.
Наибольшие трудности, на наш взгляд, у всех переводчиков вызывали случаи, когда им приходилось искать русские эквиваленты для объяснения реалий, не имевших аналогов в политической жизни России. К примеру, столкнувшись с необходимостью адекватно донести до читателя такие понятия, как sénat permanent, corps permanents или corps de magistrature, Крамаренков попытался описать их конструкциями «неподвижный сенат», «неподвижное судебное правительство» и «правительство», а Языков и Корнеев предложили варианты «непременный сенат», «непременное сословие/постоянное сословие» и «сословие правительства/правительственное сословие». Впоследствии все эти варианты не закрепились в языке.
В лексике русских переводов Беккариа выявить такие же группы, которые обнаруживаются в переводах «Духа законов», несколько сложнее, поскольку мы имеем лишь два очень близких временны´х среза. Тем не менее сравнение фрагментов, включенных в десятую главу екатерининского «Наказа» с двумя переводами, опубликованными почти одновременно в 1803 и 1806 годах, позволяет очертить круг политико-юридических терминов и понятий, модернизация которых в начале XIX века выглядит весьма устойчивой. Это относится и к «государственной вольности», которая под пером Языкова и Хрущова окончательно превратилась в «политическую свободу»; и к понятию «общественное благо» — оба переводчика использовали именно эту формулу, тогда как «Наказ» колебался между «благом народным» и «благом общим»; термин «законодатель», видимо, окончательно вытеснил «законодавца»; выражение «криминальные законы» было замещено современным термином «уголовные законы».
О пошаговой модернизации мы говорить не можем, поскольку между изданиями Языкова и Хрущова нет необходимого временнóго интервала, но следует отметить, что оба переводчика находились в терминологическом поиске. К примеру, столкнувшись с часто встречающимся в трактате Беккариа термином complice, Языков остановился на довольно редком и совершенно исчезнувшем к концу XIX столетия варианте «соумышленник». А Хрущов использовал слово «соучастник», употребление которого, судя по таблицам «Национального корпуса», как раз начало нарастать к 1810‐м годам. Напомним, что Козицкий в «Наказе» систематически переводил это слово как «сообщник» (формы «сообщник» и «сообещник» существовали в русском языке с XII века) и лишь раз воспользовался термином «соучастник».
В других случаях Хрущов, напротив, делал выбор в пользу устаревающих (с современной точки зрения) лексических форм. Так, «тюрьму» (prison) он систематически именовал «темницей», а «преступника» — «виноватым». Он также не воспользовался юридическим термином «лжесвидетельство», который уже появился в обороте (мы находим его и в «Наказе», и в переводах Языкова), предпочтя ему дословное переложение на русский язык французской формулы avoir intérêt de mentir — «иметь причины лгать».
Интересный пример архаизации в переводе Хрущова дает фрагмент из главы «Des indices et de la forme des jugemens» («Об уликах и формах суда»)[489], в котором Беккариа рассуждал о необходимости проводить судебные слушания открыто и гласно. Во французском переводе Морелле мы читаем: «Les jugements doivent être publics, aussi bien que les preuves du crime <…>» (Beccaria/Morellet, § VII, p. 23), во французском переводе Шайу де Лизи: «Que les jujements soient publics, que les preuves du crime le soient aussi <…>». Данный фрагмент текста был включен Екатериной в ст. 183 ее «Наказа» и в переводе Козицкого звучал так: «Приговоры судей должны быть народу ведомы, так как и доказательства преступлений». Языков в своем издании Беккариа (с. 78–79) повторил вариант, предложенный Козицким, почти дословно: «Приговоры судей должны быть всем известны, так как и доказательства преступления». Однако Хрущов для перевода слова public, заимствование которого — «публичный», в значении «открытый», «гласный» — к тому времени уже закрепилось в русской лексике[490], выбрал слово «торжественный», которое использовалось для определения важных событий, связанных с особыми церемониями (наиболее частые варианты в текстах XVIII века — «торжественный день», «торжественный обет»). Этот неожиданный выбор переводчика придал указанному фрагменту новое, отличное от оригинала смысловое наполнение: «Да будут решения торжественными; да будут таковыми же и доказательства преступлений» (с. 66).
