[724]. Во-вторых, согласно Фуко, в казни манифестируется сродство власти и знания: «Власть и знание непосредственно предполагают друг друга <…> нет ни отношения власти без соответствующего образования области знания, ни знания, которое не предполагает и вместе с тем не образует отношений власти». В нашем случае имеется в виду знание о теле, которое «непосредственно погружено в область политического». Это возможно благодаря тому, «что можно назвать политической технологией тела», которая по природе своей «диффузна, редко выражается в связном, систематическом дискурсе <…> не может быть локализована в конкретном институте или государственном аппарате». Реконструкцию этой технологии Фуко вверял «политической анатомии», исследованию «политического тела» как «отношений власти и знания, которые захватывают и подчиняют человеческие тела, превращая их в объекты познания»[725].
В предлагаемой работе речь пойдет о переплетении техник и дискурсов чрезвычайного суверенитета с политико-медицинским знанием о теле и идеями воспитания при Петре I. Естественно-научные дискурсы импортировались в Россию одновременно и наравне с политическими. Можно утверждать, что, учреждая по западным образцам Кунсткамеру с ее коллекцией анатомических редкостей и Академию наук с ее предполагавшейся школой для будущих слуг отечества, Петр пересаживал в Россию «естественную философию» и медицину как технологии власти[726]. Именно такие представления о функции знания, суммированные вполне фуколдианской формулой Фрэнсиса Бэкона «знание есть власть»[727], стояли за общеевропейской институционализацией «новой науки» в королевских и княжеских академиях и излагались идеологами этого движения от Бэкона до Лейбница, лично составившего проект петербургской Академии наук[728]. На фоне этих представлений я предлагаю рассматривать политические и научные практики петровской эпохи.
13 февраля 1718 года Петр издал известный указ о сборе «уродов» для создававшейся Кунсткамеры:
Приносить родившихся уродов, также найденных необыкновенных вещей во всех городах к губернаторам и комендантам, о даче за принос оных награждения и о штрафах за утайку. Понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в звериной и птичьей случается, что родятся монстры, то есть уроды, которые всегда, во всех государствах собираются для диковинки <…>. Однако ж в таком великом государстве может более быть, но таят невежды, чая, что такие уроды родятся от действа диавольского, чрез ведовство и порчу, чему быть невозможно; ибо един Творец всея твари Бог, а не диавол, которому ни над каким созданием власти нет, но от повреждения внутреннего, также от страха и мнения матернего во время бремени, как тому многие есть примеры, чего испужается мать, такие знаки на дитяти бывают; также когда ушибется, или больна будет и прочее[729].
Обыкновенное объяснение этих формулировок состоит в том, что Петр имел в виду вытеснить народные суеверия научными представлениями. Однако представление о происхождении «уродов» от действий материнского воображения в 1718 году было таким же «суеверием», несовместимым с данными новейшей эмбриологии, хотя и глубоко укорененным в медицинских и юридических практиках и неспециальной литературе Запада. Как заключает К. Богданов, заменяя один «предрассудок» другим, Петр не столько осуществлял переход от невежества к знанию, сколько провозглашал определенный взгляд на человеческое тело и его природу, соответствовавший интересовавшим его новым технологиям власти[730]. Согласно Нартову, он так прокомментировал этот указ, обращаясь к лейб-медику Арескину:
Я велел губернаторам собирать монстры (уроды) и присылать к тебе. Прикажи зделать шкафы. Если б я хотел присылать к тебе человеческие монстры не по виду тела, а по уродливым нравам, места бы у тебя было для них мало. Пускай их видят лутче в народной кунсткамере, между людьми они приметны[731].
