Сергей Волчков рос приближенным ко двору: его отец, судя по всему, был стряпчим при царевне Марфе Алексеевне и при Екатерине I[424]. По именному указу то ли последней[425], то ли самого Петра[426], молодого человека определили в миссию, отправлявшуюся в силезские земли «для обучения овцеводству, стрижению шерсти и употреблению оной в дело» — то есть для обучения украинских пастухов уходу за европейскими овцами: попытки Петра наладить производство качественной шерсти натолкнулись на отсутствие должного ухода за привезенными из‐за границы породистыми животными[427]. В Силезии Волчков то ли выучил, то ли улучшил свой немецкий и по возвращении отнюдь не был готов посвятить свою жизнь шерстяному делу — в 1728 году он устроился переводчиком в Коллегию иностранных дел, «где и служил два года без жалованья»[428]. Страдания его были вознаграждены — в 1730 году из Берлина возвратился посол князь А. Б. Куракин, покровитель Тредиаковского, и вместе с новым послом, назначенным в Берлин, князем С. Д. Голицыным, в качестве секретаря отправился Волчков. Он оставался в Берлине пять лет и своего последнего начальника, П. И. Ягужинского, впоследствии упоминал как наставника и покровителя. Кроме делопроизводства и корреспонденции, обязанностью Волчкова было изучение французского языка[429].
По-видимому, именно в Берлине способный к языкам секретарь познакомился с франкоязычной книгой, уже практически забытой во Франции, но активно циркулировавшей на тот момент в немецких землях[430], — «L’ homme de cour». Уже немного попрактиковавшийся в переводах с немецкого[431] и французского[432], Волчков перевел эту книгу вместе со всем аппаратом. Вернувшегося из Берлина в 1735 году секретаря посольства определили секретарем в Академию наук. В том же году Бирон отправил «Придворного человека» на рецензию Феофану Прокоповичу[433], затем книга попала на рецензию к Тредиаковскому[434]. В руках Тредиаковского она и застряла, по-видимости, без возврата[435]. В декабре того же года, однако, рукописный, богато украшенный «Придворной человек» (вместе с одним из предыдущих переводов, «Миром душевным») был поднесен Анне Иоанновне[436]. Но опубликовать его не удалось, зато в 1737 году из печати вышла «Истинная политика знатных и благородных особ» Тредиаковского — крайне похожая на «Придворного человека» по тематике, но выполненная с куда менее известного франкоязычного оригинала[437]. В 1738 году вышла прошедшая цензуру намного раньше и получившая одобрение Адодурова «Флоринова экономия»[438], а в 1740 году Волчков предпринял новую попытку опубликовать «Придворного человека»: приказ о печати датирован июнем[439]. Осенью императрица умерла, книга вышла «по всевысочайшему повелению, и в первое лето Богом хранимой державы е. и. в. Иоанна III <…> во время благополучнаго правления государством <…> великия княгини и правительницы всея России Анны [Леопольдовны]»[440]. В конце 1741 года власть сменилась вновь — но тут Волчков уже не позволил застать себя врасплох: датированные 1742 годом экземпляры открываются кратким, в полстранички, предисловием, обращенным к Елизавете Петровне, в котором говорится о том, что книгу еще в 1735 году приняла Анна Иоанновна и теперь с «преискренним благоговением» и «во вседолжнейшем подобострастии» переводчик просит «всемилостивейше восприять», каковую «неизреченную радость» обещает помнить «со всеглубочайшим подобострастием»[441]. Такой стиль подчеркивал контраст со стилистической программой перевода: например, этот текст наиболее выгодным образом иллюстрирует спокойное отношение Волчкова к повторениям лексем и морфем в пределах небольшого текстового фрагмента. Впрочем, реальная дата выхода изданий с новым посвящением остается до известной степени загадкой: разрешение о печати посвящения было получено только в январе 1743 года[442].
Кроме «Флориновой экономии» — всеохватывающего руководства по ведению сельского и домашнего хозяйства, — Волчкову удалось опубликовать «Житие и дела Марка Аврелия»[443], в том же 1740 году, что «Придворного человека», но очевидно немного раньше: в приказе об издании последнего говорится, что он должен быть напечатан на бумаге, оставшейся от «Жития»[444]. Оно посвящено Анне Иоанновне и включает довольно пространное посвящение монархине — значительно длиннее, чем посвящение в «Придворном человеке», и совпадающее с ним в части финальных формул: в нем переводчик «всераболепным и преискренним желанием» просит «с <…> великодушием милосердо восприять», о чем он также обещается помнить «со всеглубочайшим благоговением».
