Но текст Крамаренкова, разумеется, по-прежнему еще изобиловал словами, которые для нашего уха звучат архаизмами, и его лексика во многом совпадала с лексикой «Наказа». Для передачи таких словосочетаний и терминов, как puissance législative и législateur, он, как и Козицкий, выбирал «законоположительную власть», «законоположника» и «законодавца», хотя форма «законодатель», как мы знаем, уже существовала, и мы встречаем ее в том же «Наказе», пусть и нечасто.
Главным синонимом liberté для Крамаренкова по-прежнему оставалась «вольность». Термины monarchie, despotisme, aristocratie и démocratie еще не были русифицированы и интегрированы в русскую лексику, поэтому для их передачи Крамаренков использовал старые формы и конструкции — «самодержавное правление», «самовластие», «вельможное правление».
Русские издания Монтескье особенно наглядно свидетельствуют, что модернизация политической лексики пришлась именно на рубеж столетий[484]. Это обстоятельство значительно облегчило задачу переводчиков, которые работали с «Духом законов» после Крамаренкова. Поэтому лексика Языкова, который, как мы знаем, публиковал свои переводы Беккариа и Монтескье в первое десятилетие XIX века, представляется нам гораздо более близкой к современной речи, нежели лексика Крамаренкова или язык «Наказа». В большинстве случаев для обозначения политической свободы, деспотизма, монархии, демократии и прочих терминов Языков употреблял те же лексемы, которые мы используем и сегодня, то есть иностранные заимствования, относительно новые для того времени. Тем не менее и устаревающие лексемы встречались у него довольно часто. Так, слово tribunal он систематически переводил как «судилище», хотя термин «суд» (в том числе и в значении расследования виновности) использовался в русской лексике с XIII века. Слово accusateur Языков переводил как «доноситель», хотя термин «обвинитель» вошел в оборот не позднее 1770‐х годов. Слово anarchie переведено у него как «безначалие», при том что к середине XVIII века в русский язык уже проник галлицизм «анархия». Député он называл «поверенным», хотя заимствование «депутат» уже существовало. В некоторых случаях Языков по-прежнему прибегал к слову «самовластный», хотя параллельно пользовался также и определением «деспотический».
В свою очередь, Корнеев, выполнивший перевод «Духа законов» в конце 1830‐х годов, сделал следующий шаг вперед. Он использовал те новые лексемы, которые мы уже обнаружили у Языкова («законодатель», «деспотизм», «политическая свобода» и др.), и произвел модернизацию иных терминов, например ввел в свой перевод Монтескье слово «депутат», не часто использовавшееся до самого конца XIX века. Впрочем, его текст все же содержал некоторое количество лексем, ставших сегодня архаизмами, таких как «судилище» или «безначалие», которые были окончательно преодолены только в переводах «Духа законов», появившихся на рубеже XIX — ХХ веков.
Наиболее наглядно развитие русской политической лексики прослеживается при сравнении переводов знаменитой главы «Духа законов» «De la constitution d’ Angleterre» (книга XI, глава 6), насыщенной специфической терминологией. Этапы модернизации просматриваются уже на уровне заголовка. Если Крамаренков использовал усложненную конструкцию, звучащую для нашего уха абсолютно архаично, — «Об установлении находящемся в Англии», — то Языков спустя четверть века выбрал формулу, приближающуюся к современной — «Об Англинской конституции», а Корнеев предложил вариант, который мы встречаем во всех современных переводах, — «Об Английской конституции».
Материал главы «Об Английской конституции» позволяет выделить несколько лексических групп. К первой можно отнести термины, модернизация которых, по всей видимости, пришлась на рубеж веков и сразу же закрепилась в языке. К таким терминам относится, например, puissance législative, которую Крамаренков переводил как «власть законоположительную», а Языков и Корнеев назвали «властью законодательной». В этом же ряду находится термин législateur, который Крамаренков называл «законодавцем», а Языков и Корнеев — «законодателем». Используемое Крамаренковым понятие «политическая вольность» — liberté politique, — о котором говорилось выше, у обоих переводчиков XIX столетия превратилось в «политическую свободу». Термин despotisme, который Крамаренков переводил как «самовластие», получил у Языкова и Корнеева современный перевод. То же произошло и с терминами aristocratie и démocratie: если Крамаренков вообще не проводил между ними различий и употреблял в обоих случаях одну и ту же устаревшую сегодня форму — «вельможное правление», то Языков и Корнеев воспользовались современными нам формами, производными от французских слов, — «аристократия» и «демократия».
