[626]. Неизвестный переводчик, посвящая киевскому губернатору Голицыну свой перевод «Исчисления нарочитшых Академий и Училищ в Эуропе», писал, обращаясь к нему:
Ти усердно тщишися вся знати, вся разумети, елика безчисленныя в мире мудреци и авторы, древнимы и нынешними временны написах. Не аз, но толь многия книгы, юже иждивением твоим на свойственний Отчества сего язык преведенни тебе, суть о сем свидетельствуют. Чего бо инаго ради творити хотел еси сие, токмо за твою премудрости ревность. В толь многом же Историчном, Економичном, Философичном, и прочим, искусен уже сущи учении, еще паче и паче желлеши, по вся дны, что либо научитися[627].
В библиотеке Голицына мы обнаружим переводы сочинений разных политических школ и направлений, книги из его собрания могут служить лучшими источниками в изучении становления нового политического языка в России первой трети XVIII века. В книжном собрании князя находятся книги представителей «научно-эмпирического и практического направления» (по определению Лаппо-Данилевского): Макиавелли, Гвиччардини, Парута, Боккалини, Фурия Кериолана, Клапмайера, Ланге, Фредро, Бесселя, Шредера и, наряду с ними, представителей естественно-правовой теории: Гроция, Вернулея, Фельвингера, Пуфендорфа, Локка и др.
После процесса над Голицыным его книги попали в разные книжные собрания; некоторые из них оказались у А. П. Волынского, в том числе пресловутые переводы Макиавелли и Боккалини. Во время процесса над бывшим кабинет-министром ему в вину было поставлено и чтение Юста Липсия, в сочинении которого он обнаружил «неприличные» исторические аналогии[628].
В елизаветинскую эпоху государственные деятели и учащиеся дворяне вновь обращались к переводчикам или сами переводили политические трактаты. Примером покровителя переводчиков может служить Михаил Илларионович Воронцов — елизаветинский придворный, чье обширное собрание книг говорит о его стремлении к самообразованию. Он постоянно приобретал европейские литературные и политические новинки и заказывал переводы отдельных сочинений. По-видимому, именно по его указанию был выполнен перевод «Анти-Макиавелли» Фридриха Великого и «Политического состояния Европы» Ж. Руссе де Мисси, рукописи которых сохранились в фонде Воронцовых в Архиве СПб ИИ РАН.
Заказчики, за редким исключением (Волынский), достаточно хорошо знали иностранные языки, чтобы читать книги на языке оригинала. Зачем же им понадобились эти переводы? Перевод политического текста всегда укоренен в социальном взаимодействии и властных отношениях, он служит индикатором культурных доминант и стереотипов, существующих в обществе. В процессе перевода понятия фактически заново конструируются актором (переводчиком или читателем) и наделяются особым смыслом на основании его социального опыта и интеллектуального багажа. Перевод становится властным ресурсом, позволяющим «управлять с помощью слов». Поэтому знавшие иностранные языки придворные и аристократы, подобные Д. М. Голицыну, М. И. Воронцову или Н. И. Панину, активно заказывали переводы, а некоторые из них (М. М. Щербатов, А. Р. Воронцов или И. П. Елагин) сами работали над переводом политических текстов. Все они были крайне заинтересованы в создании русских эквивалентов понятий, уже знакомых им на французском, но с трудом определяемых по-русски. Необходимость обнаружения этого эквивалента открывала возможность говорить со своими соотечественниками на доступном им языке о новых смыслах. Таким образом, понятие благодаря переводу входит в активный политический лексикон, но для этого оно должно быть заново сконструировано переводчиком или читателем в своем языковом поле и стать привычной частью культуры, перестать быть «чужим», только тогда оно может быть освоено и принято.
Хотя инициатором перевода, как правило, выступал заказчик, перевод мог быть вызван и частной инициативой переводчика и часто находил обоснование в предисловии, предпосланном тексту. Согласно этим предисловиям, главной целью большинства переводов политических трактатов являлось образование и самообразование государственных мужей, а для «политичных» наставлений — улучшение нравственности и самосовершенствование читателя. Примером подобного обоснования служит предисловие («Ведомость») к трактату Локка «О правлении», где А. Ф. Хрущов утверждает:
Всяк человек должен знать, как ему надобно жить в собрании Гражданском, житием мирным, покойным, и безмятежным, по законам натуральным, потому что в том состоит все нравоучение. <…> Здесь господин Лок <…> предлагает о гражданстве свое разсуждение, соединил оныя разныя мнения во одно и показует начало и основание гражданства, кратко и порядочно, но все по резону. Трудолюбивой и прилежной читатель в книзе сей то увидит, и потом сам разсудит, как изволит, или как может[629].