В этой реплике очевидно обнаруживается параллель между медицинскими представлениями, стоявшими за Кунсткамерой, и петровским проектом имперского преобразования, имевшим целью восстановление России в качестве «великого государства» через перевоспитание подданных. «Монстры» оказываются наглядной эмблемой еще неперевоспитанных, демонстративной манифестацией неисправной природы человека, которая служит материалом для царской и божественной преобразовательной власти. Эта аналогия не была случайной фигурой речи, но была укоренена в общеевропейской «политической анатомии». Бэкон писал в эссе «О новшествах» (1625):
Как детеныши живых существ при рождении уродливы, таковы и все новшества — детища времени. Но подобно тому, как первый, кто прославит свой род, обычно превосходит достоинствами большую часть потомков, так и достоинства первого установления (когда оно хорошо) редко бывают достигнуты позднейшими порядками. Ибо зло (более свойственное порочной природе человека) с течением времени усиливается; добро же, как побуждение не столь естественное, наибольшую силу имеет поначалу. Каждое лекарство есть новшество; а кто не хочет применять новые средства, должен ждать новых бед. Ибо время есть величайший из новаторов; и если время в своем течении изменяет вещи к худшему, а мудрость и совет не станут изменять их к лучшему, к чему это приведет?[732]
«Детеныши живых существ» служили здесь точкой отсчета для реформистской программы, призванной усмирить «порочную природу человека» и разрушительные силы «времени». Как показывает Хорст Бредекамп, кунсткамеры и кабинеты редкостей европейских монархов, где вместе собирались природные редкости, механические изделия и произведения античного искусства (вроде слепков античных статуй, установленных Петром в Летнем саду), были построены на определенных взглядах на соотношение «природы» и «искусства», изложенных, в частности, Бэконом[733]. Его важнейший трактат «О достоинстве и приумножении наук» (1605) доказывал пользу образования и научных исследований для политического воспитания подданных и государственного порядка. Одной из составных частей политической науки оказывалась тут естественная история, подразделявшаяся в свою очередь на «историю обычных явлений, историю исключительных явлений и историю искусств»[734]. Механические аппараты, скульптуры и монстры в равной степени понимались как наглядные манифестации той генеративной возможности, которую подразумевала мистическая власть бога и политическая власть человека над инертной, но подлежащей оживлению природой. Любимое Петром токарное дело, также связанное с Кунсткамерой, было обычным развлечением европейских монархов и ассоциировалось с их демиургической ролью, способностью определять и менять обличье своих подданных[735]. Среди анекдотов Нартова находим и такой: «Государь, точа человеческую фигуру и будучи весел, что работа удачно идет, спросил Нартова: „Како точу я?“ И когда Нартов отвечал: „Хорошо“, то сказал Его величество: „Вижу я то сам. Кость точу я долотом хорошо, а не могу обточить дубиною упрямцев“»[736].
Врожденное уродство, предмет коллекционирования в Кунсткамере, имело важные политические импликации по всей Европе и, в частности, в Голландии, где Петр купил знаменитую коллекцию заспиртованных уродов Рюйша. В своем очерке голландского права ценимый Петром Гуго Гроций констатировал, что закон относится только к тем, «чьи тела способны вмещать разумную душу», в то время как «уроды не считаются людьми и по обычаю страны их душат при рождении»[737]. Голландские последователи Гоббса Йохан и Питер де ла Кур (Johann & Pieter de la Court), авторы «Рассуждения о государстве, или Трактата о политическом равновесии» и «Политических рассуждений <…> о государствах» (1661), выводили необходимость дисциплинарной власти из (около)медицинских идей о развитии плода и несовершенстве человеческой природы:
Однако недостаточно изучить естественное состояние и происходящее из него бедственное положение людей, рассматривая людей уже сложившимися и взрослыми; надлежит исследовать также причины, по которым люди в таком положении оказываются <…>. Дело в том, что половой акт производит в крови способной к деторождению Женщины столь сильное волнение, а во внутренностях ее — столь значительные сотрясения, что она начинает испытывать печаль, страх, ужас и ярость, а равно и другие вредоносные аффекты. И вот, пока нежное тело Плода подрастает в утробе Матери, — а надлежит заметить, что зародыш формируется не только из мужского семени в соответствии с той формой, которую сообщает ему женщина, ведь на образование Сердца, Мозга и всех остальных частей нежного тела ребенка прежде всего влияют те аффекты, которые мать испытывает, и то, чем она питается, — тело это, из‐за своей чрезвычайной мягкости, очень легко воспринимает столь глубокие следы этих воздействий, что они обыкновенно стираются только вместе со смертью. <…> всякому очевидно, сколь необходимо господствовать над этими аффектами, берущими начало в крови, и держать их в узде посредством воспитания, диалектической выучки и опыта <…>. Таков долг человека; но, увы! <…> мы рождаемся детьми, и это наше происхождение сильнее нас, оно накладывает на нас столь глубокий отпечаток, что природа торжествует над воспитанием. Из этого следует, что ни один естественный человек не может быть господином над своими аффектами