Однако бывает так, что если природа требует всегда вверять власть над другими тем, кого она наделила наилучшими качествами и наибольшей добродетелью — то законы многих государств велят, напротив того, делать детей наследниками богатств и могущества своих отцов, потому что в силу мудрости законодателей и слабости человеческой гражданское право часто противоречит естественному; однако же правление великих государей искони основывалось на преимуществах природы и удаче, на авторитете природы и силе закона <…>. Следует при этом добавить, что борьба природы против законов и добродетели против удачи часто нарушала спокойствие государств и производила перевороты в монархиях. Она отняла корону у Саула и вручила ее Давиду. <…> промысел и судьба, таким образом, так распорядились делами человечества, чтобы показать, что добродетель не уступает силою удаче. Следовательно, владычество государей должно в равной степени опираться на природные преимущества, добродетель и законы, чтобы прекратить борьбу добродетели и достоинств против законов и удачи, обеспечить спокойствие народов и не бояться угрожающих сил добродетели, часто торжествовавшей над законной властью. <…> Однако поскольку величайшие добродетели происходят от природы, благородства и образования, а два последних преимущества зависят от удачи, величие государей есть произведение природы, удачи и добродетели. <…> Ум есть начало добродетели и познания, которые располагают людей к великим свершениям и высоким должностям. Оба они требуют природного разума, ибо истинная добродетель не выкажет себя без осведомленности, а познание обретается только рассуждением; будучи всегда соразмерна природным склонностям, добродетель не будет совершенна, если не будет опираться на глубокий ум[747].
Понятие о политическом воспитании опиралось здесь на двойственное понимание человеческой природы: она одновременно была вынесена за пределы традиционного юридического порядка (так что могла входить в противоречие с законами) и положена в основу «абсолютистского» чрезвычайного суверенитета, raison d’ état, свойственного «великим владетелям» и строящегося не столько на законной преемственности, сколько на катастрофах и переворотах. Не отождествляя «природу» и «благородство», Лейбниц очерчивал такой политический порядок, в котором они совпали бы в понятии «природных свойств» и стали бы главным основанием наследственного статуса и политической власти. В этой перспективе само противопоставление природных задатков и образования размывалось. Воспитание обязано своими плодами врожденной природе, в то время как «природа» обнаруживается и может быть определена только в обучении и политическом существовании. Само понятие «природы» — как и другие понятия этого педагогического лексикона, например «ум», — располагалось в области этого размытого различения. Совпадение естественных склонностей и социального положения объявлялось в «Изображении государя» ни больше ни меньше как всеобщим законом природы, который главное свое воплощение находит в фигуре монарха, в случае Лейбница — князя Иоганна-Фридриха. Это же понятие «природных свойств» Петр обращал против Алексея.
Природная способность царствовать требовалась от царевича с момента рождения. Корб отмечал в 1698 году, когда царевичу было восемь лет, что от брака с Лопухиной у царя «родился сын Алексей Петрович; этот царевич, по его отличным природным качествам и врожденным добродетелям, достоин осуществить надежды отца и ему наследовать по всеобщему бесспорному на то согласию»[748]. В письме Петра Алексею 1715 года репрессивное давление было направлено на тело царевича, подлежащее медико-юридическому описанию, а затем и вмешательству. Угрозе лишить царевича наследства «яко гангренный уд» предшествовал упрек, сформулированный в смешанных категориях природной склонности, династической политики и божественной воли:
Егда же сию богом данную нашему отечеству радость рассмотряя, обозрюся на линию наследства, едва не равная радости горесть меня снедает, видя тебя, наследника, весьма на правление дел государственных непотребного (ибо бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял: ибо хотя не весьма крепкой природы, обаче и не весьма слабой). <…> Слабостию ли здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но и сие не резон: ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлучить не может[749].
