[382]. Циклический взгляд на историю здесь переплетался с прогрессизмом, но, как мы полагаем, именно циклический взгляд оказывался источником радикального вызова политическим реалиям Российской империи. История о вырождении формы правления, восходящая к Аристотелю, играла принципиально важную роль в республиканской традиции Нового времени от Макиавелли до Руссо.
Современный российский историк Сергей Викторович Польской справедливо отмечает: «В конце XVIII в., с ростом республиканских настроений в общественной мысли, происходят снятие дуализма „монархия — деспотизм“ и появление нового конфликта концептов, выраженного в противопоставлении „монархии“ и „республики“: „монархия“ („самодержавие“) для республиканцев потенциально несет в себе угрозу деспотизма»[383]. К этому выводу важно добавить: снятие подобного дуализма имело место в довольно-таки узком сегменте отечественной политической мысли, где были адаптированы республиканские идеи и теории. Для доминировавшего же монархического main stream российской политической культуры противопоставление хорошего и плохого монарха оставалось валидным и в XIX столетии. Одним из источников расширения республиканского сегмента российской политической культуры была, как можно предположить, попытка манифестации идентичности России и связанное с этим переосмысление истории страны.
Итак, понятие «деспотизм» в европейской политической мысли Нового времени оставалось чрезвычайно противоречивым. Оно ассоциировалось с жестокостью, грубостью, угнетением, порочностью и вырождением, предполагало использование глоссария рабства/господства. Одновременно оно имело конкретную географическую локализацию на Востоке, обладая отчетливыми ориентальными чертами и обозначая культурного чужака — «азиатский деспотизм». Понятие «деспотизм» обладало своеобразной легитимностью, так как — согласно Аристотелю — существуют такие народы, для которых рабство и деспотизм является естественным. Наконец, оно имело тенденцию к сращиванию с понятием «тирания», чтобы обозначать выродившуюся монархическую власть, заменившую закон произволом и капризом; в этом смысле деспотия всегда оставалась плохим двойником монархии. В XVIII веке, с развитием прогрессистских идей об истории, понятие «деспотизм» оказалось помещено в исторический контекст: культурный чужак европейских держав теперь располагался в собственном прошлом, которое следовало преодолеть на пути от варварства к цивилизации разума, коммерции и производства. Так сложился треугольник противоречащих друг другу и одновременно подпитывающих друг друга понятий о деспотизме — выродившейся монархии, о деспотизме — политическом режиме культурного чужака, и о деспотизме — варварском этапе цивилизации, изживаемом на пути прогресса.
Для российской политической мысли XVIII века адаптация этих понятий о деспотизме оказалась трудным делом. С одной стороны, противопоставление хорошего и плохого государя было краеугольным камнем для отечественной мысли Нового времени; конкретные параметры этого противопоставления могли разниться, оно могло быть описано и как вырождение монархии в деспотию. Но образцовым хорошим государем XVIII столетия оставался Петр Великий, герой бесчисленных панегириков и од, главной заслугой которого считалась победа над варварством и приобщение России к сообществу цивилизованных стран. Это означало согласие со старинной, принятой в европейской общественной мысли характеристикой России как культурного чужака, деспотии восточного типа — с одной стороны, российские авторы отвергали упрек в якобы присущем России деспотизме и варварстве, но, с другой стороны, важнейшим условием для признания величия Петра и его наследников было именно признание такого варварства, поскольку величие именно и заключалось в победе над варварством.
Для преодоления этого противоречия российские интеллектуалы XVIII века выработали два основных пути, адаптируя европейские понятия и концепции к своей ситуации. Один из них представлен примерами Десницкого и (до некоторой степени) Болтина. Он является адаптацией прогрессистского взгляда: все страны мира совершают движение от варварства к цивилизации, и российская история здесь не является исключением, хотя и обладает своеобразием. Позднее, в XIX веке, эта линия аргументации станет основой для принципиально важной дискуссии об отсталости России. Другой путь представлен примерами Щербатова и Радищева — мыслителей, адаптировавших наследие классического республиканизма. Для этой традиции, связанной с именами Макиавелли и Руссо, понятие деспотизма не было важным. В центре республиканской мысли находилась проблема гражданской добродетели и социально-экономических условий, способствующих ее сохранению либо вырождению. Для отечественных мыслителей это создавало возможность поставить под сомнение благодетельность петровских преобразований, описывая их как момент, при котором (помимо воли коронованного реформатора) началось «повреждение нравов» россиян. Более того, под сомнением могла оказаться и вообще история российской монархии, трактуемая как итог вырождения аутентичных республиканских добродетелей древнего Новгорода.
