Античная prudentia восходила к глаголу providēo (видеть заранее, издали, предвидеть, предусматривать) и описывала практическую способность оценить ситуацию и выбрать правильный способ поведения в ней. Как и ее греческий эквивалент, ϕρόνησις, она была тесно связана с политической деятельностью, поскольку позволяла сделать правильный выбор не только в собственных интересах, но и в интересах сообщества (отсюда «юриспруденция»)[390]. Средневековая христианская теология возвела ее в ранг «кардинальной добродетели»: одновременно интеллектуальное и моральное качество, prudentia ценилась схоластами прежде всего как способность человека различать добро и зло и стремиться к первому, удаляясь от второго. В эпоху Возрождения возвращается более прагматическое значение термина[391]: умение выбрать из нескольких стратегий наиболее плодотворную для себя и способность контролировать собственные импульсы, доходящая до dissimulazione — притворства, умения скрыть одно чувство под маской другого (два понятия нередко связывали). Защита собственных интересов может быть понята и шире — как защита интересов политического субъекта: в «Государе» Макиавелли prudenza трактовалась как способность pigliare el men tristo per buono (cap. XXI)[392] — ни один государь не должен надеяться, что ему придется выбирать между благоприятной ситуацией и неблагоприятной, ему придется из разных неблагоприятных ситуаций склоняться в пользу сравнительно более приемлемой для вверенного ему государства.
Грасиан учитывал все эти коннотации, возвращая слову его этимологию и историю.
Conviene ir detenido donde se teme mucho fondo: vaya intentando la sagacidad y ganando tierra la prudencia. Ai grandes vaxíos hoi en el trato humano: conviene ir siempre calando sonda[393] (78)[394].
Sagacidad, этимологически восходящая к обонятельной способности и бывшая изначально отличительным качеством гончих собак, заставляет стремиться вперед, к желаемой цели; но только сдержанная (detenida) prudencia, измеряющая глубину дна, позволяет не увязнуть и не утонуть в пути. Ее дело — измерить и осмотреться. Эту физическую необходимость осматриваться (возвращающую, таким образом, к этимологии слова) Грасиан подчеркивал соотнесением с термином греческого происхождения, также восходящим к глаголу зрения, — sindéresis[395]. Христианское видение prudentia как добродетели также присутствует, хотя и чуть менее явно: повторяющимся соотнесением prudentia и virtud при противопоставлении их другим, отрицательным, понятиям[396]. Еще больше внимания уделено идее подавления страстей и импульсов — христианской и стоической, — и рядом с prudencia/prudente неоднократно появляется как синонимичное прилагательное desapassionado («бесстрастный»)[397].
Много внимания в «Оракуле» уделено сдержанности (detención, detenerse), в этом аспекте prudencia пересекается с discreción[398] — ключевым концептом одного из более ранних трактатов Грасиана. Именно discretio этимологически обозначало умение разделять, discernĕre, в том числе — отличать хорошее от плохого. В итальянском и французском основным значением этого слова стала «сдержанность», в испанском оно развилось в качестве второстепенного. Собственно, не случайно у Грасиана сдержанность рассматривалась в основном в рамках arte de prudencia[399], а не в трактате, посвященном discreción («El Discreto»). Сдержанность как наиболее внешняя форма самоконтроля ведет в некоторых случаях к умению выдавать одно состояние души за другое — dissimulazione. Хотя Грасиан редко прямо говорил о dissimulazione (глагол disimular в «Оракуле» встречается два раза), многие «максимы» посвящены необходимости укрывать от чужих глаз свои истинные намерения и даже способности[400]. Ассоциация prudentia с сокрытием собственных намерений, по-видимому, пришла из итальянской литературы: среди прочих источников «Оракула» исследователи обычно называют «De prudentia» (1556) Дж. Понтано и «Della dissimulazione onesta» (1641) Т. Аччетто[401]. К Макиавелли, в свою очередь, Грасиан отсылал напрямую: его «государственному интересу» (ragion di Stato) он противопоставлял una razon de estado de si mismo[402], буквально «государственный интерес самого себя», «собственный интерес»[403].
