[409]. «L’ Homme de cour» был переиздан несметное количество раз, как во Франции, так и за ее пределами, и именно с него, а не с испанского оригинала, делались переводы на другие языки вплоть до XX века (когда «Оракул» начали переводить с версии Шопенгауэра, а затем — с американских переложений).
Язык перевода оказался в известной степени экспериментальным: с одной стороны, текст должен был соответствовать картезианской ясности, за отсутствие которой Грасиана во Франции критиковали даже его почитатели. Признавая правоту пуриста Д. Буура, Амело надеется все же показать, что язык Грасиана хоть весьма труден для чтения и понимания, но может быть адекватно переложен на французский.
Но я надеюсь, что это предубеждение против Грасиана не помешает тому, чтобы нас обоих судили справедливо при чтении моего перевода, который без сомнения покажет, что текст Грасиана вполне доступен пониманию, и что, — хоть его и крайне трудно перевести на наш язык, более бедный по словарному составу и менее открытый метафорам и гиперболам, чем испанский, — его можно с успехом переводить[410].
Таким образом, из текста ушло множество речевых фигур и тропов. Экстремальный лаконизм Грасиана, способного выпустить во фразе любой из ключевых членов предложения и любое служебное слово, включая обязательный в испанском языке артикль, сменяется в версии Амело двусоставными предложениями без умолчаний и с поясняющими повторениями при необходимости[411]. Впрочем, французский переводчик, конечно, не мог сделать из барочного консептизма алгебраический трактат и какое-то количество непривычных выражений и оборотов в тексте все-таки осталось[412].
Сохранить сложную концептуальную систему Грасиана, включавшую вышеуказанное противопоставление двух терминологических серий для описания интеллектуальных способностей человека, Амело, конечно, был не в состоянии. Нарушил он и принципы присутствия в тексте ключевого концепта — prudencia. Убрав его из заглавия (не дав, следовательно, читателю понять, что трактат представляет собой руководство по развитию отдельного интеллектуального качества), он отчасти компенсировал такой ход намного более массированным присутствием prudence в своем тексте, чем prudencia в оригинале: 48 против 20[413] (не считая imprudence/imprudencia).
При этом испанскую prudencia он почти всегда интерпретировал однозначно как prudence; но тем же словом он переводил и cordura. Базовая интеллектуальная способность, без дополнительных коннотаций, cordura представляла собой проблему для Амело: он передавал ее с помощью слов prudence (20 раз), sagesse (9 раз), а также десяти других существительных и нескольких прилагательных. В свою очередь, sagesse служила аналогом и для cordura (9 раз), и для sabiduría (6 раз). Таким образом, очевидно, что Амело отнюдь не стремился установить единую терминологическую систему и что этимологическая (и фонетическая) близость слабо влияла на выбор лексемы при переводе[414].
Prudencia → prudence 18; sage 1; en duda de prudencia → avec doute 1[415]
Prudence ← cordura 20; prudencia 19; advertencia 2; atención, consejo, discreción, destreza 1; cuerdo 2; prudente 1[416]
Как мы видим, испанская prudencia переводилась на французский словом prudence почти во всех случаях, но при этом prudence служило одновременно и для передачи целого ряда других лексем оригинала. Такой подход менял лексический облик конечного текста — что не заслуживало бы специального комментария, если бы текст Грасиана не был построен на полисемиях и игре слов, иными словами — если бы форма и содержание не были бы в нем столь неразрывно связаны. В испанском тексте основными лексемами (существительными) интеллектуального поля были cordura, genio, ingenio, entendimiento, а также gusto, juicio, atención и razón[417], — а вот prudencia[418] и sabiduría выступали как периферийные. Во французском основные лексемы этой семантики — esprit[419], goût, prudence, entendement, плюс многозначные raison, jugement[420]; таким образом, слово prudence становилось одной из основных лексем.
Превосходят ее только esprit — многозначный и универсальный термин, не имеющий этимологического соответствия со сходным значением в испанском, и goût — гастрономический концепт, постепенно становившийся эстетическим. Статистика вхождений показывает, что esprit становился не просто доминирующей лексемой — ее частота более чем вдвое превосходит количество вхождений даже для наиболее частотных лексем того же поля. Словарь Грасиана намного более сбалансирован, а кроме того — частично представляет собой систему бинарных оппозиций (см. выше).