Рива ЕвстифееваМУДРОСТЬ VS БЛАГОРАЗУМИЕ ПРИДВОРНОГОК вопросу о переводческих стратегиях С. Волчкова
«Arte de prudencia» — так назвал Бальтасар Грасиан науку самосовершенствования, «карманное» руководство к которой в трехстах небольших параграфах он опубликовал в 1647 году[384]. Центральный концепт трактата, восходящий к латинскому pro-videns, насчитывал многовековую историю бытования в философской и богословской литературе в качестве одной из «кардинальных добродетелей»[385]. Арагонский иезуит, сам искушенный теолог, рассматривал его, впрочем, исключительно в плоскости мирской — как одно из ключевых качеств, необходимых для того, чтобы, развивая наиболее полным образом собственные интеллектуальные и коммуникативные способности, достичь достойного положения в обществе и суметь его затем удержать.
Кроме указанной prudencia, для максимально полного саморазвития и успешной жизни он предлагал культивировать в себе и другие личностные и интеллектуальные качества: discreción, cordura, entendimiento, atención, juicio, sabiduría, sagacidad, agudeza, astucia и ingenio[386]. Основные сочинения Грасиана посвящены подробному анализу этих качеств, некоторые из них вынесены в название его трактатов — «El Discreto» (1646), «Agudeza y arte de ingenio» (1642)[387]. Приведенный выше список ключевых личностных характеристик постоянно циркулирует во всех его текстах. Изложение материала в них нелинейно, намеренно лишено внешнего порядка. Одни и те же концепты и идеи возвращаются из текста в текст, из параграфа в параграф, но с тем, чтобы каждый раз быть представленными по-разному. Близкие по значению термины не разграничиваются, а напротив — сополагаются без дополнительных объяснений, и именно синонимическим рядам полисемических терминов придается ложная внешняя форма толкования. Таким образом, приведенные выше концепты поведенчески-интеллектуального поля, близкие по значению термину prudencia, представляют собой единый кластер, встречающийся в тексте с высокой частотностью.
Первый французский переводчик трактата Н. Амело де ла Уссе[388] видел одной из своих задач по возможности прояснить ускользающие смыслы «Карманного оракула». Для этого он не только разделил текст на «максимы» — каждая со своим порядковым номером и первой фразой, графически представленной как заголовок, — но и ввел в него пространные вставки из других трактатов испанского мыслителя. Сложная терминологическая система испанского оригинала была заменена относительно беспорядочным варьированием французских эквивалентов: как этимологически родственных испанским концептам (prudence, sagesse, discrétion, attention, jugement, intelligence, génie), так и собственно-французских (habileté, esprit — восходящих к той же латыни, но не имеющих испанских соответствий).
Перед С. С. Волчковым (1703 — после 1774), штатным переводчиком Академии наук, впоследствии издателем, стояла в 1730‐х годах сложная задача передать весь этот концептуальный комплекс лексическими средствами языка, на котором к тому моменту было опубликовано только одно — переводное — сочинение о поведенческих парадигмах «галантного человека»: «Езда в остров любви» В. К. Тредиаковского (1730)[389]. Для своего «Придворного человека» (1741) Волчков должен был найти слова, которыми можно было бы описать те новые качества, которые предлагалось развивать в себе для построения успешной карьеры при дворе. Прецедентов в передаче ключевой лексики трактата у него практически не было, и нужно было самостоятельно изобретать стратегию для ее перевода.
Интересно поэтому посмотреть, как он справляется с основным понятием — грасиановской prudencia, уже пропущенной через стратегию другого переводчика — Амело де ла Уссе (о которой тоже до сих пор известно весьма немного).
Сама лексема prudencia претерпевала в текстах Грасиана, как и огромное количество других слов, множественную семантическую трансформацию. Многозначность большинства фраз и в особенности — ключевых слов в трактате способствует этой эволюции: семантика ключевых терминов у Грасиана размыта, и именно в силу этой гибкости и проницаемости границ легче включает в себя новые смыслы. Обычно Грасиан наиболее тесно работал с терминами, активно обсуждавшимися в современной ему литературе и переживавшими неизбежную в такой ситуации стремительную семантическую эволюцию.