cittadini вольных городов-республик — это точно не подданные, и тем более не русские «граждане» (горожане):
Queli che maneggiano uno Stato libero: debbono hauere a mente due pretetti di Platone. L’ uno ch’essi difendino, & guardino l’ utilità dei Cittadini, di maniera, che tutto cioche essi fanno, riguardi à questo fine, mettendo da parte i commodi loro. L’ altro, che habbiano l’ occhio à tutto il corpo della Rep. [publica] accioche mentre hanno la cura a una parte, non abbandonino l’ altra: perche si come la tutela, cosi il governo del la Rep.[publica] si dee trattare à beneficio di coloro, che sono raccomandati, & commessi, & nõ à quello di coloro, à quali è commessa[693].
Управители волнаго Статуса долженствуют во уме содержать заповеди платонические: первое, защищать и смотрить ползу цитътадинов, так чтоб все, еже они делают, касалося к сему оканчанию, оставя на сторону свои прихоти и выгоды; второе, оглядать все тело речи посполитой, дабы они, имея попечение о единой стране, не пренебрегали первую, ибо как охранение, так и управителство речи посполитой, долженствует быть трактовано в ползу тех, которые суть вручены и вверены, а не к ползе тех, которым есть что вверено[694].
В то же время ряд анонимных переводов 1720‐х годов свидетельствует, что тенденция, наблюдаемая нами в текстах Хрущова, приобретала все большее распространение: преодолевая «славянщину» и канцеляризмы, переводчики стремились к ясности изложения и простоте языка. Это характерно для уже упомянутого выше перевода «Тестамента политического» кардинала Ришелье (1725)[695] и для серии переводов из «Разговоров в царстве мертвых» Д. Фассмана[696]. Один из самых интересных диалогов — это «Разговоры <…> между генералом лейтенантом Яганом Рейнголтом фон Паткулем <…> и между бароном Георгом Генрихом фон Герцом» (1722)[697]. При известии о перевороте в Стокгольме, в результате которого Риксрод принудил сестру погибшего Карла XII Ульрику-Элеонору принять ограничительные «кондиции» в обмен на корону, Паткуль пустился в рассуждение о должности государя и счастье «вольных государств»:
Alles ist glücklich in einer Monarchie, all wo das Interesse des Volcks mit des Monarchen seinem genau verknüpffet, und der Souverain ein wahrhaffter Pater Patriæ ist. Der König und das Volck sind einander mit gleicher Schuldigkeit verbunden. <…> ein Souverain nicht die geringste Liebe zu seinen Unterthanen, noch Sorgfalt vor ihre Wohlfahrt blicken lässet, sondern nur seinen Passionen, davon ein Reich gleichwohl keinen Nutzen haben mag, ein Gnügen zu thun suchet, sich wenig darum Bekümmernde, wann auch gleich alles drüber und drunter gieng? Ich ruffe demnach und sage: O du bißher unglückselig gewesenes Schweden! Du bist dennoch glückselig zu nennen, dieweil du in gegenwärtiger Revolution deine alte Freyheit wiedergefunden hast. O Liefland! Nunmehro hastu Ursache zu wünschen wieder unter dem Schwedischen Scepter zu stehen, weil unter solchem die Freyheit wieder blühet <…>[698].
В то<й> монархии все сщастливо происходит, где интерес народа с монаршим суще совокуплен и самодержец истинной отец отечества есть. Король и народ между собой равною должностию обязаны <…> самодержец весма никакой любви к подданным своим ниже старания о их благополучии показывать не будет, на свои склонности (от чего г<о>с<у>д<а>рство никако<й> ползы иметь не может) удоволства ищет, мало попечения о г<о>с<у>д<а>рстве имея, хотя б все разорилось и расточилось, того ради воззывая глаголю: О, ты до ныне несчастливо бывшая Швеция! сщастливою ныне подабает тебя называть, понеже ты в нынешнюю твою премену прежнею волность свою получила; О, Лифляндия! в сие время притчину имеешь желать паки под швецким скипетром быть, понеже под таким вновь вольность процветает <…>[699].
Хотя анонимный переводчик утверждает в заголовке, что перевел «с немецкого на славянский», но из приведенного фрагмента видно, что славянизмы крайне редки в тексте и используются для маркировки торжественного слога воззвания Паткуля к Швеции и Лифляндии («воззывая глаголю»), в целом же язык отличается простотой и отказом от заимствований, даже для Revolution найден русский эквивалент «перемена», в то время как Reich уже традиционно переведено как «государство».
