Не менее значимым прорывом выглядят языковые трансформации, которые происходили в эту эпоху: они вели к появлению современного русского языка, во многом под влиянием западноевропейской культуры и, в частности, переводческой деятельности, как отмечал Б. А. Успенский: «Становление нового русского литературного языка, который противопоставляется в языковом сознании языку церковнославянскому, осуществляется в условиях активного западноевропейского влияния на русскую культуру <…> объединение русской и западной культурно-языковой стихии в их общей оппозиции церковнославянскому началу соответствует восприятию русского языка, как языка, насыщенного заимствованиями и открытого вообще — в отличие от церковнославянского — для иностранных культурных влияний»[598]. Собственно перевод стал первым рубежом трансформации языкового поля и формирования нового литературного языка. Как полагает В. М. Живов, нарождавшийся языковой стандарт русского литературного языка создавался в академической переводческой практике в 1720–1730‐е годы[599].
Свидетельством востребованности европейских трактатов в это время является адаптация и распространение новой лексики в первых оригинальных русских политико-правовых («Правда воли монаршей») и историко-политических («История Российская» В. Н. Татищева) сочинениях. Переводы политических сочинений существовали в это время, за редким исключением, в «письменном», то есть рукописном, виде, поэтому исследование формирования нового языка политики в первой половине XVIII века должно опираться на рукописные источники, которые в целом остаются малоизученными. Подобные книги читались и переписывались, прежде всего, в узком социальном кругу: сочинения по политике, так же как и истории, считались предназначенными исключительно для «статских мужей», поэтому столь редки публикации переводных трактатов по политике в эту эпоху (редкое исключение — это уже упомянутый трактат Пуфендорфа «De officio hominis et civis»). В то же время рукописные переводы не были исключительным достоянием власть имущих. По маргиналиям, которые оставляли владельцы в списках трактатов Юста Липсия, кардинала Ришелье или Георга Христиана Бесселя, видно, что их иногда переписывали простые чиновники, канцеляристы, младшие офицеры, солдаты и дьячки[600]. Однако важнейшее влияние эти переводы оказали именно на правящую элиту русского общества, определив новое видение и отношение к существовавшей социальной реальности.
Цель нашего исследования — рассмотреть развитие переводческих практик в связи со становлением светского политического языка в России первой половины XVIII века на основе анализа переводных рукописных книг. Выбор объекта исследования (рукописных переводов) обусловлен в первую очередь тем, что основной массив переводов политической литературы в то время приходится на рукописные книги. Во многом именно рукописная традиция была определяющей для распространения и чтения политической литературы в России первой половины XVIII века. Хронологические рамки исследования простираются от условного рубежа XVII–XVIII веков, когда активно рос интерес к европейской политической литературе, выразившийся в увеличении количества переводов, до «переломных» для русской культуры 1760‐х годов, когда объем печатной литературы резко возрос, в том числе для переводов политических книг, а значение рукописной традиции постепенно начало падать.
В отечественной историографии проблема рукописных переводов европейских политических сочинений как определенного социально-культурного явления не стала предметом специальных работ[601]. Существуют исследования отдельных текстов, определенного репертуара переводной литературы, единичных переводных сочинений и их языковых особенностей, однако нет обобщающих работ по изучению рукописного перевода политических сочинений в России первой половины XVIII века. Довольно немногочисленны попытки изучения языка переводов политических сочинений и «путей» осуществляемого переводчиками трансфера понятий в рамках исторической семантики[602].
Вопрос полноты источниковой базы исследования непосредственно сопряжен с проблемой выявления и описания рукописных переводов первой половины XVIII века. К сожалению, до сих пор хранящиеся в отечественных архивах и библиотеках рукописные переводы политических сочинений первой половины XVIII века полностью не описаны и даже не всегда выявлены[603]. Поиск и описание рукописных переводов политических трактатов продолжается. Эти задачи был призван решить проект Германского исторического института в Москве «Трансфер европейских общественно-политических идей и практики перевода в России XVIII века», в рамках которого были составлены и подготовлены описания целого ряда важнейших рукописных переводов для базы данных «Корпус русских переводов общественно-политических сочинений XVIII века»[604].