Амело разрушал систему бинарных оппозиций практически начисто. Если jugement более или менее точно соответствует в его тексте лексеме juicio, то грасиановские genio и ingenio смешиваются в одну категорию. Вторая максима «Оракула» обыгрывает различие между этими двумя терминами, этимологически родственными, но разошедшимися в коннотациях: genio — качество статичное, описывающее врожденные склонности индивидуума, ingenio — динамическая способность приложения интеллекта к практической деятельности, в том числе для изобретения механизмов и военных орудий, а также литературные способности.
Genio y Ingenio. Los dos exes del lucimiento de prendas: el uno sin el otro, felicidad a medias. No basta lo entendido, deséase lo genial. Infelicidad de necio: errar la vocación en el estado, empleo, región, familiaridad (2)[421].
Эту «максиму», одну из наиболее трудных в «Оракуле», следует читать в свете параллели с «El Discreto», на которую указал Ромера Наварро: «Plausible fue siempre lo entendido, pero infeliz sin el realce de una agradable genial inclinación» («Интеллект всегда похвален, но от него мало радости без такого качества, как душевная склонность»)[422]. Идея genio связана в этой фразе с genial (подразумевается — inclinación); идея ingenio — с понятием entendido (следовательно, entendimiento), и его одного не хватает, чтобы избежать несчастья из‐за того, что не была принята во внимание vocación. Другими словами: недостаточно одного только интеллекта и способности понимать вещи — для того чтобы не ошибиться в построении собственной жизни и преуспеть, необходимо учитывать свои природные склонности. Конечно, Грасиан здесь путал своего читателя — и переводчика — ставя на первое место genio, а следующую фразу начиная, наоборот, с того, что относится к ingenio. Амело потерял все эти противопоставления, передавая этот афоризм таким образом: «L’ Esprit & le Génie <…> Ce n’ est pas assés, que d’ avoir bon entendement, il faut encore du génie». Вместо системы genio + genial vs ingenio + entendido родилось соотнесение esprit + génie vs génie + entendement, не представляющее собой системы.
В остальном тексте Амело постоянно передавал и genio, и ingenio как esprit, притом что для genio он использовал и прямое соответствие génie. Различные интеллектуальные качества представали у него более или менее взаимозаменяемыми (за исключением разве что jugement — juicio и entendement — entendimiento, связанных с более конкретными способностями к суждению и пониманию). Prudence оказывалось не более чем простым вариантом esprit — универсальной интеллектуальной способности.
В «максиме» 24 Грасиан советовал сдерживать воображение, которое полезно только в малых дозах, а в больших заставляет терять голову и ввязываться в гибельные авантюры: «Todo esto puede, si no la enfrena la prudentíssima sindéresis» («оно [воображение] способно на все это, если его не притормаживает благоразумнейшая осмотрительность»[423]). Здесь у концепта prudencia подчеркивались физические коннотации сдержанного движения (enfrenar) и зрительного осмотра обстановки (соположение с sindéresis). Амело вместо этого напоминал читателю небезызвестную истину, что чувство и разум идут вразлад: «Voilà tout ce que peut l’ imagination, quand la raison ne la tient pas en bride» (HC 1684: 25).
Можно сказать, следовательно, что Амело передал «общий смысл» текста и что его перевод — это не столько перевод, сколько разъяснительный пересказ, во многом сводящий многослойный и отчасти провокативный «Оракул» к спокойному разговору о том, что, прежде чем сделать, лучше подумать.
Впрочем, даже и обузданная французским классицизмом, мысль Грасиана не потеряла своей остроты — версия Амело снискала шумный успех как во Франции, так и за ее пределами.
Сам переводчик, кажется, получил от этого успеха меньше, чем рассчитывал: ко двору он так и не попал, а следующие его переводы оказались читателю куда менее интересны. В историю европейской словесности Амело вошел рука об руку с Грасианом: оба они обязаны прежде всего друг другу собственной славой.