В петровскую эпоху эти регистры сохранялись, однако усиливалась тенденция к «простоте языка», наметившаяся еще в XVII веке, а также в гигантских масштабах росло число заимствований из европейских языков. Петр I настоятельно требовал от переводчиков, компиляторов и авторов, чтобы их тексты были понятны и максимально доступны рядовому читателю, ориентируя их на норму делового регистра («Посольского приказу слова»), а не книжного языка («высокие слова славенские»)[633].
В. М. Живов считает, что важнейшую роль в этой трансформации языковой ситуации играл процесс секуляризации, начавшейся в XVII веке на основе заимствований, поскольку «собственные корни у светской культуры в России отсутствовали»[634]. Однако это секулярное ядро постепенно обрастало новыми текстами, созданными в рамках русской культуры, и в петровскую эпоху секулярные тенденции не просто усилились, а приобрели центральное положение. Как кажется, резкое противопоставление светского и церковного компонента культуры в эту эпоху выглядит малоубедительным и анахронистическим. Связь самого Петра I с религиозными формами сознания и церковными практиками остается нерушимой, причем он активно использовал возможности церкви и для пропаганды своих реформ, и для пополнения рядов их сторонников[635]. Собственно, именно эти «старые кадры» в основном и выступали переводчиками в петровскую эпоху, создавая упрощенную «доступную» версию церковнославянского языка: Л. Л. Кутина говорит об «облегченном варианте книжно-славянского языка для нужд просвещения и пропаганды»[636], а В. М. Живов называет его гибридным или «славяно-российским» языком[637].
Своеобразие узуса петровских переводчиков определялось, прежде всего, их школой (образованием) и институциональной принадлежностью (типография, приказ, коллегия). Употребление того или иного регистра (церковнославянский, гибридный, деловой) в переводе связано, прежде всего, с образованием переводчиков и уже затем со стремлением власти к упрощению высокой книжной нормы. Если это был приказной или коллежский чиновник, подобно братьям Шафировым, его стиль был оснащен канцеляризмами и варваризмами, прямыми кальками из европейских трактатов («суксецион», «скрибенты», «авантажи», «алиянцы» и так далее). Студенты и выпускники духовных училищ, будь то Киево-Могилянская или Славяно-греко-латинская академия (Ф. Прокопович, Г. Бужинский, С. Кохановский и др.), переводили, как часто утверждали в заглавии, именно на «словенский»: церковнославянский здесь преобладает, и в киевских переводах особенно часты полонизмы, хотя также попадаются латинизмы или галлицизмы. Только в позднепетровскую эпоху, в самом конце 1710‐х — начале 1720‐х годов, благодаря влиянию разговорной речи и нового образования, в частных переводах, выполненных дворянами, вернувшимися из‐за границы или получившими домашнее образование у иностранных гувернеров (А. Ф. Хрущов, И. А. Щербатов, А. Д. Кантемир и др.), возникает альтернатива существующей ситуации, о которой мы поговорим в следующем разделе.
Церковнославянский в двух регистрах («высоком» и гибридном), несомненно, преобладал в большинстве переводов политических сочинений в петровское время. В эту эпоху господствовала «киевская ученость» и переводчиками выступали духовные лица или те, кто готовился ими стать, — студенты Киево-Могилянской и Славяно-греко-латинской академий, духовных училищ. Все крупные переводчики были выходцами из этих учебных заведений, что несомненно накладывало отпечаток на язык перевода. Даже переводчики, не связанные с этими институциями, ориентировались на нормы, выработанные в образцовых переводах на «славено-российский». Так действовал Федор Поликарпов, защищая норму высокого «книжного» языка, в том числе от заимствований[638], подобным же образом работал «иноземец» Иоганн Вернер Паузе (он же Паус, 1670–1735)[639], используя в своих переводах гибридную версию церковнославянского[640].
Характерным примером перевода на «книжный» ученый язык, малопонятный обычному образованному читателю, может служить выполненный для князя Д. М. Голицына в Киеве или приобретенный им там перевод антимакиавеллистского трактата «Феориматон или Разсуждение о правом и мирном царствах»[641]. В предисловии, где Инносан Жантийе сообщает о цели своего труда, перевод идет почти слово в слово:
Quippe me id unum spectare ut doceam Nicolaum Machiavellum, Florentinae olim Reipublicae (nunc Ducatus) publicum Scribam, sive Secretarium, ut vocant, Politices prorsus ignarum fuisse: ac falsa quaedam Principia & perversa Theoremata sumsisse, quibus artem non Politicam sed Tyrannicam imponeret[642].
Ибо аз сие едино хощу да научю Миколая Махиавелля Флоренской речи посполитой (княжения) всенародного писица, и тако има, яко глаголют, нравоучения немало веда<ю>щего и ложныя некия начатки и превращения. Глаголание восприемлюще ниже учение не нравов благих, но мучител<ь>ских прилагаше[643].
Все новые понятия переводятся на славянский, единственное исключение — это устоявшийся полонизм («Речь Посполитая»). Интересно, что понятие politica здесь передано как «нравоучение» или даже «нравы благие», что в целом характерно для рассмотрения политики как части учения о морали в аристотелевской и схоластической традициях[644]. Таким образом, переводчик сразу же навязывал читателю определенный модус разговора о политике, в котором реалистическая концепция политического действия становится в принципе аморальной, а разговор о ней противоречит «нравам благим».
В том же высоком «книжном» регистре был выполнен Феофаном Прокоповичем (вместе с учениками Киевской академии) перевод эмблематического трактата Диего Сааведры Фахардо «Изображение христиано-политического властелина», поднесенный Петру I в 1709 году. Однако стилистически Феофан куда точнее работал с текстом, чем переводчик трактата Жантийе. Текст испанского антимакиавеллиста был рекомендован бароном Гюйсеном царевичу Алексею для изучения и содержал наставления для государя, который должен был «прошествовати» по тернистому пути света с помощью аллегорических эмблем-загадок и комментариев к ним от своего рождения до смерти. В приведенном ниже пассаже Сааведра обрушивается на претензии монархов на абсолютную власть, которая, по сути, равна тирании:
Potestas absoluta tyrannis est; qui illam quærit, exitium suum quærit. Huc denique Principi sunt omnia reducend, ut us, qus sub imperio sunt, non tyrannum, sed Patrem familias, aut Regem agere videatur, & rem non quasi Dominus, sed quasi Procurator et Prefectum admumistrare, ac moderate vivere, nec quand nimium est, sectari[645].
Совершенное и самоволное единовластителство есть мучителство, его же аще кто ищет, ищет погибели своея. Вся убо якоже Аристотель тако устроевати подобает, да Ц<а>ря людие не мучителем, но Господарем нарицают; и да вся творит не яко Г<оспо>д<а>рствующий, но яко домовит и иконом, да живет в мерности, и всего еже излишнее есть да хранится[646].
Интересно, что Феофан, в целом следуя общей тенденции избегать заимствований в высоком регистре «книжного» языка, не удержался: если tyrannus он традиционно перевел как «мучитель», то Procurator et Prefectum admumistrare стал у него «домовитым и икономом». В других местах он поступил схожим образом, к примеру Ministri justitiæ (исполнители правосудия) он неожиданно перевел другим иностранным словом «спекулатаре» (палачи), но при переводе Respublica, он, избегая известного полонизма, использовал слова «царство» или «общество», при этом Status он никогда не транскрибировал, а переводил как «область»[647].
Характерным примером языковых особенностей киевских переводов из собрания Голицына может служить перевод знаменитого трактата Гуго Гроция «О праве войны и мира», который был выполнен для князя Д. М. Голицына неким Ороновским, студентом Киево-Могилянской академии, между 1712 и 1718 годами[648]. Переводчик неотступно следовал за оригиналом, передавая структуру латинского предложения на «словенском» слово в слово. Эта манера не всегда мешает пониманию смысла, к примеру: «Правление весма ради тех иже управляются, а не тех иже управляют, поставляется» («regimen omne eorum qui reguntur, non qui regunt, causa esse paratum»). Но по большей части перевод Ороновского тяжеловесен и маловразумителен, вероятно, даже для читателя начала XVIII века. Язык перевода иногда перегружен полонизмами настолько, что его можно было бы принять за польский текст, если бы он не был написан кириллицей и в нем не господствовали грамматические конструкции церковнославянского языка. Так, для перевода латинского publica Ороновский использовал вместо знакомого его современникам слова «народ» польское слово «посполство» (pospolstwo)[649]. Вероятно, стремясь передать правовое содержание термина publica как совокупности граждан, он не смог найти аналога ни в русском, ни в «словенском» и использовал польское слово, обозначающее и «народ», и «общество».