» (деспотизм), в результате чего это понятие, занимавшее со времен Аристотеля в классификации форм правления периферийное место и имевшее устойчивые ориенталистские коннотации, в XVIII веке существенно потеснило тиранию при описании отрицательных форм правления. Нередко распространение этого понятия связывают с влиянием сочинения «О духе законов» Ш. Л. Монтескье[779]. Конечно, предложенная в этом влиятельном трактате классификация форм правления, включавшая монархию, демократию, аристократию и деспотизм, в которой не нашлось места для тирании, завершило превращение деспотизма в ключевое политическое понятие XVIII века. Однако эта книга была органической частью дискурса французского антиабсолютистского монархизма, в рамках которого Монтескье предлагал лишь один из вариантов ответа на вопросы, чтó есть деспотизм, как он возникает и функционирует. Как показал еще Р. Кебнер, не в последнюю очередь благодаря группе таких французских интеллектуалов, как Ф. Фенелон, Анри де Сен-Симон и Анри де Буленвилье, критиковавшей на рубеже XVII–XVIII веков абсолютистский режим Людовика XIV, ориенталистское понятие «деспотизм» (despotisme) стало использоваться для критики неограниченной, абсолютной власти европейских монархов[780]. И уже в рамках такой критики варианты определения «деспотизма», помимо Монтескье, были предложены в сочинениях Э. М. Рамзая, Ч. Беккариа, К. А. Гельвеция, П. А. Гольбаха, П. Ш. Левека. Таким образом, упоминание деспотизма тем или иным автором при восхвалении монархии отнюдь не означало, что он сделал это под влиянием Монтескье. Скорее, такой автор, равно как и сам Монтескье, создал свой текст в рамках дискурса антиабсолютистского монархизма.
Конечно, следует помнить и про влиятельную английскую традицию, в которой были представлены как авторы-абсолютисты (Дж. Барклай, Р. Филмер), так и антиабсолютисты, среди которых в континентальной Европе наиболее популярным в XVIII веке был Дж. Локк. Последний во «Втором трактате о правлении» подверг критике абсолютную монархию как форму правления, в которой правитель обладает деспотической властью над подданными. Однако следует учесть, что, как отмечает А. Яковлев, «в Англии „Два трактата о правлении“ практически не были замечены» на фоне многочисленных памфлетов периода Славной революции 1688 года. Европейская популярность локковского трактата пришла после его перевода и публикации на французском языке. При этом его переводчик гугенот Д. Мазель представил это сочинение «в качестве трактата, направленного против Томаса Гоббса. Последний изображался теоретиком абсолютизма. В течение XVIII века французский перевод „Второго трактата“ издавался не менее десяти раз и использовался в качестве прототипа для переводов на другие европейские языки»[781]. Соответственно, локковское сочинение хорошо вписывалось в дискурс французского антиабсолютизма, пусть оно и содержало более радикальные идеи в отношении ограничения власти монарха по сравнению с позицией Ф. Фенелона.
Если говорить о России, то для политической культуры Московского государства XVI–XVII веков одним из ключевых элементов были представления о том, что власть правителя — государя и царя — является неограниченной. Такая неограниченность была относительной, ведь правитель, как и любой человек, в итоге должен был держать ответ перед Богом. Тем не менее, если говорить о делах посюсторонних, это предполагало, что какие-либо земные институции или нормы не могут ограничить его воли, даже если она ведет к сомнительным результатам. Это довольно ярко проявилось в ситуации религиозного раскола, связанного с церковными реформами царя Алексея Михайловича. Несмотря на утверждения о наступлении антихристова царства, политическая мысль старообрядчества фактически не выработала альтернативы господствовавшим представлениям о форме правления в Российском государстве[782], сведясь в итоге к различным формам абсентеизма в духе максимы, восходящей к Иоанну Златоусту: «Аще убо веры для, то бегай ево и отрицайся, не токмо аще человек будет, но аще и ангел с небеси сшед»[783]. Как результат, какой-либо значимый оригинальный московитский аналог антиабсолютистского дискурса, республиканского ли, монархического ли, к началу XVIII века фактически отсутствовал.
Продолжавшаяся со второй половины XVII века адаптация представлений о разных формах правления, восходивших к аристотелевско-полибианской схеме, создавала условия и для выработки российского антиабсолютистского языка, включая и его монархическую версию. Согласно наблюдениям С. В. Польского, во второй половине XVIII века в России
усвоение правящей элитой теории «monarchie tempérée» Монтескье приводит к переносу идеи «истинной монархии» на «самодержавие». В свою очередь, «самовластие», бывшее еще в первой половине века синонимом «самодержавия», теперь противопоставляется ему как эквивалент «деспотизма». Подобная дихотомия (самодержавие — самовластие) утверждается в официальной риторике екатерининского царствования[784].
