Предметом рассмотрения в этой работе были не институциональные практики и даже не личные воззрения Петра, а общая система представлений, политическая эпистема, в которой зарождались и обретали смысл чрезвычайные акты и административные стратегии петровской власти. Такой подход к петровским реформам может опереться не только на новейшие работы по истории науки и истории идей, но и на богатую традицию культурно-семиотических исследований, восходящих к Московско-Тартуской школе. М. Б. Плюханова в специальном исследовании о политическом воображении Московского царства вписывает судьбу царевича Алексея в целую мифологию высочайшего сыноубийства, восходящую к Ивану Грозному и маркирующую зарождение новой, секулярной политической парадигмы[762]. В книге Э. Зицера дело царевича рассмотрено в перспективе специфического петровского политического богословия[763]. В идущем параллельными путями эссе А. Безансона казнь царевича одновременно осмыслена как базовый миф русской истории и поставлена в связь с западными мифами власти[764].
Действительно, казнь наследника оказывается узловым фантазмом западных теорий суверенитета, оперирующих римскими примерами. Макиавелли писал в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» (1531), что убийство «сыновей Брута», то есть высочайший террор, есть важнейшая процедура консолидации власти безотносительно ее республиканского или монархического характера[765]. (На пример Брута, как мы помним, ссылалась и «Правда воли монаршей».) Жан Боден, основоположник теории суверенитета, образец которого он находил в русской монархии, доказывал в «Шести книгах о государстве» (1576), что в благоустроенном государстве следует вернуть отцам древнее право убивать своих детей и только тогда можно рассчитывать на возрождение «добрых нравов, чести, добродетели и былого блеска держав»[766]. Согласно толкованию Агамбена, обусловленное физиологией зачатия право отца распоряжаться жизнью сыновей было с римских времен центральной фигурой суверенитета как власти над «голой жизнью»[767].
В каре царевича Алексея осуществилась не только ходячая мифология суверенитета, но и стоящие за ней общие представления об устройстве возникающей государственности и соответствующем ему объекте управления — природе. Семиотика власти смыкается тут с историей науки, которая за последние десятилетия продемонстрировала родство «новой науки» XVII–XVIII веков с формировавшимися структурами дисциплинарного государства. Именно на этом фоне новейшие исследователи рассматривают медицинские интересы Петра, учреждение Кунсткамеры и Академии наук[768]. Дело царевича Алексея, в котором умозаключения о наследственной природе и следственные технологии «слова и дела» подкрепляли друг друга, представляло собой демонстративный сценарий новой правительственности. При всей своей жестокой эксцентричности этот жест не противоречил основополагающим политическим и эпистемологическим представлениям новой эпохи: славнейший философ своего времени Лейбниц, составивший проекты Берлинского ученого общества и петербургской Академии наук, превозносил «искусство исследовать природу и поднимать ее на дыбу — искусство эксперимента, которому столь умело положил начало лорд Бэкон»[769].
Михаил КиселевАДАПТАЦИЯ АНТИАБСОЛЮТИСТСКОГО МОНАРХИЗМА В РОССИИ В ПЕРВЫЕ ДВЕ ТРЕТИ XVIII ВЕКА
В политических дискурсах Европы раннего Нового времени проблема устройства монархии и границ власти монарха занимала одно из центральных мест[770]. При этом монархизм как таковой не являлся монолитным дискурсом. Наоборот, в его рамках могли сосуществовать разные истолкования и понимания того, как именно должна быть устроена монархия. На наш взгляд, в качестве его важной разновидности можно определить антиабсолютистский монархизм, сложившийся во Франции к рубежу XVII–XVIII веков, одним из наиболее значимых текстов которого был роман «Les avantures de Télémaque» (1699) Ф. Фенелона, являвшийся одним из ключевых европейских политических сочинений XVIII века[771]. Для дискурса антиабсолютистского монархизма были характерны идеи о том, что верховная власть в государстве принадлежит одному человеку, то есть монарху, и что она при этом не должна иметь реально абсолютного, неограниченного характера. Последнее не обязательно означало, что его власть должна быть ограниченной каким-либо коллективным органом. Более того, такое ограничение могло быть истолковано как утрата правителем верховной власти и, соответственно, означать превращение монархии в республику. Скорее, отрицание неограниченного характера власти правителя подразумевало, что монарху для достижения как общего блага, так и собственного благополучия следовало самому ограничивать свою власть и отправлять ее исключительно в соответствии с установленными постоянными законами. При этом предполагалось, что произвольное изменение и нарушение последних могло привести к невозможности достижения общего блага, внутренним смутам, бедствиям для народа и подрыву основ власти самого правителя. Итак, во имя блага и народа, и правителя власть монарха должна была быть верховной (souverain), но не абсолютной (absolu). Последняя приравнивалась к власти произвольной (arbitraire), она же в работах других авторов называлась властью деспотической (despotique). Получалось, что проблема была не только и не столько в наличии желания блага подданным, а в механизме, который сможет обеспечить его и не допустит вреда. Соответственно, понятие «тирания», определяемое на основе толкования Аристотеля как форма правления, при которой правитель властвует лишь во имя собственного блага и стремится только удовлетворять свои прихоти, уходило на второй план, уступая место понятию «деспотизма», то есть режима, при котором правитель осуществляет власть, следуя своей неограниченной воле, а не по законам.
