Действительно, Хрущов использовал перевод Этьена Шайу де Лизи (р. 1742), адвоката из Буржа, который предпринял эту работу, по его собственным словам, из стремления к «точности и верности»[471] оригинальному тексту Беккариа, то есть из несогласия с редактурой Морелле. Лизи переводил по шестому итальянскому изданию, поэтому текст у него приобрел тот окончательный вид, который придал ему сам автор: он состоял из введения и 47 глав (параграфов). Публикация Лизи включала также обширное предуведомление переводчика, критический очерк пизанского философа Джованни Альберто де Сориа (1707–1767)[472] и ответ Беккариа на критику Фердинандо Факкинеи (р. 1725)[473]. Перевод Лизи вышел в 1773 году, однако особым успехом не пользовался — внимание читателей по-прежнему было занято изданиями Морелле. Тем не менее именно переводом Лизи будущий жирондист Жак-Пьер Бриссо открыл в 1782 году первый том своей «Философской библиотеки законодателя, политика и юрисконсульта». Еще два переиздания появились в годы революции, в 1794 и 1796 годах. Одним из них и воспользовался Хрущов. Из всего комплекса опубликованных Шайу де Лизи текстов русский переводчик позаимствовал лишь предисловие сочинителя и сам трактат. При этом по неясным причинам он выпустил из сочинения Беккариа два раздела — § 2 «О праве наказывать» и § 31 «О труднодоказуемых преступлениях». Никаких цензурных ограничений для подобных изъятий в тексте не просматривается, так что, по-видимому, их следует объяснять невнимательностью переводчика или же спешкой работы. Таким образом, публикация Хрущова опиралась на окончательную редакцию трактата, более близкую оригинальному тексту Беккариа, чем вариант Морелле, но имела 45 глав вместо 47. Итак, использованные здесь источники образуют две хронологические цепочки:
Монтескье: 1767 — Козицкий; 1775 — Крамаренков; 1809 — Языков; 1839 — Корнеев
Беккариа: 1767 — Козицкий; 1803 — Языков; 1806 — Хрущов
Временны´е интервалы между изданиями не очень регулярны, однако они все же позволяют фиксировать трансформацию политико-правовой лексики, которая, в свою очередь, отражает некоторые этапы развития российского политического дискурса.
Нет ничего неожиданного в том, что язык самого раннего из рассматриваемых текстов — «Наказа» в переводе Козицкого — представляется нам наиболее архаичным. Использование совершенно забытого сегодня слова «любомудрие» для передачи одного из ключевых для XVIII столетия понятий — philosophie (ст. 93); выбор выражения «мучительское владение» для объяснения слова tyrannie (ст. 89); использование выражений «обнажение государства» и «обнаженное государство» для передачи понятий dépopulation и état dépeuplé (ст. 278 и 279) или формулы «законы на преступников» для перевода lois criminelles (ст. 67) — все это говорит о том, что множество политико-юридических терминов, которые стали общеупотребительными к началу XIX столетия, в 1760‐е годы еще не утвердились в русском языке. Те же, которые утвердились, нередко соседствовали со старыми формами.
Так, при переводе активно использовавшегося в трактате Монтескье слова état Козицкий в большинстве случаев прибегал к уже устоявшемуся термину «государство» (см. ст. 15, 20, 21, 25, 37 и др. «Наказа»), хотя этим же термином он переводил и слово empire (ст. 4, 9, 10 и др.), пренебрегая имевшимся между ними смысловым различием[474]. Однако в отдельных случаях термин «государство» он заменял явно устаревающим словом «общенародие» (ст. 91), которое уже в середине XVIII столетия использовалось крайне редко и обычно обозначало демократическое правление или население страны[475]. Понятия esclavage и servitude Козицкий передавал как наиболее распространенным и общепринятым термином «рабство» (ст. 321), так и старыми формами «покорность» (ст. 251) и «покорство» (ст. 254). При переводе термина législateur он отдавал явное предпочтение «законодавцу» (ст. 91, 108, 119, 151, 154, 186, 418, 435), хотя слово «законодатель» к тому времени уже закрепилось в языке и было ему известно — об этом свидетельствует его перевод ст. 148. Любопытно отметить, что «Наказ» еще не знал термина «религия»[476]: для перевода слова religion Козицкий использовал варианты «вера» (ст. 351, 494, 495) или «закон» (ст. 74, 281, «закон Божий» — ст. 93), поэтому отправление религиозных обрядов названо в «Наказе» «упражнением в законе» (ст. 74).
