Но, как уже сказано выше, дифирамбы Петру и его наследникам, ведущим страну по пути славы и величия[349], одновременно указывали на тот факт, что страна, подвергавшаяся столь грандиозным изменениям, не обладала ни славой, ни величием, ни европейской идентичностью. Эта дилемма была болезненной, и попытки решить ее можно зафиксировать уже к середине XVIII века[350].
Наиболее амбициозную попытку такого рода предпринял правовед и историк Фридрих Генрих Штрубе де Пирмонт, анонимно издавший в 1760 году трактат «Lettres Russiennes» (уже в 1761 году появился русский рукописный перевод этого сочинения, ниже мы цитируем Штрубе именно по этому переводу[351], указывая также страницы оригинального издания 1760 года). Трактат этот был посвящен главным образом критике политических идей Монтескье, и прежде всего — рассуждений французского философа о деспотизме.
Не случайно Штрубе первую часть своего сочинения посвятил анализу вопроса о рабстве. Обнаружив у Монтескье аргумент о том, что рабство противоречит устройству республик и монархий, Штрубе предложил контрдовод:
По одному только безпристрастному разсмотрению рода человеческаго во всех землях много таких людей нашлось, которые натуральных талантов или естественных даров так лишены, что способнее к тому кажутся, дабы, под обороною и покровительством других людей живучи, такими трудами и службами необходимое себе воздержание получать, которые больше силы и терпения, нежели остроты разума и прилежности требуют. Сих людей по слову АРИСТОТЕЛЕВУ сама натура к тому определила, чтоб им рабами быть, а другим приказала ораторами да стихотворцами родится. Таких людей и во Франции столько же найдется, как в Королевстве Ахемском[352].
Доказав (со ссылкой на Аристотеля), что рабство не противоречит естественному праву, Штрубе заключал: Монтескье сам запутался в собственной классификации, смешав под одним именем деспотизма «четыре правительства или четыре весьма различных способа к правлению: ПОДЛИННОЕ ДЕСПОТСТВО, МОНАРХИЮ САМОВЛАСТНУЮ, НАСИЛЬСТВЕННОЕ ПРАВЛЕНИЕ и варварское, то есть непорядочное ПРАВИТЕЛЬСТВО»[353]. Различие, которое сам Штрубе проводил между «деспотством» («господственным правлением» хозяина над рабами) и «гражданским правлением», воспроизводило идеи Аристотеля и Бодена («королевская монархия»), которые мы кратко охарактеризовали в начале этой статьи.
Однако Штрубе волновала не столько проблема рабства, сколько разграничение понятий «деспотия» и «монархия самовластная». Как и в деспотии, в «самовластной монархии» власть монарха не ограничена, но — и здесь кроется глубинное различие между двумя режимами власти! — монарх властвует над свободными людьми, а деспот — над рабами. По этой причине целью действий самодержавного монарха является общее благо, тогда как деспот заставляет рабов трудиться исключительно для своей выгоды. Штрубе отмечал:
К приведению в умеренность самодержавной власти не одне законы надобны, а и в том необходимой нужды нет, чтоб законы в областях САМОДЕРЖЦА вечныя и постоянныя были, да такие узаконении, или вместо оных договоры, или уже вместо договоров такия обычаи иметь, которые бы самодержавную власть в подлинныя с правилами и с намерениями их сходны были. Сие то прямыя и фундаментальные законы в умеренность или в границы приведенной области. Хотя Рим под владением первых царей, а за ними под властию консулов своих долго постоянных законов у себя не имели, однако правление сего города чрез все то время умеренное было[354].
Таким образом, различие существует не между социально обусловленными формами правления (деспотией и монархией), а между хорошими и плохими государями:
И в Европе такие полновластнейшие самодержцы есть, каковых в Азии не сыщется. От чего ж и откуды это берется, что сии самодержцы светом разума и добродетелей своих подобных себе владетелей превосходят? Разве толко различие воспитания и нравов на западе одни добродетели, а в восточных земли единые пороки родит. Кто сравняет ум и нравы древних персов до египтян, про которых история великие чудеса нам сказывает, со нравами нынешних персиян и кофтов, тот с моим мнением немедленно согласится[355].
Штрубе упрекнул Монтескье в избирательном обращении с историческими примерами, маскирующими франкофилию: «Ежели б он во времена древних француских королей Клотаря и Шилперика жил, то б конечно сказал, будто тогдашней обер-камергер (архикубикуларий) вместо основателнаго закона МОНАРХИИ по такой же притчине, как великой визирь в деспотическом правителстве определен»[356].
Что же такое гражданское общество? Штрубе характеризовал его как сообщество людей, отрекшихся от природной свободы и вступивших в новые отношения, подразумевающие четыре рода свободы:
1‐е. Сила и власть к беспрепятственному деланию того, что с пользою и законами государства сходно, а к тому отнюдь не обязану быть, что сему благу и законам явно противится. 2‐е. Иметь оборону и защищение от правителства во всех неправедных на себя нападках и обидах своих. 3‐е. Быть судиму по тем законам и правилам, кои с общею ползою, также с правилами естественнаго и гражданскаго закона сходными признаны. 4‐е. Имением своим безпрепятственно владеть, ежели сие владение не изключает государевых и государственных вотчин[357].
Сделав это утверждение, Штрубе с легкостью продемонстрировал, что, поскольку россияне обладают всеми этими правами, Россия не является деспотией, ведь она населена гражданами, а не рабами, хотя и управляет этими гражданами абсолютный монарх. Если использовать терминологию Бодена, Штрубе переместил Россию из числа деспотий (населенных рабами) в число «королевских монархий» (населенных свободными гражданами).
Аргументация Штрубе была весьма искусной, однако и она имела ряд уязвимостей. О них говорят многочисленные пометки, сделанные на страницах одного из экземпляров «Lettres Russiennes» великой княгиней Екатериной Алексеевной, будущей императрицей Екатериной II[358]. Для того чтобы нанести Монтескье сокрушительный удар, Штрубе понадобилось продолжить свое наступление, столь эффективно развитое с помощью идей Аристотеля и Бодена, уже на территории интеллектуального противника — то есть доказать, что российское государство в полной мере наслаждается процветанием коммерции и промышленности. Ведь Монтескье выдвигал в качестве одного из ключевых тезисов то соображение, что деспотические государства провоцируют разорение, опустошают собственные территории, что коммерция бежит от деспота и что только умеренные монархии и республики способны развить коммерцию и производство[359]. Желая продемонстрировать, что и в этом отношении Россию никак нельзя отнести к числу деспотий, Штрубе принялся в последних главах «Lettres Russiennes» описывать экономическое процветание империи: «Россия никогда деспотственным государством не бывала, да от глубокой древности истинными монархами управлялась. Разве то вопреки сему сказать, что нрав и склонность у народа в том же несовершенстве были, которое у множества других народов видано, кои то преимущество перед россиянами получили, что из всего состояния по особливому щастию скорее россиян свободились»[360].
Так, стараясь опровергнуть знаменитый тезис Монтескье о том, что в России дворянство порабощено, хотя северный климат постоянно будет подпитывать в нем свободолюбивые чаяния, Штрубе заметил по поводу введенной Петром I принудительной службы дворян: «Достойно ль сие принуждение такого ж власно порицания, как строгость мудраго и правдолюбиваго родителя, старающагося о том, дабы нравы и сердца детей своих от часу к лутчему исправлять? Кто и когда бы мог это подумать, будто гражданам на то привилегии даны, чтобы сами они и дети их жизнь свою в темном неведении и в срамной лености провождали?»[361] Заверения Штрубе о том, что российское дворянство в полной мере наслаждается правами и привилегиями, отделяющими его от «третьего чина», который — в свою очередь — «кишит» в многочисленных городах России, вызвали откровенную ярость Екатерины II, оставившей на полях знаменитое «Morbleu!» и многочисленные вопросы о том, где же, собственно, все эти хваленые права и привилегии?[362] А ведь Штрубе еще обошел (с краткой ссылкой на собственные построения относительно рабов и свободных) проблему существования крепостного права. Когда же эта проблема оказывалась в центре внимания, аргументированно продемонстрировать отсутствие в России деспотизма становилось еще труднее.
Пример тому — доводы историка Ивана Никитича Болтина, использованные в полемике с французским историком Николя-Габриэлем Леклерком. Одной из идейных констант «Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne» Леклерка, выходившей с 1783 по 1794 год, было последовательное описание России как варварской деспотии, повинующейся только грубой силе[363]. Болтин, издавший в 1788 году критические «Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка», старался опровергнуть умозаключения своего оппонента, не только обращаясь к русским летописям, но и помещая историю России в общеевропейский контекст. Во Франции, напоминал Болтин, тоже были тираны и варварские времена!