ка спустя. Словарям эта лексема прекрасно известна. «Словарь XVIII века» отмечает ее у Ломоносова и Тредиаковского. В «Словаре древнерусского языка XII–XIV веков» первый пример восходит к XIII веку. Встречающееся в основном в переводах с греческого, «благоразумие», глоссированное в словаре как «благоразумие, рассудительность, предусмотрительность», соответствует греческим εὐνοία и εὐγνωμοσύνη. «Словарь русского языка XI–XVII веков», принимая во внимание греческие параллели, различает для «благоразумия» значения «мудрость», «благоволение, расположение», «благодарность, признательность» (как кажется, и все примеры, указанные в «Словаре древнерусского языка», могли бы быть интерпретированы через второе и третье из указанных значений[449]), а также указывает отдельно сочетание «свет благоразумия» со значением «евангельское учение». Очевидно, лексема «благоразумие» воспринималась как тесно связанная с церковнославянской языковой средой. В тексте Волчкова вообще практически отсутствуют церковнославянизмы — его язык ближе к переводам общественно-политических трактатов 1720‐х годов, а также к «Разговорам о множестве миров» Кантемира[450], чем к языку Тредиаковского даже в «Езде», не говоря уже о более поздних текстах.
Материалом для сравнительного изучения стратегий Волчкова-переводчика в выборе лексики могут послужить тексты, французский оригинал которых богат лексемами того же семантического поля. Массив переводных текстов, вышедших в печать в первой половине XVIII века, представляется вполне обозримым для того, чтобы утверждать, что сходный лексический материал в них практически не встречается. Лексема prudence (и однокоренные ей) отсутствует как в «Езде» — программном тексте «галантной» тематики, — так и в «Разговоре» А. Кантемира, эксплицитно нацеленном, как и тексты Волчкова, на интеллектуальное развитие читателя[451]. Однако эта лексема, как и другие приведенные выше концепты интеллектуально-поведенческого поля, встречается в тексте, наиболее близком «Придворному человеку» — «Истинной политике» Тредиаковского.
«Истинная политика» была издана в Петербурге в 1737 году. Оригиналом послужил анонимный текст «La véritable politique des personnes de qualité», изданный в Париже в 1692 году.[452] В качестве возможного автора указывается обычно Николя Ремон де Кур (Nicolas Remond des Cours), но Тредиаковский в предисловии отметил, что «по некоторым обстоятельствам есть причина помышлять, что им был славный оный Фенелон Архиепископ Камбрейский, бывший Учитель детей Короля Францускаго» («К читателю»), — то ли всерьез веря, что текст принадлежит Фенелону, то ли пытаясь придать тексту дополнительный авторитет[453]. Как и трактат Грасиана, «Политика» дает советы по самосовершенствованию и по достижению успеха в сложной жизненной среде интриг и недоброжелательства. Но в отличие от трактатов испанского иезуита, избегавшего прямых отсылок к религиозным материям[454], здесь богобоязнь, а также отчасти связываемое с нею смирение перед монархом, выставлены на передний план. Художественный уровень этого текста несомненно ниже, чем у прогремевшего на всю Европу «Оракула», — и не случайно об авторе его нет точных данных. То, что именно Тредиаковский так и не дал разрешения на печать «Придворного человека» в 1735 году, заставляет предположить, что задержка выхода книги — тактический ход Тредиаковского, предложившего читателю книгу сходного содержания в собственном переводе. Волчкову же удалось опубликовать свой перевод только годы спустя и опираясь, по-видимому, не столько на одобрение работников Академии, сколько на директивы двора.
Сравнительный анализ переводческих стратегий в передаче лексики интеллектуальных качеств показывает несравненно большее мастерство Тредиаковского. В его переводе очевидно стремление к терминологическому единообразию.
Лексемой «разум» он пользуется чаще всего — она передает французские esprit, sagesse, génie (56, 10 и 8 вхождений соответственно). Напротив, крайне редки «ум» (esprit 2, lumières 1) и «мудрость» (érudition, sagesse, по одному вхождению). А вот для prudence соответствием выступает как раз упомянутое выше «благоразумие» (4 раза, плюс 3 раза «благоразумная осторожность»). Оно же иногда встречается как аналог sagesse (4 случая, плюс «благоразумное доброусердие»).
Этим подход Тредиаковского радикально отличается от того, что мы видели в «Придворном человеке». Уже в 1737 году Тредиаковский продемонстрировал определенную склонность к использованию «славянизмов», в отличие от Волчкова, который, как ясно из этого анализа, совершенно сознательно избегал лексемы «благоразумие».
Еще один текст, близкий по лексическому репертуару к «Придворному человеку», — малоизвестный «Ирои» Якова Трусова (1792). Хронологически он далеко отстоит и от «Придворного человека», и от «Истинной политики», но по лексическому составу он близок к трактату, переведенному Волчковым. Оригиналом перевода послужил другой текст Бальтасара Грасиана, «El Héroe» (1637), пришедший в Россию также через французское посредство — «Le Héros» иезуита Жозефа де Курбевиля (1725). Сведений о Трусове, к сожалению, на сегодня практически нет. Он известен прежде всего как автор первой русскоязычной версии «Робинзона Крузо» (1762–1764), переведенной также через франкоязычный вариант. О его лингвистических установках, таким образом, можно судить только по тексту самого перевода.
Ниже приведены данные по основному тексту «Ироя», за вычетом обширных примечаний, и их французские соответствия.
Разум ← esprit 21, intelligence 5, raison, habileté[455] 2, capacité, jugement, génie 1
Ум ← esprit 9, génie 4, coeur, caractère, jugement, discernement, intelligence 1
Мудрость ← prudence, sagesse, érudition 1
Благоразумие ← prudence 3, sagesse, habileté, bon sens 1
В передаче лексемы prudence Трусов вел себя так же, как Тредиаковский. Впрочем, его трудно упрекнуть в близости церковнославянскому словоупотреблению: основным вариантом оказывается «благоразумие», хотя «мудрость» тоже фигурирует как возможный вариант[456]. Таким образом, данные этого текста подтверждают наблюдение о персональной идиосинкразии Волчкова в отношении «благоразумия».
Интересно, кроме того, и что génie Трусов переводит словами «ум» и «разум», — примерно как и Тредиаковский, — в то время как Волчков передавал génie как «склонность». У Трусова «склонность» — это перевод penchant (12 вхождений), affection(3), inclination (2) и inclinations et penchants, caractère, qualité, disposition, talent (1); у Тредиаковского — прежде всего inclination (9), но также attachement (2), humeur, penchant, génie, estime, affection (1). Волчков, таким образом, выделяется на общем фоне — своим чисто семантическим, упрощающим, менее внимательным к оттенкам значений переводом.
Попытки написать историю переводной литературы XVIII века уже предпринимались, хоть и немногочисленные. Внимание в этом случае уделяется в основном выбору переводимых сочинений и влиянию переведенного корпуса текстов на дальнейшее развитие литературных вкусов. История перевода XVIII века как история переводческих практик и стратегий, пока не написанная даже вчерне, требует иного подхода и иного материала.
Для 1730–1740‐х годов, когда круг переводчиков недалеко выходил за пределы Академии наук, основным материалом оказываются фрагментарные декларации переводчиков о собственных намерениях («Езда» Тредиаковского — наиболее известный случай, но не единственный) и отдельные формальные отзывы на сочинения друг друга, сохранившиеся в архивах Академии. В случае, когда нет ни того ни другого — в большинстве случаев именно так дело и обстоит, — скрупулезное сопоставление отдельных лексических переходов позволяет реконструировать динамику переводческих идей.
Такое описание не обязательно должно быть телеологичным, сосредоточенно ищущим прямую дорогу, которая вела бы к Карамзину и Пушкину. Изучение переводческих тактик на «микроуровне», на уровне перевода отдельных слов и словосочетаний, позволяет «переоткрыть» сам объект изучения — переводные тексты XVIII века, циркулировавшие, бытовавшие, читавшиеся, но изученные в основном как будто несколько свысока.
«Придворного человека» в научной литературе принято числить среди поведенческих руководств или рассматривать как учебник лести и заискивания. Он, конечно, отнюдь не является учебником по этикету (как какое-нибудь «Гражданство обычаев детских»); это своеобразным образом выполненный перевод текста с исключительно сложной историей, двойное преломление многогранного барочного трактата скорее философского, чем прагматического плана. Больше, чем общение с вышестоящими, он рассматривает тонкие, подвижные механизмы распределения власти между равными; а еще более — исследует пути интеллектуального и психологического самосовершенствования. В руках Волчкова он несколько сбивается с разговора о неусыпной бдительности и сдерживании импульсов на разговор о практическом уме и смекалке, но все-таки остается трактатом о нравах и о политике не столько как выстраивании властных вертикалей, сколько о «политике в отношении самого себя» — если можно так перефразировать razón de estado de sí mismo.
Скрупулезное, пристальное «двойное» чтение — получившегося перевода на фоне текста-источника (или источников) — позволяет не только глубже изучить, но в значительной степени и пересоздать переводную литературу XVIII века как объект изучения.