Весьма интересен пример перевода понятия liberté. Производные от слова «свобода» возникают в «Наказе» неоднократно: мы находим там такие формы, как «свободный» (ст. 160, 402, 436, 556), «свободно» (ст. 517), «освобожденный» (ст. 260, 456), «освобождать» (ст. 203). Широко использовалось и само существительное — «свобода»: оно было включено в формулы «свобода и безопасность граждан» (ст. 98), «терять свободу» (ст. 136), «лишать свободы» (ст. 137, 160, 212), «отнимать свободу» (ст. 160), «обнадеживать свободу» (ст. 172), «не оставить свободы производить какое-либо действие» (ст. 194)[477]. Однако обращает на себя внимание тот факт, что, за исключением ст. 98, все остальные указанные здесь статьи трактовали проблему свободы не в политическом, а в сугубо юридическом аспекте, подразумевая под этим словом отсутствие внешних ограничений или состояние, которое утрачивает человек, взятый под стражу. Когда же «Наказ» затрагивал вопросы, связанные со свободой в ее широком общефилософском и политическом измерении, русский перевод заимствований из Монтескье систематически предлагал иной вариант — «вольность». Так, о «естественной вольности» (liberté naturelle) как «предлоге самодержавного правления» говорили ст. 13, 14, опиравшиеся на цитаты из комментариев Эли Люзака, но использовавшие терминологию Монтескье[478]. О «разуме вольности» (esprit de liberté), который производит великие дела «в народе единоначалием управляемом», гласила ст. 16. Формулу liberté politique Козицкий систематически переводил как «общественная или государственная вольность» (ст. 36), как «государственная вольность» (ст. 39) или просто как «вольность» без иного определения (ст. 37, 38). При этом сочетания «политическая вольность» мы в «Наказе» нигде не найдем, хотя в статьях, заимствованных из «Духа законов», встречается формула «гражданская вольность» или «вольность гражданина»[479] (liberté du citoyen — ст. 67, 79, 112, 115, 119, 135, 334). Даже liberté de commerce (и здесь надо подчеркнуть, что проблеме свободы торговли Монтескье придавал широкое политическое измерение) в переводе Козицкого звучала не как «свобода», но как «вольность торговли» (ст. 321, 323). В то же время в статьях «Наказа», заимствованных из Беккариа, различение терминов «вольность» и «свобода» проводилось не так строго: в одних случаях «вольность» выступала синонимом свободы индивида в ее юридическом аспекте (ст. 153, 158, 212, 236), в других несла в себе более широкий политический смысл и превращалась в «гражданскую вольность» (ст. 165, 210, 231, 236).
Выше уже упоминалось, что для перевода прилагательного politique в самых различных конструкциях Козицкий систематически использовал слово «государственный»[480]: liberté politique — «государственная вольность» (ст. 36, 39), corps politique — «государственное правительство» (ст. 23), pouvoir politique — «государственная власть» (ст. 19), gouvernement politique — «государственное правление» (ст. 92), droit politique — «государственное право» (ст. 405, 410), loi politique — «государственный закон» (ст. 406, 414), ordre politique — «государственный порядок» (ст. 409), disposition politique — «государственное установление» (ст. 416)[481]. Судя по данным «Национального корпуса русского языка», прилагательное «политический» проникло в русскую лексику не позднее 1715 года[482] и активно внедрялось в оборот на протяжении двух десятилетий, но затем частота его использования резко снизилась. В «Наказе» слово «политический» встречается лишь дважды: в заимствованной из Монтескье ст. 56, которая противопоставляла «политические пороки» (vices politiques) «порокам моральным»; и в заимствованной из «Энциклопедии» ст. 646[483], которая противопоставляла «политическое государственное строительство» (administration générale politique) «экономическому государственному строительству».
Однако не прошло и десятка лет после публикации «Наказа», как в переводе «Духа законов», опубликованном Крамаренковым в 1775 году, заимствование «политический» обосновалось на прочных позициях в самых различных сочетаниях — «политические собрания» (corps politiques), «политическая вольность» (liberté politique), «политическая власть» (pouvoir politique) и так далее. Рискнем предположить, что такая решительная и быстрая смена лексемы объяснялась тем, что «Наказ» являлся государственным актом и его политический контекст в глазах Козицкого преломлялся прежде всего в задачах, которые он ставил перед государственным аппаратом, тогда как «Дух законов» был философским трактатом, то есть продуктом политического теоретизирования.