Структура нашего исследования делится на две части: в первой мы поговорим о месте и значении рукописной традиции в переводе политических сочинений в России в 1700–1760‐х годах, во второй попытаемся выявить основные манеры перевода политических текстов и проследить их развитие в эту эпоху.
В XVIII веке, несмотря на увеличение количества типографий и рост печатной продукции, продолжала существовать рукописная традиция «публикации» и распространения текстов самого разного характера: от стихотворений и пьес до научных сочинений и политических памфлетов. Такая ситуация была характерна не только для России первой половины XVIII века, где все светские типографии можно было пересчитать на пальцах одной руки[605]. В западноевропейских странах, при широком развитии светской печатной книги, продолжалось распространение рукописных публикаций. К примеру, в 1738 году лорд Болингброк, завершив свое сочинение о «короле-патриоте», распространил этот текст исключительно в рукописных списках среди друзей и сторонников; однако, следуя их уговорам, он поручил Александру Поупу в 1740 году напечатать десяток экземпляров, также для контролируемого распространения. Поуп, рассчитывая сделать труд Болингброка достоянием более широкого круга общественности, напечатал 1500 экземпляров, что вызвало гнев автора, который потребовал уничтожить весь тираж и разорвал отношения со своим старым другом[606]. Этот случай не единичен: наряду с желанием автора контролировать циркуляцию текста, рукописная традиция оставалась и удобным способом распространения запрещенных «опасных» книг, которые нельзя было печатать по цензурным соображениям. Действительно, основное преимущество в производстве рукописной книги было связано с отсутствием цензуры и контроля над ее содержанием. Как показывает Г. Р. Вудхейзен, проанализировавший циркуляцию рукописных книг в круге Филиппа Сидни, любое производство и распространение печатной книги в Англии рубежа XVI–XVII веков было неизбежно связанно с цензурой (даже в случае скрытых типографий), в то время как копирование рукописей было частным делом и поэтому использовалось, если печать могла привести к нежелательной огласке. Подобным образом распространялись прежде всего политические тексты[607].
В то же время сохранению рукописных публикаций способствовала и экономическая прагматика. Как показывает Франсуа Муро, во Франции во времена Старого порядка в списках распространялись не только запрещенные книги, но и любые другие, в том числе переписывались печатные издания, поскольку часто себестоимость рукописной книги была ниже, чем стоимость печатной. Французский исследователь утверждает, что ручной труд переписчиков в специализированных «ателье» (скрипториях) был дешевле, чем работа профессиональных наборщиков в типографиях: чтобы напечатать книгу, требовались дорогостоящие станки, помещение, техническая компетентность и различные подсобные материалы (прежде всего свинец и бумага), а переписчикам были нужны лишь перо, бумага и крыша над головой[608].
Харольд Лав в своем замечательном исследовании «рукописных публикаций» в Англии XVII века утверждает, что авторы, претендовавшие на производство интеллектуальных текстов, не стремились к печатному изданию своих сочинений: они в целом были ориентированы на рукописную «публикацию» для узкого круга знатоков. Если же печатная публикация происходила, то она не всегда могла соперничать, если не по количеству, то по качеству, с ходившими рукописями. Эту тенденцию хорошо иллюстрирует история знаменитого трактата Роберта Филмера «Патриарх», который ходил в многочисленных списках около тридцати лет после смерти автора. В 1680 году его наконец напечатали, но по одному из неполных списков, с многочисленными ошибками[609]. В этой ситуации владелец качественного списка оставался в преимущественном положении по отношению к тем, кто приобрел печатный экземпляр.
Схожая ситуация в распространении светской литературы складывалась и в России XVIII века, где рукописная традиция преобладала не только среди интеллектуалов, но и на разных социальных уровнях. Рукописный перевод романа Фенелона «Похождения Телемака», выполненный Андреем Федоровичем Хрущовым в 1724 году и разошедшийся в многочисленных копиях, был опубликован по неудовлетворительному списку с ошибками только 23 года спустя[610]. То же можно сказать и об оригинальных сочинениях русских писателей первой половины XVIII века: необыкновенно популярные в рукописной традиции, хотя и не равнозначные по своим талантам авторы, чьи сочинения расходились в сотнях списков, — А. Д. Кантемир и П. Н. Крекшин — так и не дождались публикации своих сочинений при жизни. Сатиры Кант