Здесь Тредиаковский находился в поиске русских аналогов европейских политических терминов: так, он вполне мог употребить слово «суверены», но предпочел заменить их на «державцов». Знакомая из перевода Хрущова «власть законодательная» стала у Тредиаковского «законоположительной силой», а абстрактный «закон» (который в русском языке еще ассоциировался с религией) он заменил на конкретный «указ». Другими словами, он использовал «домашние» аналоги зарубежных понятий, следуя по пути доместикации. Но когда дело дошло до парламентских партий, переводчик калькировал их названия и не нашел лучшего обозначения для партии как «фамилия», которое он прибавляет в первом случае, когда упоминает Вигов, — «фамилия Вигов» (в оригинале просто Des Whigs). Далее он так перевел пассаж о партиях:
Tout le monde sait, que les Anglois sont partagez en Whigs & en Torys. <…> Celui des Torys étoit pour le Roi & ne cherchoit qu’à étendre la Prérogative Royale. Celui des Whigs au contraire mettoit toute son attention à resserrer cette Prérogative dans certaines bornes & à l’ empêcher d’ empiéter sur les Libertez de la Nation[706].
Весь свет знает, что агличане разделены на Вигсов и Торисов. <…> Торисская сторона стояла за Короля, и старалась токмо расширить преимущество Королевское. Вигская, напротив того, всемерно старалась о том, чтоб как сжать сие преимущество в некоторыя переделы, и чтоб не допустить до нарушения народной вольности[707].
В разделе, посвященном шведскому «правлению», отмечается его сходство с английской системой и описывается участие сословий в управлении государством. Здесь Тредиаковский различал сословное представительство («государственные члены») и собственно сословия («чины»), но при этом он использовал старый славянизм «гражданство» в новом значении — не для того, чтобы обозначить Etat, как делал Хрущов, а как эквивалент tiers état:
Ce n’est plus en Suede ce pouvoir despotique, dont ont joui les derniers Rois, C’est une Monarchie Aristocratique & Democratique. Le Roi & les Etats reglent tout ce qu’il y a de plus important, & il semble, que le Gouvernement Britannique ait fourni le modele du nouveau Gouvernement de Suede. On s’en est approché autant que la situation & les Loix fondamentales du Royaume le permettoient.
Une chose singuliere dans les Etats de Suede, c’est qu’ils sont composez de quatre Ordres, savoir le Clergé, la Noblesse, le tiers Etat & les Païsans[708].
Уже нет больше в Швеции оныя самодержавныя власти, которую пользовались последнии короли. Она ныне состоит Монархиею аристократической и демократической. Король и государственные чины управляют все, что наиважнейшее есть, и кажется, что британическое правление подало образец новому швецкому Правлению. Толь блиско они к оному пришли, коль состояние и самые главные государственные уставы могли допустить.
Сие есть особливое в Швецких государственных членах, что они состоят из четырех чинов, а именно, из духовенства, дворянства, гражданства и крестьянства[709].
Примечательно, что Тредиаковский перевел понятие «деспотическая власть» на русский словом «самодержавная», противопоставляя ее «монархии». Уже в следующее десятилетие вопрос о том, является ли Россия «деспотией» или русское «самодержавие» есть «истинная монархия», стал политически важным, и переводчик не мог уже допустить произвольного определения «самодержавия».
Довольно заметная доместикация иноземных политических и юридических реалий у Тредиаковского еще более очевидна в анонимном переводе «Pensées sur le Gouvernement» Вольтера, выполненном между 1757 и 1765 годами, видимо, для кого-то из братьев Паниных — Никиты Ивановича или Петра Ивановича. У переводчика le seigneur d’ un château превратился в «помещика деревенского», un valet insolent в «дерзкого холопа», а l’ habitant d’ une ville в «городского обывателя», при этом французский ропот на абсолютную власть стал русским возмущением против «самовластия»; впрочем, ирония и скепсис Вольтера по поводу причин этого «протеста» полностью сохранены в переводе:
Quand le seigneur d’ un château ou l’ habitant d’ une ville accusent le pouvoir absolu, et plaignent le paysan accablé, ne les croyez pas. On ne plaint guère les maux qu’on ne sent point. Les citoyens, les gentilshommes, haïssent encore très-rarement la personne du souverain, à moins que ce ne soit dans les guerres civiles. Ce qu’on hait, c’est le pouvoir absolu dans la quatrième ou cinquième main: c’est l’ antichambre d’ un commis, ou d’ un secrétaire d’ un intendant, qui cause les murmures; c’est parce qu’on a reçu dans un palais la rebuffade d’ un valet insolent qu’on gémit sur les campagnes désolées[710].
