[557]. (Курсив мой. — Т. А.)
Известно, что высокие степени ума и зрелый рассудок со всеми уделами его знания и порядочными нравами, означают совершенство искусств государственных, и как общества разняться отношениями творений, ими произведенных, так они различествуют приобретениями просвещенного ума отсюду, вероятно проистекло неравенство народов в древних временах и нынешних[558]. (Курсив мой, в оригинале перевода выделенные выражения подчеркнуты. — Т. А.)
Определенные сложности вызвал у Созоновича также перевод эпистемологических понятий. Слово science он довольно редко переводил как «наука» — чаще как «знание». Так, «Of the Pursuits and Attainment of Science»[559] переведено им как «Искание и достижение знания»[560], the light of science[561] как «свет знания»[562]. Perception and consciousness[563] переводится им как «понятие и сведение»[564], progress of knowledge[565] как «успех сведения»[566], information[567] как «просвещение»[568] и так далее.
Такие же сложности мы можем видеть и в опубликованных переводах Фергюсона, равно как и других представителей шотландского Просвещения.
Далеко не всегда тексты их сочинений переводились с английского языка, как это делал В. Созонович. Перевод англоязычных авторов с других иностранных языков, прежде всего с французского, а иногда и немецкого, был делом обычным. Так, с французского переводили Юма, Смита, Х. Блэра[569]. Иногда результатом такого двойного перевода становилась терминологическая невнятность. Так, например, «потерялось» центральное понятие этики Адама Смита impartial spectator[570] («беспристрастный наблюдатель»), которое передавалось множеством близких, но не терминологически определенных значений. М. И. Микешин отмечает, что в русском переводе Смита мы встречаем разнообразные способы перевода центрального понятия его этической теории: «беспристрастный наблюдатель», «беспристрастный зритель», «беспристрастный свидетель», «беспристрастный человек», «беспристрастный судья», «посторонний человек», «посторонний свидетель»[571]. Во французском же переводе используется понятие spectateur impartial, пару раз témoin impartial. Исследователь предполагает, что вариативное многообразие русского перевода и относительное однообразие французского связано с тем, что во французском почти всегда имеется только один эквивалент, в русском тексте определенного термина нет[572]. Другое смитовское понятие — propriety («приличие») также теряет свой статус в русском переводе, так как французский «оригинал» дает несколько вариантов синонимов, не сохраняя термина. Вместо термина propriety используется convenance, caractère, propre, passions légitimes, décence, bienséance или просто делается пропуск[573].
Характерно, что часто именно французские переводы англоязычных авторов могли делать их более популярными даже на родине. Так, имя Бентама получило известность в Европе после появления его сочинений на французском языке под редакцией Этьена Дюмона[574]. Возможно, поэтому сочинения Бентама (в переводе с французского) стали известны и в России[575]. Не случайно имя этого автора произносилось на французский манер с ударением на последнем слоге. История перевода на русский язык знаменитого сочинения Адама Смита «Богатство народов»[576] также связана с французским переводом этого текста, хотя первый перевод был сделан с английского языка[577] по приказу министра финансов Д. А. Гурьева. Автором перевода был Николай Романович Политковский (1777–1831), в то время служивший в Канцелярии государственного казначея графа А. И. Васильева[578]. Переводчик должен был не просто перевести текст, но, по сути, создать систему экономических терминов на русском языке. Понимая сложность возложенной на него задачи, Политковский писал: «Я совершенно нов в сем предмете, который по отвлеченности своей и для самого автора казался затруднительным к выражению со всею ясностию <…>»[579].