«Медицинская» констатация физической пригодности царевича служила тут точкой отсчета для репрессивного давления, оформленного хирургической метафорой. Установленная царственным отцом «природа» царевича — в двойном значении происхождения и врожденных свойств — предъявлялась ему в качестве требования и обвинения, от которого он стремился уйти. Признавая необходимость «за мою непотребность меня наследия лишить короны российской», Алексей в ответном письме описывал себя в качестве «гнилого человека», который «памяти весьма лишен (без чего ничего возможно делать), и всеми силами, умными и телесными (от различных болезней), ослабел»[750]. На одном из последних допросов царевич добавил к этому объяснению недостатки своего воспитания:
<…> моего к отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, хотя и ведал, что того в людях не водится и что то грех и стыд, причина та, что со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, и больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен; а потом, когда меня от мамы взяли, также с теми людьми, которые тамо при мне были, а именно Никифор Вяземский, Алексей да Василий Нарышкины; и отец мой, имея о мне попечение, чтоб я обучился тем делам, которые пристойны к царскому сыну, также велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то с великою лепостию, только б чтобы время в том проходило, а охоты к тому не имел[751].
Эта история рассказана в категориях педагогической системы, требовавшей преодоления природных склонностей обучением. Вместе с тем при всех стараниях всемогущего царя такое преодоление оказалось невозможным: победили «природные свойства», проявившиеся в младенчестве и связанные с первоначальным женским воспитанием.
Обвинения Петра и оправдания Алексея равно опирались на концепции тела и политическую антропологию западных авторов, которых Петр предлагал своим подданным и сыну. В программе обучения царевича, составленной Гюйсеном около 1703 года, одно из первых мест занимал трактат Диего Сааведры Фахардо «Изображение христиано-политического властелина» (1640), который к 1716 году был переведен на славено-российский язык Феофаном Прокоповичем по личному указанию Петра. Рассуждения Сааведры о природе и воспитании будущего монарха опирались на развернутые физиологические и медицинские представления. Необходимость укрепления врожденных добродетелей процедурами воспитания Сааведра обосновывал сравнениями, укоренявшими его педагогику в физиологии и зоологии, неотделимых от аллегорической эмблематики:
Но сие изначала творити подобает, егда д<у>ша ко всякаго наставления приятию зело угодна есть. Аще же попечение сие в первом возрасте небреженно будет, по времени страсти силу восприемлют, яко не удоб потом наставлением исправитися могут. Медведица абие по рождении дети своя не образныя, мягку еще их телу сущу, лижуще очищает и образни творит[752].
Образ медведицы, придающей форму своим детенышам, напоминал о параллели между новорожденными младенцами и политическими новшествами у Бэкона и возвращал фигуру неоформленного новорожденного тела в средоточие политической антропологии как сферы, в которой знание о теле совпадает с технологиями власти и суверенитета. Младенец, тождественный в момент рождения уроду, оказывался неупразднимой точкой отсчета для политического воспитания, одновременно обязанного и неспособного стереть во взрослом подданном врожденно-искаженную, «монструозную» природу. Сааведра связывал будущую участь новорожденного с периодом молочного кормления. Ссылаясь на Альфонса Великого, он настаивал, что следует хорошо подбирать нянек младенцу, потому что вместе с их молоком он впитывает их «природу» и «дурные обыкновения»:
З первого начертания происходит совершенство образа: тако и доброе воспитание от первого возраста начинается <…> сее понеже не многие разсуждают, обыкоша воскоре детей женскому давати попечению: жени же суетним сени страхованием, по немощи пола своего и детей умягчают с<е>рдца, инние им пристрастия своя вливают <…>[753].
«Сени страхование» («страх теней») было следствием чрезмерно сильного воображения, которое приписывалось женскому полу и, согласно распространенным представлениям, могло сказываться на облике и свойствах новорожденных. Именно эти представления Петр сообщал своим подданным в указе 1718 года о сборе «уродов». Из-за слишком сильного воображения женщины (вместе со своими детьми) оказывались чересчур подвержены двум как будто противоположным аффектам: с одной стороны, на детях отражалось греховное сладострастие матерей, с другой — их суеверная религиозность («страх теней»)[754]. Последнее представление отразилось, например, в учебной выписке царевича Алексея из церковной истории Барония, сделанной в 1714 году: «Махометанское злочестие через баб расширилось, которыя для лживого его пророчества охотно приняли (зри охота баб к пророкам лживым)»[755]