Мы в целом разделяем общее направление этих важных наблюдений, особенно касательно утверждения в официальной риторике при Екатерине II дихотомии переосмысленных понятий самодержавие и самовластие. Однако, на наш взгляд, рассуждения о влиянии именно Монтескье оставляют в тени проблему воздействия в целом антиабсолютистского монархического дискурса на политическую культуру России XVIII века. Ведь, например, перевод «Les avantures de Télémaque» Ф. Фенелона на русский язык был осуществлен еще при Петре I в 1724 году и напечатан при Елизавете Петровне в 1747 году, в то время как трактат Монтескье «О духе законов» был впервые издан на языке оригинала лишь в 1748 году. Получается, хотя один из ключевых текстов антиабсолютистского монархизма стал адаптироваться в российской политической культуре за четверть века до публикации упомянутой книги Монтескье, однако переосмысление в России понятий самовластие и самодержавие оказывается связанным с последним. Вполне возможно, что это в немалой степени обусловлено феноменом интеллектуальной деятельности императрицы Екатерины II, которая своим «Наказом», основанным как раз на идеях Монтескье, перетянула внимание исследователей, способствуя превращению последнего в историографической традиции в одного из главных европейских авторов, оказавших воздействие на отечественную политическую мысль XVIII века.
Соответственно, в настоящей работе мы обратимся к проблеме адаптации в российской политической культуре XVIII века идей антиабсолютистского монархизма, в результате чего и была воспринята дихотомия monarchie — despotisme, превратившаяся в российском политическом языке в дихотомию самодержавие — самовластие. При этом предполагается проследить, как его адаптация происходила до того момента, когда Екатерина II своим «Наказом» могла оказать на нее какое-либо влияние. Помимо прочего, это позволит лучше понять, были ли вводимые ею политические понятия новаторскими, вносившими принципиальные изменения в российский политический язык, или же таковые изменения произошли до начала ее активной деятельности в качестве переводчика и политического теоретика и даже могли до некоторой степени определить ее направленность.
В русском языке до XVIII века понятие «самовластие» и производные от него слова отсылали, во-первых, к возможности человека действовать по своей свободной воле. Во-вторых, понятия, связанные с самовластием, могли использоваться в политическом языке при описании неограниченной светской власти правителя. Такая неограниченность власти правителя представлялась как положительный феномен, и понятие самовластие в политическом языке имело вполне положительные коннотации. Правда, московские авторы при характеристике собственно неограниченной власти российского царя отдавали предпочтение словам, производным от понятия «самодержавие»[785]. Как представляется, это было связано, прежде всего, с тем, что слово «самодержец» входило в официальный титул московского царя. Однако в политическом языке «самовластие» (и производные от него) и «самодержавие» (и производные от него) фактически были синонимами.
Согласно наблюдениям К. Д. Бугрова, в петровскую эпоху слова «самодержавие» и «самовластие» стали использоваться и как эквиваленты понятия «монархия», то есть формы правления, в которой верховная власть принадлежит одному человеку, и как эквиваленты понятия «суверенитет», то есть верховной, высшей власти в государстве (политическом сообществе)[786]. И если знак равенства между «властью самодержавной»/«властью самовластной», то есть неограниченной и верховной, и, например, французским pouvoir souverain был более чем логичен, то возможность использования «самодержавия» («самовластия») как синонима «монархии» была не столь очевидна. На наш взгляд, не последнюю роль в этом сыграла московская политическая культура, в которой предполагалось, что власть правителя в идеале не должна быть ограниченной и, соответственно, правление одного человека (монархия) предполагало, что верховная власть (суверенитет) может быть только у этого человека. Такая абсолютистская логика на официальном уровне была продемонстрирована в знаменитой «Правде воли монаршей» 1722 года, которая утверждала господство абсолютистского монархизма.
В связи с этим важно рассмотреть один из первых случаев, когда носитель московской политической культуры, пусть и несколько отполированной на европейский манер, столкнулся с антиабсолютистским дискурсом. А. А. Матвеев, бывший с неофициальной миссией во Франции в 1705 году, собственноручно записал в своем «Diarius privatae legationis ad Aulam Galliae», что