Кроме умения контролировать голос, жесты и фразы — советов, которые можно было найти в любых руководствах по этикету и savoir-vivre (сюда же, кстати, относится и знаменитая sprezzatura Кастильоне), — Грасиан считал, что своих интересов помогает достичь крайне внимательное отношение к собственному месту в обществе. Дружба с тем, кого общество отвергает, или с тем, кому очевидно не удается завоевать ни успеха, ни расположения окружающих, а также экстравагантность в одежде или поведении, наносят непоправимый удар по репутации. Даже если большинство заняло совершенно неприемлемую позицию — и здесь Грасиан не советовал отдаляться от коллектива: Antes loco con todos que cuerdo a solas: dizen políticos (133)[404]. Интересно, что в этом случае он все-таки несколько отстранился от сентенции, вкладывая ее в уста «политикам» (людям, способным сделать успешную карьеру в обществе и хорошо знающим ее законы). Если такое видение и не противоречит прямо христианской доктрине, все-таки оно из нее и не проистекает непосредственно. Куда менее христианским выглядит приглашение «знать свою звезду» (Conocer su estrella, 196): направляться по той дороге, которая уже показала определенную успешность, и немедленно менять стратегию при первой неудаче, потому что успех и беда никогда не приходят в одиночку[405].
Таким образом, Грасиан наполнил конкретным содержанием уже существовавшие испанские, латинские и итальянские коннотации понятия prudentia — как собственно языковые, так и привнесенные литературой[406]. Кроме того, он включил это понятие в систему противопоставленных друг другу интеллектуальных способностей. С одной стороны, находим ingenio, agudeza, sagacidad — качества, отвечающие за быстроту интеллектуальной реакции и способность найти в реальности неизвестные ранее взаимосвязи. Им противоположны prudencia, sabiduría, discreción, juicio — умение тщательно взвесить известные данные, найти внутри объектов различия и разграничения и уметь развести объекты и явления по категориям[407].
Если Грасиан предлагал своему читателю универсальное руководство для повышения собственных способностей к прочтению намерений окружающих и для расчета наиболее удачных стратегий для осуществления собственных намерений, первый французский переводчик «Оракула», Амело де ла Уссе, решительно сузил сферу применения «максим», дав тексту совершенно новое заглавие — «L’ Homme de cour» (человек двора, придворный человек).
Бывший дипломатический работник, состоявший при французских посланниках в Лиссабоне и Венеции, Амело был известен как автор относительно скандальной[408] — и в то же время глубоко государственнической — «Histoire du Gouvernement de Venise» (1676), компиляции-перевода итальянских антивенецианских источников и дипломатических бумаг. Кроме того, ему принадлежало нескольких внушительных размеров переводов из венецианского антипаписта Паоло Сарпи, французская версия «Государя» Макиавелли и комментированные выдержки из Тацита. В 1684 году, когда в Версале создавался двор нового типа, с придворными, вынужденными переехать в отдаленный от столицы дворец Людовика XIV, Амело предпринял попытку приблизиться к королю — вместе с только что открывшим собственное дело типографом Жаном Будо и давно работающим при дворе гравером Пьером Лепотром он подготовил к печати роскошное издание под красноречивым названием «L’ Homme de cour», сопровождавшееся пространным посвящением монарху и тонкой работы гравюрами, иллюстрирующими его исключительные моральные и интеллектуальные качества и военные доблести. Испанское руководство по преуспеванию в жизни, аскетичное по форме и по типографскому облику, умещавшееся в ладони («manual» по форме и содержанию), сдержанно набранное стандартным, почти без курсивов, шрифтом, без типографских украшений и тем более иллюстраций — превратилось в элегантно изданный многостраничный трактат о политической мудрости, аккуратно разделенный на «максимы» и снабженный пространными комментариями — пояснительными извлечениями как из других трактатов того же автора, так и из других книг, прежде всего — из Тацита. Собственно трактату были предпосланы посвящение монарху и уведомление читателю. В первом Амело объяснял Людовику XIV, что идеальная модель разумного, образованного, деятельного человека, которую предлагает Грасиан в разных своих трактатах, — была Людовиком реализована во всех аспектах (эту идею выражают и портрет короля, и открывающие текст эмблематические иллюстрации). Мода на испанскую культуру и язык при дворе короля уже прошла, поэтому такая операция выглядела относительно старомодной; но Амело, по-видимому, верно угадал потребность придворных в мудрых советах по успешному построению карьеры в относительно закрытой среде