На примере сравнения прямого перевода и перевода через немецкого посредника[580] сочинения Фергюсона «Наставления нравственной философии» («Institutes of Moral Philosophy», 1769) можно видеть, что смысл текста может сильно измениться. Так, например, в переводе с английского В. Созоновича говорится: «Теория об уме, так как и теория о веществе выводится из познания естественных законов, применяемых к изъяснению явлений»[581]. Этот же текст в двойном переводе (с немецкого, сделанном Брянцевым) звучит так: «Теория души есть знание физических ея законов, из действий извлеченных и для изъяснения явлений употребляемых»[582]. Можно выявить и другие разночтения, к которым приводит двойной перевод.
Затруднение у переводчиков вызвало понятие mind. В данном случае «душа» в варианте Брянцева является просто переводом немецкого Seele.
Второе отделение второй главы «Of consciousness» в варианте Созоновича имеет название «Сведение (сознание)», в варианте Брянцева «Совесть», третье отделение «Animal sense and perception» в варианте Созоновича «Животное чувство и понятие», в варианте Брянцева «Чувство животное и чувственное представление». Слово abstraction вариант Созоновича передает как «отвлечение», а Брянцева — как «способность отвлечения». Можно продолжить примеры: imagination — «отвлечение» (Созонович) и «сила воображения» (Брянцев), reasoning — «рассуждение» (Созонович), «умствование» (Брянцев), propensity — «склонность» (Созонович), «естественные побуждения» (Брянцев), sentiment — «чувствие» (Созонович), «ощущения» (Брянцев).
Понятия, характеризующие этапы познания, такие как восприятие, представление, понятие, суждение и умозаключение, часто употреблялись, а также переводились нестрого, иногда как тождественные. Таким образом, перевод базовых эпистемологических понятий демонстрирует несовпадение когнитивной теории в российском и шотландском дискурсах. Это заключение важно для общей оценки философских оснований мировоззрения автора и переводчика и указывает на то, что отдельные суждения в области морали, политической или экономической теории имели несколько различающиеся теоретические установки, а следовательно, перевод в большей степени отражал российский дискурс 1820–1830‐х годов, нежели шотландский конца XVIII века.
То же можно сказать и об общественно-политической лексике. Так, заголовок четвертого отделения третьей главы третьей части «Of opinions productive of misery, or that binder improvement» был переведен в варианте Созоновича как «Мнения, производящие бедствие или препятствующие спеянию людей»: «improvement» переводится как «спеяние», так же как в рукописном переводе Созоновича переводится «прогресс». В варианте Брянцева этот заголовок переводится как «Различие мнений в рассуждении нравственности частных действий», то есть понятие improvement исчезает вовсе.
Следует отметить, что «улучшение», «усовершенствование» — то, что передается словом improvement, — является центральным понятием шотландского Просвещения. Шотландские интеллектуалы XVIII и начала XIX века — literati — называли время, в которое они жили, «Эпохой Улучшения» («The Age of Improvement»)[583]. Невнимание к этому термину может означать не только отсутствие адекватного эквивалента на русском языке, но и непонимание процессов, характерных для шотландского гражданского общества.
Анализ перевода сочинения Фергюсона, а также других сочинений шотландских мыслителей выходит за пределы чисто лингвистической проблематики. Отсутствие в русском языке эквивалентов для передачи базовых понятий социально-политической лексики свидетельствует не столько о языковых несоответствиях, сколько о несходстве политической и интеллектуальной культуры России и Шотландии. Вместе с тем интерес к этой культуре и стремление популяризовать ее через переводы свидетельствуют о понимании важности этих идей, а также о желании их осмыслить и обсудить в контексте российских реалий.
Неоднократное обращение к сочинениям Фергюсона и стремление опубликовать на русском языке основной корпус его работ показывают достаточно хорошую осведомленность российской интеллектуальной элиты о тенденциях британской социально-политической мысли конца XVIII века. Однако переводы, особенно перевод Созоновича, ставший объектом исследования данной статьи, не смогли передать всего богатства идей Фергюсона. Перевод Созоновича начал устаревать еще до публикации и в настоящее время представляет скорее академический интерес, как источник наших знаний и представлений об эпохе.