Граница между антиабсолютистским и абсолютистским монархизмами, в рамках которых авторы подчас неразличимо оперировали схожими понятиями, критиковали тиранию и утверждали, что цель монарха — это достижение общего блага, не всегда ясна и очевидна, в связи с чем некоторые исследователи ставят под вопрос существование абсолютистских теорий как таковых. Например, Н. Хеншелл утверждает, что в Европе раннего Нового времени «между монархией ограниченной и абсолютной, которые были фактически двумя аспектами одного явления, разницы не усматривали. Идеология „абсолютизма“ была просто идеологией монархии»[772]. Однако, на наш взгляд, такая разница существовала. В качестве примера можно указать на трактат противника Ф. Фенелона и известного защитника абсолютной власти французского короля епископа Жана-Батиста Боссюэ «Politique tirée des propres paroles de l’ Écriture sainte», изданный посмертно в 1709 году в Париже. Первая часть этого сочинения была создана в 1670‐е годы для дофина Людовика, воспитателем которого Боссюэ был назначен Людовиком XIV в 1670 году. В период между 1700 и 1704 годами оно было исправлено и дополнено[773]. В нем Боссюэ открывал главу «Королевская власть абсолютна» («L’ autorité royale est absolue») примечательным полемическим заявлением: «Чтобы сделать это слово (абсолютная. — М. К.) одиозным и недопустимым, некоторые намеренно путают абсолютное правление (gouvernement absolu) с произвольным (arbitraire). Но нет ничего более непохожего одно на другое»[774]. Перечислив ряд признаков произвольного (arbitraire) правления, он написал, что оно отличается от абсолютного. По Боссюэ, в последнем отсутствовала сила, способная принудить правителя (souverain), и в этом отношении он был независим от какой-либо человеческой власти. Тем не менее это не означало отсутствия законов в государстве («loix dans les empires»)[775]. При этом в разделе «О законах» он поместил пункт, где написал о существовании в государстве фундаментальных законов, которые не могут быть изменены, а также указал на опасность изменения без должной необходимости законов, которые даже не являются фундаментальными («Il y a des loix fondamentales qu’on ne peut changer; il est même tres-dangereux de changer sans necessité celles qui ne le sont pas»)[776]. Кроме того, Боссюэ полагал, следуя Аристотелю, что «истинный характер правителя состоит в том, чтобы заботиться о народе, в то время как у тирана — думать только о себе»[777]. А. В. Чудинов, исходя из этих оговорок, утверждает, что «нарисованный Боссюэ идеал абсолютной монархии не только не имеет ничего общего с неограниченной властью, но и прямо противопоставлен ей автором»[778]. Тем не менее власть монарха для Боссюэ всегда была исключительно абсолютной, независимой как от фундаментальных законов, так и от общего блага. Собственно, чтобы различить отношение к абсолютной власти монарха в духе Боссюэ от подходов в духе Фенелона, и необходим вводимый нами концепт антиабсолютистского монархизма.
В связи с этим отметим, что важнейшим вкладом антиабсолютистского монархизма в политическую мысль XVIII века была разработка концепта «деспотическое правление