[657]. Синодальный конволют содержит в себе только главы 4–8 (кн. I), которые оказались в руках у царя[658]. Здесь действительно имеются надписи и пометы Петра в виде крестов на полях[659], которые отличаются от помет справщика красными чернилами и от правки рукой Бужинского. На л. 167 об. на полях рядом с понятием «афеиства», которое было изменено справщиком на «атеистства», есть надпись карандашом рукой Петра, которая прописана писцом внизу чернилами: «Писать те слова, которыя уже обыкли». Петру явно не понравилось использование заимствования для того, что можно было сказать по-русски. Вероятно, он хотел видеть здесь «безбожие», но не написал об этом прямо, в результате в публикации осталось «атеистства»[660]. Все остальные замечания Петра также касаются лексики. Он вставил в некоторых местах свои варианты замены (побожностию — благочестием; роскошно — в тихомирии и сластях; у магистрата просить — то есть началства и так далее), следуя близкой ему установке лексического пуризма и критики излишних заимствований[661].
Гавриил Бужинский закончил свой труд уже после смерти Петра I, только 11 августа 1725 года, о чем свидетельствует его запись в конволюте[662]. Сама книга была издана в ноябре 1726 года и оставалась единственным переводным печатным политическим трактатом в России до 1757 года.
Наряду с двумя регистрами «славено-российского» языка развивался тип перевода, связанный с деловым языком петровской эпохи, который так же, как и гибридный вариант, сближался с «понятным» разговорным языком, но, с другой стороны, куда чаще и активнее использовал лексические заимствования. Образцом стилистических и языковых особенностей перевода, выполненного в деловом регистре письменного языка, можно считать «Истязание по натуральной правде» Г. С. Трейера (ок. 1720)[663]. Хотя уже в переводе заголовка присутствует славянизм («Истязание» в значении «исследование»), в приведенном фрагменте, где дано описание договорной теории происхождения государства и его правовых последствий, виден отход от «книжного» языка:
Die Rechte so ein Fürst hat über sein Land und Leute in allen Dingen, also auch in der succession zu disponiren, müssen lediglich aus der innersten Art und Form des Staats erkannt und beurtheilet werden. Ein souverainer Herr hat deswegen nicht gleich die Macht mit seinen Unterthanen zu schalten und zu walten, wie es ihm beliebet, ob er gleich die Majestät besitzet: Denn ein Volck hat sich bey der Art dieselbe zu administriren immer mehr oder weniger Freyheit vorbehalten, als es in das Regiment eines Oberhaupts gewilliget; es hat besondere jura und privilegia sich vorbehalten und bestätigen lassen und darüber mit demselben ordentliche Verträge aufgerichtet[664].
Те правости которыми обладатель в своем Государстве и народе во всех делах тако де и в сукцессионе диспонеровать имеет, оные единако из внутреннейшей формы стата признаватися и разсуждатися могут: самодержавной какой Государь не ради того власть имеет своими подданными по своему изволению поступать хотя и величеством владеет, ибо народы всегда при манере правителства болшие или меншие волности себе предъудерживали, когда они державствование своему вышнему соизволили особливые правости и привилегии себе предудерживали, и утверждать давали, и для оных с ним порядочные примирении наставили[665].
Переводчик использовал славянизмы, но их доля заметно уменьшилась; в то же время он перегружал текст варваризмами («сукцессион», «диспонеровать», «стат», «скрибенты», «регула», «република», «плезир» и так далее), настолько заметными даже современникам, что читавший этот перевод Петр I несколько раз подчеркнул слово «сукцессион», требуя заменить его на «наследие». Впрочем, анонимный переводчик не был так беспомощен с иностранными терминами, как может показаться на первый взгляд: он легко мог дать русские эквиваленты сложным правовым терминам и перевести souverainer как «самодержавный», а использованный Феофаном Прокоповичем в «Правде воли монаршей» без изменения «Маестат» (Majestät) он передал как «Величество». Интересно отметить, что переводчик, как и большинство его русских современников, не мог найти эквивалент европейскому понятию «государство» (Staat), прямо калькируя его как «Стат»; при этом он использовал русское слово «Государство» для обозначения земель, принадлежащих государю (Land). Для русского переводчика и читателя начала XVIII века знакомое ему «государство» было нерасторжимо связано с особой государя, его властью и землями[666]. Для передачи институционального и абстрактного понятия «государство» (status, Staat, état) русские переводчики петровской эпохи редко находили русские эквиваленты, чаще транскрибируя или замещая термин полонизмами. Так, немецкий термин Policey, столь же чуждый пониманию переводчика, передан с помощью другого иностранного слова — politia:
<…> ein Potentat sein Land in einen erwünschten Zustand gesetzet die alten ungereimten Sitten abgeschaffet und wie Prometheus aus einer unförmlichen massa oder wie Orpheus aus wilden Leuten vernünfftige Menschen in seinem Reiche gemachet von vielerley Mißbräuchen seine policey gesaubert und sehr viele Vortheile anderer Länder in seine provinzien zusammengetragen[667].