Во второй группе терминов модернизация лексики происходила пошагово — от архаической формы к более современной (часто — заимствованной) через промежуточную форму. Наиболее наглядно это можно проследить на примере термина député, который, кстати сказать, современники Монтескье во Франции употребляли не очень часто. Крамаренков использовал для его перевода конструкцию «отправленный стряпчий»[485]. В XV–XVII веках русский термин «стряпчий» обозначал должностное лицо при царском дворе. В последней трети XVIII века он был перенесен на некоторые категории судебных чиновников, но все же оставался далек от смысла слова député. Языков выбрал для перевода более позднюю и чуть более близкую по значению лексему «поверенный» — она появилась в конце XVII века и применялась к лицам, уполномоченным действовать от чьего-либо имени. Зато у Корнеева мы обнаруживаем современно звучащее заимствование «депутат»: этимологические словари отмечают его проникновение в русскую лексику (через немецкий язык или латынь) в начале XVII века, однако «Национальный корпус русского языка» фиксирует ее употребление лишь с конца 1760‐х. Таким образом, на этом примере мы видим, что старая лексема всякий раз вытеснялась более новой, и при этом всякий же раз происходило уточнение смысла термина.
В этом ряду следует рассматривать и выражение corps représentant, которое мы переводим сегодня как «представительский корпус». Крамаренков использовал в своем переводе конструкцию «избранные предстатели» (избранные защитники), заимствовав очень древний термин «предстатели» (он отмечается с XI века) из текстов религиозного содержания. У Языкова мы опять же обнаруживаем «сословие поверенных» (то есть уполномоченных), а у Корнеева — привычных нам «избранных депутатов». Термин «депутат» Корнеев использовал и для перевода слова représentant (представитель), тогда как Крамаренков называл его «предстателем», а Языков — «поверенным».
Пошаговая модернизация, как нам кажется, произошла и с переводом термина prince despotique. Крамаренков во всех случаях использовал выражение «самовластный государь», то есть очень старую лексему: слово «самовластие» и его производные восходят к XI–XII векам. Языков, очевидно, колебался между этой старой формой и более новой, поскольку в его переводе мы встречаем как «самовластного владыку», так и «деспотического государя». Отметим, что лексема «деспот» появилась в русском языке уже в XV–XVI веках, но долгое время она обозначала просто «государя», «владыку», и, видимо, лишь в середине XVIII века ее значение начало сужаться до «государя, не ограниченного никакими законами» и приобретать отчетливо негативную коннотацию. Думается, немалую роль сыграл здесь именно трактат Монтескье. Тем не менее понадобилось еще несколько десятилетий, чтобы эта лексема (и ее производные) стала устойчивой: лишь у Корнеева мы найдем уже одного только «деспотического государя» без иных вариантов.
То же мы наблюдаем на примере слова nobles и выражения corps des nobles. Для обозначения знатности и родовитости в русском языке с XII–XIV веков использовалась лексема «благородный», тогда как в значении слова «дворянин» исторически преобладало указание не столько на знатность происхождения, сколько на принадлежность к государеву двору, к службе. По всей вероятности, смысловое наполнение изменилось во второй половине XVIII века. Екатерина писала в «Наказе»: «Дворянство есть нарицание в чести различающее от прочих тех, кои оным украшены» (ст. 360). Тем не менее Крамаренков использовал старую лексему, переводя nobles и corps des nobles как «благородные» и «сообщество благородных». Языков использовал одновременно и выражение «сословие благородных» и ставший более актуальным термин «дворянство». А Корнеев уже говорил о «дворянах» и «сословии знатнейших людей».
Третья группа включает в себя термины, которые вовсе не подверглись модернизации в рассматриваемых здесь переводах. К ним относится, к примеру, слово tribunal — все три переводчика «Духа законов» систематически использовали совершенно устаревший сегодня термин «судилище», хотя мы не найдем его в гораздо более раннем по сравнению с рассматриваемыми здесь переводами «Наказе»: Козицкий систематически пользовался только словом «суд»[486]. К этой же группе следует отнести термины, изменение которых в интересующих нас переводах не привело к появлению и фиксации современной нам формы. Это произошло, например, с термином anarchie: Крамаренков использовал для его перевода лексему «безправление». Возможно, он сам ее и придумал, поскольку мы не находим ее ни в «Национальном корпусе», ни в словарях русского языка XI–XVII и XVIII веков. А Языков и Корнеев воспользовались словарным словом «безначалие»[487], хотя галлицизм «анархия», судя по иным текстам, к 1750‐м годам уже проник в русский язык и успешно в нем утверждался[488]