Схожие мотивации выдвигались переводчиками «прикладов», наставлений и руководств. Так Симон Кохановский в «Предисловии к читателю» в своем переводе «Monita et exempla politica» Липсия, обосновывая необходимость исторических сочинений, говорил, что история «показует причины бед и тяжких перемен в государствах и подает советы к народному управлению», поэтому «вси человецы, а наипаче которые дела государственные управляют, должны то хранити». «Избранные ко управлению государственных дел» читают исторические труды «не точие ради утешения и услаждения или ради скуки и времени продолжения, но наипаче того ради, дабы оттуда могли восприяти приклады советов, которые народному управлению много способствуют, и мнози от них так и в гражданских, яко и в воинских делах, великую пользу приобретают»[630]. Кохановскому вторил переводчик «Тестамента» Ришелье: утверждая практическую пользу своего труда, он желал, «дабы г<осу>д<а>рственные правители кардиналским советом следовали сколко возможно и прилично по состоянию Г<осу>д<а>рства»[631]. И здесь мы вновь встречаем ориентацию переводчика на те «читательские сообщества», которые были прямо связаны с властью.
Далее мы попытаемся выделить основные особенности переноса понятий и переводческих «режимов» перевода, которые складывались в России. Чтобы проследить, как менялись переводческие практики и язык переводов, мы рассмотрим несколько характерных текстов рукописных переводных сочинений 1700–1760‐х годов. Прежде всего нас будет интересовать терминологический аспект, то есть как употреблялись и объяснялись читателю новые понятия. Условно можно выделить три периода в развитии переводческих практик данной эпохи:
1) 1700–1720‐е годы — петровская эпоха, для которой характерны как «хаотичность языкового узуса», так и разные режимы перевода, которым свойственно активное заимствование новых понятий/слов, прежде всего посредством прямой транслитерации (Staat — Стат/Штат);
2) 1720–1730‐е годы — поздняя петровская эпоха и постпетровское время, которые связаны с нормализацией языкового узуса, заметной и в переводе, с переходом от форенизации к доместикации и заимствованием через калькирование (gouverner — правительствовать);
3) 1740–1760‐е годы — становление литературного русского языка, языковой пуризм и торжество принципа доместикации в переводе (Staat — государство).
Из каждого периода мы возьмем только «кейсы», чтобы продемонстрировать на их примере особенности переводческого узуса и особенности освоения новых понятий в каждый период.
Петровская эпоха стала переломным моментом в формировании не только нового светского языка русской культуры, но и собственно политического языка. Хлынувшие в петровскую Россию политические сочинения несли самые противоположные смыслы и идеи, создавая не только ситуацию многообразия выбора, но и определенного хаоса. «Барочное варварство» языков петровской культуры вызывало оторопь уже у следующего поколения, стремившегося к нормализации языка и поведения согласно уже заученным европейским моделям. «Хаотичность языкового узуса» вполне отражала сложность и противоречивость эпохи. Языковые изменения свидетельствовали о социальных пертурбациях, прежде всего среди элитарных социальных групп, которые осваивали и новую манеру речи, и новую лексику. Однако это усвоение заимствований часто не вело к их закреплению в языке и культуре. В то же время, во многом благодаря введению гражданского шрифта, происходило постепенное размежевание языков церкви и государства, развитие светской печатной литературы.
Как демонстрирует В. М. Живов, ко времени начала петровских реформ в русской культуре сосуществовали три регистра письменного языка, которые имели разные функции и социальные маркеры. Языком ученой «книжности» оставался «церковнославянский» — язык богослужения и духовной литературы. Однако благодаря требованиям религиозного дисциплинирования в XVI–XVII веках сформировалась его упрощенная версия — «гибридный язык», предназначенный для паствы, плохо понимавшей книжников. И наконец, растущая администрация Московского царства создала регистр «делового языка», причем «приказная норма письменного языка» во многом противостояла книжному языку духовенства. Все три языковых регистра существовали в рамках письменности, причем гибридный и деловой язык могли идти по пути заимствований из разговорной «простой» речи. Наиболее ярко их различие видно как раз в сфере перевода:
Такие тексты, как, скажем, Космография, могут быть переведены и на ученый церковнославянский, если переводом занят ученый книжник, адресующий его своим ученым коллегам, и на гибридный язык, если этот текст предназначается для более широкой читающей публики, и на язык приказной, если перевод должен служить географическим справочником для бюрократического аппарата и его предполагаемым читателем оказывается знаток канцелярского идиома