<…> когда обладатель свое г<о>с<у>д<а>рство в желаемое состояние произвел, старые неугодные нравы отставил, и яко Прометиус из безобразного клока или яко Орфеус из диких людей разумные ч<е>л<о>в<е>ки в своем г<о>с<у>д<а>рстве учинил, и от многих злоупотребленей свою политию очистил, и гараздо многие прибыли и полезности из иностранных г<о>с<у>д<а>рств в свои правинции в купность снес[668].
Отрывок прямо описывает деятельность Петра, преобразующего Россию и творящего «новых людей». Эти новые светские люди действительно появились — прежде всего, в среде образованного дворянства. Именно им было суждено создать «новую норму» перевода.
В позднепетровскую эпоху постепенно началась нормализация литературного языка. Как нам представляется, она была связана с деятельностью нового поколения русских дворян, получивших воспитание в петровскую эпоху и требовавших «чистого» от заимствований и в то же время ясного и доступного письменного языка, приближенного к речи образованного человека. В. М. Живов полагает, что подобная тенденция начала складываться только в конце 1720‐х и в 1730‐е годы. Он связывает ее с деятельностью академических переводчиков и особенно Василия Кирилловича Тредиаковского (1703–1768). Однако уже сама ориентация Тредиаковского на благородную публику, которая и была читателем его «Езды в остров любви»[669], доказывает, что к 1730 году сложился слой людей, которым претили как ученая «славянщина», так и неоправданные заимствования из европейских языков. Позиция «поповича» Тредиаковского, получившего первоначальное образование в оплоте славянской книжности — Славяно-греко-латинской академии, — изложена в предисловии к его переводу. Он ориентировался на группу столичных дворян, а его принципы были близки кругу князя А. Д. Кантемира и В. Н. Татищева, которые к этому времени уже имели представление о чистоте языковой нормы[670].
В эту тенденцию вписывается и переводческая деятельность А. Ф. Хрущова (1691–1740) — русского дворянина, который учился в Голландии и начал переводить в новом стиле и в новом языковом регистре, выходившем за нормы церковнославянского, гибридного и делового языков. Своему первому переводу, «De Imitatione Christi» Фомы Кемпийского[671], выполненному в 1719 году в Амстердаме, он предпослал пространное предисловие, где подробно изложил свои принципы:
<…> переводя, искал как возможно, чтоб воитить в авторово мнение и чтоб ему следовать повсюду, несмотря на слова и речи француского языка, но толко смотрел как перевесть наивернее. Инностранных слов никаких не писал, чтоб вразумителнее было на нашем языке. Не толко смотреть ученыя люди, но и простыя, кто читать умеет, могут разуметь без труда, потому что переводил я не от слова до слова (чтоб была на руском языке француская книга), но изъяснил всякое авторово мнение простыми словами, толко что оставил все стихи, которыя автор приводил из Святаго Писания в словенском языке и не смел переменить ни единаго слова, чтоб не угасить силу Святаго Писания, чтоб было ведомо откуду оныя стихи выбраны, ради того отмечал на стороне книги главы[672].
Переводчик сознательно использовал два разных языковых регистра в тексте духовного содержания. Нельзя говорить, что здесь языковые регистры разделены на светский и церковный: вопрос о секуляризации в традиционном понимании не стоял перед Хрущовым. Разделение регистров скорее происходило по культурным различиям. Текст в целом ориентирован на светского образованного читателя, на его разговорный язык. Не случайно Хрущов поднес свой перевод книги католического мистика княгине Ирине Петровне Долгорукой (1700–1751)