Но вернемся к «Придворному человеку». Волчков воспроизвел и название, выбранное Амело, и разделение на «Максимы»; и часть аппарата: комментарии, тематический и именной указатель («рекапитулациа или краткое повторение глав» и «регулы особливыя, о некоторых славных древних и новых государях»), содержание («реэстр регулам»). Комментарии, впрочем, оказались для Волчкова (и, вероятно, для наборщиков) крайне сложной материей. Во-первых, он назвал их «грациановы ремарки», хотя в них цитируются тексты, вышедшие после смерти Грасиана[445]. Во-вторых, он заменил многих цитируемых Амело в комментариях авторов — в том числе Плиния младшего, Сократа или никому не известного ни тогда, ни впоследствии Хуана Руфо[446] — на Тацита (критерий, таким образом, совершенно неясен). Не лучше дело обстоит и со вставками из других произведений Грасиана: графически они полностью влиты в основной текст. Для Грасиана в «Оракуле» была важна соразмерность трехсот составляющих его фрагментов, в «Придворном человеке» от нее не осталось и следа: некоторые фрагменты могут занимать несколько страниц. Ремарки Амело, уточнявшего, из какой книги он брал какую вставку, тоже включены в основной текст, поэтому иногда в, казалось бы, собственном тексте Грасиан фигурирует в третьем лице. Графическое решение могло быть и вольностью наборщиков; но, как показано выше, сам Волчков был не слишком внимателен к различению между текстом и аппаратом и к авторству отдельных фрагментов, поэтому такое решение мог принять и он сам.
Так же как различных авторов он заменил на Тацита, в обращении с интеллектуальной лексикой заметна замена различных терминов из словаря Амело на несколько однокоренных слов.
Prudence → мудрость 23, премудрость 8, разум 2[447], добродетель, осторожность, мудрая предосторожность 1; мудрый, разумный, премудрый 1
Imprudence → безумие 2
Sagesse → мудрость 11, премудрость 2, наука, искусство, разум, совершенство 1; мудрый, премудрый 1
Attention → забава, осторожность, бодрость, знание 1
Sagacité → ревность 1
Jugement → разсуждение 15, разум 5, премудрость, ум 1; разсудительно, разумнейший, умно, знающий 1
Intelligence → разум 1, знание 1
Entendement → разум 14, знание 3, понятие, ум, разсуждение, разумение, смысл 1; de peu d’ entendement → лживый 1
Génie → склонность 5, разум 3, нрав 2, натура 1; l’ application et le génie → раченiе, и прилѣжность; мудрый, премудрейший 1
Esprit → разум 57, ум 14 (безумие 2), нрав 14, люди 2; склонность, дух, наука 1; внутреннее основание головы, умнее всех, премудрый 1; de l’ esprit → душевный; esprit de contradiction → спорник, природное на кого омерзение
Из этих данных видно, что в переводе Волчкова нет единой терминологической системы: за словом разум может стоять esprit, génie, entendement, jugement, а также sagesse и prudence. Различные интеллектуальные качества — способность к суждению, врожденная склонность, осторожность в действиях — оказываются в тексте взаимозаменяемыми. При этом они выражены в основном лексемами, «ум», «разум», «мудрость» и «премудрость». Сходные результаты дает и анализ прилагательных того же семантического поля[448]. Разнообразие французской терминологии сводится, таким образом, преимущественно к двум парам однокоренных лексем. Если Амело де ла Уссе ставил своей задачей разъяснение сложного испанского трактата (поэтому, с одной стороны, предлагал в меру возможностей семантический перевод и снабжал его пояснительными вставками), то Волчков, несомненно, видел своей основной целью упрощение (поэтому предлагал базовый, без тонкостей, перевод лексики и нередко ужимал смысл длинных периодов в одну фразу).
Среди этих лексем отсутствует, впрочем, та, которую более других можно было бы ожидать при передаче средствами русского языка французской лексемы prudence: «благоразумие». «Наука благоразумия» — такой перевод заглавия трактата находим в версии Е. Лысенко два ве