Когда помещик деревенской или обыватель городскои винят самовластие и жалятца на отягченнаго крестьянина, не верте им вовсе. Не жалятца на те беды, которых не чувствуют. Граждане, дворяне ненавидят очень редко персону самовласнаго государя, разве толко во время междоусобной воины. А ненавидят самовластие в четвертои или пятой руке. Передняя писца или секретаря губернаторскаго причиняет роптания за то, что получен в полатах окрик от дерзкаго холопа, что стенают в разоренных деревнях[711].
К тому же здесь заметна еще одна тенденция: если транскрипцию и транслитерацию старательно избегали в переводах этого времени, то калька стала одной из главных форм переноса культурных особенностей; здесь, например, полностью калькировано французское выражение «в четвертой или пятой руке» (la quatrième ou cinquième main).
Важным прецедентом развития политической терминологии в России середины XVIII века стала книга академического профессора и чиновника Коллегии иностранных дел Фридриха-Генриха Штрубе де Пирмона (1704–1790) «Русские письма» (1760)[712]. Написанная на французском языке, скорее всего, по заказу двора (автор обращается в эпистолярной форме к некоему знатному лицу, «по приказу и желанию» которого Штрубе должен «несовершенныя известия» Монтескье «разбирать») и опубликованная анонимно, она стала «ответом» на обвинение Российского государства в деспотизме со стороны французского просветителя. Штрубе пытался доказать, что кроме монархии ограниченной (monarchie limitée), которую описывал Монтескье, существует монархия абсолютная (monarchie absolue), которая отличается от деспотии наличием законов и гражданских прав. Главное отличие второй от первой — это отсутствие договоров между монархом и народом и, соответственно, фундаментальных законов. Уже в 1761 году был сделан русский рукописный перевод сочинения Штрубе[713], который позволяет нам увидеть, как русский переводчик понимал политическую терминологию. Разграничив деспотизм и «самовластную монархию», автор доказывал, что «Россия никогда деспотственным государством не бывала, да от глубокой древности, истинными монархами управлялась»[714]. Интересно, что сам Штрубе, отрицая принципы Монтескье, использовал его характеристики «умеренной монархии» (monarchie tempérée) для доказательства существования в России так называемой «гражданской монархии» (Etat civil), которая, несмотря на свой неограниченный характер, соблюдает права подданных, закрепленные в законах. В частности, он подробно говорил о правах дворянства и других сословий в России[715]. Штрубе попытался даже доказать существование в России «tiers état», правда, для русского переводчика оказалось нелегко найти его эквивалент:
Je passe aux personnes, qui forment ici le Tiers-Etat. On les a divisées en différentes classes, dans lesquelles ceux qu’on apelle Possadskie liodi, qui demeurent dans les villes & reviennent par-là à vos bourgeois, sont le plus considérables, parce que les marchands y sont compris[716].
Теперь начну описывать тех людей, которые третей чин Российской Империи составляют, они разделены там на разные классы. В городех, живущие посадские люди с немецкими биръгерами, а с вашими францускими буржуази потому равны, что в их корпусе знатные и богатейшие купцы[717].
Уже из небольшого приведенного отрывка видно, что анонимный переводчик трактата Штрубе весьма заботился о читателе, постоянно разъясняя ему тот или иной термин или прямо вставляя «отсебятину», дополняя авторские доводы своими «поправками».
Критикуемый Штрубе трактат Монтескье «О духе законов» (1748) стал доступен русским читателям в 1750‐е годы, когда он свободно продавался в академической книжной лавке. А вот его первый печатный перевод, выполненный Василием Ивановичем Крамаренковым, появился только в 1775 году[718], хотя первые «опыты» его перевода встречаются в рукописных сборниках начала 1760‐х годов. Интересно сравнить два перевода этого трактата: один рукописный, выполненный Александром Павловым в начале 1760‐х годов, и второй, опубликованный Крамаренковым позднее, но, вероятно, по рукописи, подготовленной ранее публикации[719]. Если первый перевод — это личностный опыт, то второй — это терминологически выверенный текст, прямо перекликающийся с «Наказом» Екатерины и приводящий в соответствие с ним понятийный аппарат Монтескье. Это заметно уже по тому, как по-разному переводят они наименования форм правления из Книги II, 1 «О Духе законов»: