урбанизацией, основанный на производстве и коммерции, обеспечивающий предметами роскоши значительную часть населения[333].
Впрочем, анализ Беше игнорирует еще один важный аспект рассуждений Монтескье о деспотизме: французский мыслитель одновременно расценивал деспотизм и как результат вырождения монархии, возникающий по мере уничтожения «посредствующих властей» и подрыва власти законов, и как легитимную форму правления, связанную с определенными географическими и климатическими характеристиками.
Рассуждения о деспотизме усложнялись в первую очередь потому, что к оригинальным дилеммам, восходящим к «Политике» Аристотеля, теперь добавлялись другие, не менее трудные проблемы, вытекавшие из поиска устойчивых социальных и географических оснований для классификации многообразия политических режимов (а такова была одна из задач трактата Монтескье «О духе законов») и из осмысления проблемы коммерции и прогресса торгово-производственных отношений. Итоговая сложная классификация политических форм и сущностей, выстроенная Монтескье, позволяла, с одной стороны, критиковать деспотизм как уродливую и вырождающуюся монархию, а с другой стороны — оправдать существование деспотических режимов там, где они были обусловлены климатом и иными факторами[334]. Оправдание такого рода, конечно, не снимало со слова «деспотизм» пейоративного значения, которым его наделял Монтескье. Сложная концепция деспотизма, принадлежащая Монтескье, вобрала в себя и ту манеру рассуждать о «восточном деспотизме», которая восходила к Аристотелю. Деспотии были преимущественно сконцентрированы на Востоке; случай России для Монтескье представлял сложную задачу, для которой он так и не выработал единственного решения.
Параллельно на протяжении XVIII века оформлялся еще один взгляд на проблему деспотизма — взгляд, который можно назвать историческим. Так, французский мыслитель Николя-Антуан Буланже в трактате «Recherches sur l’ origine du despotisme oriental» (1761) рассматривал деспотизм как могущественный пережиток древности, подпитываемый восходящими к той же древности религиозными предрассудками; антитезой деспотизму и теократии Буланже считал монархию — единственную «разумную форму правления», основанную на «прогрессе знания» об истинном благе подданных[335].
Представителем подобного взгляда был близкий к физиократам французский мыслитель, министр Людовика XVI Анн Робер Жак Тюрго, писавший об истории человечества: «Лишь спустя много веков и благодаря кровавым революциям деспотизм и свобода, наконец, сами научились умерять себя и регулировать свою волю; состояние государств стало менее шатким и более прочным. И таким образом, попеременно, переходя от волнения к спокойствию, от добра ко злу, вся масса человеческого рода беспрерывно шествовала к своему совершенствованию»[336]. Тюрго уделил особое внимание деспотизму, характеризуя его как «азиатское насилие». Этот политический режим примитивен, поскольку «командовать можно без всякой подготовки», и, если бы он не «возмущал своих жертв», он существовал бы вечно. Рабство Тюрго — в своем сочинении «Réflexions sur la formation et la distribution des richesses» (1767) — рассматривал как неприятную ступень развития общества[337], которая с течением времени эволюционировала в крепостничество, а затем — в отношения вассалов с сюзеренами.
А наиболее видный представитель «радикального Просвещения» Жан Антуан Кондорсе в «Esquisse d’ un tableau historique des progrès de l’ esprit humain» (1795, работа вышла в печати посмертно) представил, возможно, наиболее последовательную апологию прогресса из всех, что предпринимались в XVIII веке. Согласно Кондорсе, когда-нибудь все народы станут равными, поскольку все освоят науки и искусства; «возможно ли будет тогда бояться, что на земном шаре останутся пространства недоступные свету, где надменность деспотизма могла бы противопоставить истине долго непреодолимые преграды!». Придет время, когда «солнце будет освещать землю, населенную только свободными людьми, не признающими другого господина, кроме своего разума; тираны и рабы, священники и их глупые или лицемерные орудия будут существовать только в истории, и на театральных сценах»[338].
Как видим, здесь произошел разрыв с аристотелевским определением деспотизма в пользу историзма. Речь у Тюрго и у Кондорсе шла о меняющихся социальных обстоятельствах, через которые осуществляется прогресс; следовательно, деспотизм предстает не столько результатом вырождения монархии либо имманентно присущим конкретным обществам режимом власти, сколько преходящим историческим феноменом. У всех этих авторов присутствовало, конечно, ориенталистское понятие деспотизма, относящееся в первую очередь к восточным державам; однако этот деспотизм они считали преодолимым средствами «прогресса человеческого разума». Деспотизм и рабство обусловлены не только совокупностью социальных и географических факторов, но и местом конкретного общества на шкале исторического прогресса.