Терминов, которые вовсе не подверглись модернизации в переводах Беккариа и воспроизводились без изменений во всех трех интересовавших нас источниках, оказалось совсем немного. Здесь, пожалуй, обращает на себя внимание только слово «имоверность», формы которого, согласно «Словарю русского языка XVIII века», восходят к XII столетию. Если полагаться на данные «Корпуса», можно сделать вывод, что данный термин полностью вышел из употребления во второй половине XVIII века, однако трактат Беккариа, на страницах которого проблема crédibilité de témoins (оценки достоверности свидетельских показаний) поднималась неоднократно, вынуждал всех наших переводчиков прибегать к термину «имоверность свидетелей», который не получил никаких альтернативных вариантов ни в «Наказе», ни у Языкова, ни у Хрущова. Таким образом, можно утверждать, что в употреблении он оставался по крайней мере все первое десятилетие XIX века.
Как мы видим, сочинения Монтескье и Беккариа несли в себе весьма широкий спектр политико-правовых терминов и понятий, которые через переводы проникали в русскую общественно-политическую лексику и постепенно закреплялись в языке. В конце XVIII — начале XIX века переводчики «Духа законов» и трактата «О преступлениях и наказаниях» находились в поиске наиболее адекватной и точной передачи смысла этих текстов и, как мы видим, постепенно отказывались от одних форм (мы вправе назвать их устаревающими) в пользу других — новых, нередко заимствованных терминов.
Татьяна АртемьеваПОНЯТИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ АДАМА ФЕРГЮСОНА В РУССКИХ ПЕРЕВОДАХ КОНЦА XVIII — НАЧАЛА XIX ВЕКА[491]
Проблема основных понятий политической философии на русском языке не может исследоваться в отрыве от переводов текстов классических мыслителей, сделанных в разные эпохи. Именно политическая лексика часто носила заимствованный характер, причем заимствовалась она из текстов и дискурсов, не только освоивших эти понятия, но описывающих с их помощью функционирование политических институтов или отношений, отсутствующих в российской практике или совсем новых и недостаточно осмысленных и описанных. Особую сложность для анализа представляют тексты британских мыслителей, написанные на английском языке, так как этот язык не был достаточно распространен в среде российской интеллектуальной элиты изучаемого периода. Обычной практикой российских переводчиков было использование языков-посредников, чаще всего французского, да и сами российские мыслители обращались чаще к французскому переводу, нежели к английскому оригиналу. Поэтому переводы непосредственно с английского языка представляют особый интерес и с точки зрения трансфера идей, и с точки зрения уточнения значения понятий.
В статье анализируется неопубликованный перевод трактата Адама Фергюсона (1723–1816) «Начала нравственных и государственных познаний» («Principles of Moral and Political Science»), сделанный В. И. Созоновичем (ок. 1770–1835) c английского оригинала в контексте восприятия в России идей шотландского Просвещения. Мы покажем, как переводчик использовал уже устоявшиеся в российской политической лексике понятия и как он передавал понятия, для которых не нашлось эквивалента.
Сочинения А. Фергюсона, как и других шотландских мыслителей, например Адама Смита, Дэвида Юма, Хью Блэра, Фрэнсиса Хатчесона, воспринимались российской интеллектуальной элитой с большим интересом. На русском языке были опубликованы «Опыт истории гражданскаго общества» («An Essay on the History of Civil Society», 1767)[492], небольшие отрывки «О сношении и сообщении животных между собою посредством звуков и о языке человека»[493] и «О размножении народа и о богатстве его»[494] в переводе с английского. «Institutes of Moral Philosophy» переводились дважды: с английского как «Наставления нравственной философии» (1804)[495] и с немецкого как «Начальные основания нравственной философии» (1804)[496].
Российских интеллектуалов привлекала моральная и политическая философия мыслителя. Так, например, Михаил Никитич Муравьев, известный государственный деятель и педагог, отец декабриста Никиты Муравьева, не только изучал работы Фергюсона, но и находился под значительным влиянием его философских идей. В рукописях Муравьева имеется раздел, озаглавленный «Последуя Фергюсону»[497]. Опубликованная им статья «Черты нравоучения» первоначально имела название «Первые черты нравоучения по Фергюсону»[498]. Идеи шотландских мыслителей и прежде всего А. Фергюсона, Д. Юма и А. Смита легли в основание его нравственной теории. Можно предположить, что именно ее Муравьев излагал детям Павла I и внукам Екатерины II великим князьям Константину и Александру, воспитателем и учителем которых он был[499]. В сочинении «Черты нравоучения» он прямо писал о том, что «Отечество