Таким образом, уже в начале 1720‐х годов, еще до того как начали работать академические переводчики, начался процесс нормализации русской письменной политической речи. В это время на смену реконтекстуализации стала приходить деконтекстуализация/доместикация понятийного аппарата, которая нормировалась переводчиками, ориентированными на дворянскую элиту, желавшую читать и говорить о политике на понятном и доступном языке. Фактически именно этот запрос новой образованной прослойки дворянства привел к возвращению старых и давно знакомых русских слов для обозначения новых европейских понятий. Эти тенденции закрепились в следующий период.
Переводческие новшества А. Ф. Хрущова, казненного вместе с А. П. Волынским в 1740 году, продолжали развиваться в переводной литературе в 1740–1750‐е годы. В этот период светская норма перевода окончательно возобладала — во многом благодаря нормализаторской издательской политике Академии наук, которая взяла на себя труды по публикации новостных, научных и научно-популярных периодических изданий и светских книг. В. М. Живов утверждает, что именно в елизаветинскую эпоху начался новый этап в становлении русского письменного языка, который характеризовался синтезом культурно-языковых традиций[700], поскольку происходило дискурсивное снятие дуализма между церковнославянским и «гражданским» языком, столь заметное в 1710–1730‐е годы: славянское уже считалось своим, а борьба с прямыми заимствованиями и транслитерацией в переводе стала одним из основных маркеров перевода этого времени. М. В. Ломоносов довольно точно выразил общее настроение эпохи в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1757), требуя осторожного употребления «сроднаго нам кореннаго Славенскаго языка купно с Российским», благодаря чему «отвратятся дикия и странныя слова нелепости, входящия к нам из чужих языков»[701].
Один из ключевых деятелей Академии в 1730–1740‐е годы — В. К. Тредиаковский, бывший студент Славяно-греко-латинской академии, публично провозгласивший отказ от «глубокословной славянщизны» в своих сочинениях в 1730‐е годы, — изменил свою позицию в 1740‐е годы, видя в старом славянском «природный язык» и требуя очищения письменной речи от произвольных заимствований. Именно он в 1740‐е годы создал для вице-канцлера М. И. Воронцова рукописный перевод «Введения в политическое состояние Европы»[702]. Чтобы рассмотреть стиль и особенности перевода Тредиаковского, обратимся к его описанию «английского правления» в главе «Великая Британия» как политической системы эпохи, довольно далекой от российских реалий и поэтому сложной для русского переводчика. Понятие «конституция» переводчик сначала, когда речь шла о Священной Римской империи[703], калькировал, но уже в случае с Англией Тредиаковский нашел русский эквивалент — «установление». Описывая особенности «аглинского правления», Тредиаковский постоянно пытался дать понятное русское обозначение далеких и необычных для русского читателя явлений:
C’est un mélange assez balancé de l’ Etat Monarchique, de l’ Aristocratique & du Démocratique; & il seroit difficile de déterminer, lequel des trois genres y domine le plus. Le Roi semble avoir la principale part à l’ autorité souveraine, en ce que l’ administration des affaires du dehors reside en lui seul, par rapport aux autres Souverains, avec qui il a à traiter.
<…> Le Pouvoir legislatif réside dans le Parlement, pour dresser & porter la Loi; & le Roi la rend telle & lui donne force de Loi, en l’ approuvant.
<…> Le Systéme des Anglois est, que le Roi qui les gouverne, doit avoir les bras liez pour faire le mal, & une Puissance sans bornes, pour faire le bien. Mais il faut que ce bien soit au gré de la Nation. Sur-tout elle veut, que ce bien ne s’écarte point du Système de la Constitution établie. Cette Constitution comprend toutes les Loix, qui assurent l’ autorité du Parlement & la liberté de la Nation[704].
В Аглинском государстве довольно равномерное смешение состояния монархическаго, аристократическаго, и демократическаго, так что трудно определить которой из сих трех родов господствует в ней наибольше. Кажется, что король имеет главное участие в верховной власти, для того, что отправление иностранных дел в его токмо одной силе, в разсуждении других державцов, с которыми он договаривается.
<…> Законоположительная сила пребывает в парламенте, он может сочинить и выдать указ; а король делает его важным и сильным указом чрез свое поттверждение.
<…> Аглинская система состоит в сем, что Король, которой ими правит, долженствует иметь связанныя руки на зло, а безмерную силу на добро. Но надобно чтоб сие добро было приятно всему народу. Особливо он хочет, чтоб сие добро не отбивалось от Системы установления учрежденнаго. Сие установление содержит все уставы, которые утверждают власть парламенту и вольность народу