Франциа <…> есть королевство наследственное, самодержавное <…>. Сие есть государство самовластное, весьма ни до кого иного надлежащее государствовать до монархическаго правления и законоположения самого короля, и до его произволения во жизни и смерти над его подданными. Но хотя то королевство деспотическое, или самовладечествующее, однако то самовластием произвольным николи же что делается разве по содержанию законов и прав, которыя сам король, и его совет, и парламент <…> нерушимо к свободе содержит всего народу[787].
В беловой текст своеобразного статейного списка, подготовленного Матвеевым по итогам миссии, этот фрагмент не был включен. Однако он примечателен тем, что показывает одну из первых попыток передать на русском политическом языке как обороты из французской антиабсолютистской риторики начала XVIII века, порицавшей посредством понятия pouvoir despotique абсолютную власть короля, так и абсолютистские утверждения, что, несмотря на обладание абсолютной властью, монарх правит в соответствии с фундаментальными законами, то есть не является деспотом! Похоже, Матвеев по своей неопытности не понял всех нюансов современного ему французского политического языка, в результате чего он совместил в своем тексте оба эти способа суждения о власти короля. В его рассказе понятие «деспотическая власть» лишалось негативных коннотаций, и это вполне соответствовало московскому пониманию, что не ограниченная земными институциями власть не есть что-то плохое.
Отсутствие представлений, в которых неограниченная власть правителя трактуется как отрицательное явление, могло приводить к неузнаванию отрицательных политических понятий. В напечатанном в 1718 году «Введении в гисторию европеискую» С. Пуфендорфа, переведенном Гавриилом Бужинским по повелению Петра I, касательно «образа правления» Московии заявлялось, что царь «повелителство владычественное имеет и по воли своеи и угодию вся творити и управляти может». При этом Гавриил Бужинский уточнял для российского читателя, что синонимом прилагательного «владычественное» является слово «самодержавное»[788]. В латинском же оригинале власть московского правителя была охарактеризована прилагательным despoticum. Кроме того, в 1720 году в Санкт-Петербурге по указу Петра I был напечатан русский перевод памфлета «Considerations sur les apparences de la paix, et sur l’ importance de laisser Gibraltar uni aux domaines de la Grande-Bretagne»[789]. Во французском тексте содержался такой выпад против Франции: «C’est une chose aussi étonnante que terrible de voir une Monarchie despotique qui s’est acquis dans peu de mois le plus grand credit qu’on ait jamais vu dans le monde». После перевода на русский он стал звучать так: «Зело удивительно и страшно видети Монархию Самодержавную которая получила себе в малые месяцы такой великой кредит, какова никогда не видано во свете»[790]. Итак, словосочетание Monarchie despotique превратилось в «Монархию Самодержавную» и лишилось для российского читателя негативных коннотаций оригинала, как это ранее произошло с прилагательным despoticum в переводе Гавриила Бужинского. На наш взгляд, это было связано с тем, что российскому автору было недостаточно просто познакомиться с новыми словами типа despotique и despotisme. Необходимо было их помещение в более подробное повествование, из которого и можно было сделать вывод, что за такими новыми для российского политического языка словами скрываются понятия, не вписывавшиеся в российскую политическую культуру и, соответственно, требующие особого осмысления и определения.
В этом отношении одним из важных моментов перестройки российского политического языка стало появление на русском языке в 1724 году первого полноценного текста антиабсолютистской направленности — рукописного перевода «Les avantures de Télémaque» Ф. Фенелона, осуществленного А. Ф. Хрущовым. Согласно хрущовскому предисловию,
Похождение телемаково достойно похвалы от всех разумных людей. И любопытныя люди в великом почтении имеют. И хотя в един год было более дватцати выходов в разных местах, но тем любопытство людское не могло удоволствоватися, и чтением сея книги, полезной и приятной, насытитися никто не может[791].
Говоря о популярности этой книги, Хрущов замечал, что
не дивно тому, понеже приятность сложения, нравоучения чистое и непорочное, икономия и порядок всея книги, изяснение честное и ясное, разговоры приятныя и вразумителныя, разность случаев и множество и, единым словом, высокоумие авторово, известное и всем ведомое, всех людей на похвалу поострили[792].
Итак, побудительной причиной для переводчика, действовавшего на основании частной инициативы, оказывалась всеевропейская слава этого сочинения. С учетом европейской ориентированности петровских реформ популярность книги должна была играть важную роль в привлечении внимания европейски же ориентированной элиты как к самому сочинению, так и к его переводу. В связи с этим также отметим, что еще 22 апреля 1703 года Петр I утвердил в Шлиссельбурге инструкцию по обучению царевича Алексея, составленную бароном Г. фон Гюйссеном, который до прибытия в Россию изучал право в Страсбургском университете. В этом документе содержался такой совет: «Пачеже всех симболы Саведровы и в свете знатнаго Телемака к наставлению его высочества рекомендуется, дабы оныя, яко зерцало и правило предбудущаго его правительства во всю жизнь употреблять»[793]. Неизвестно, насколько выполнялась эта инструкция. Тем не менее показателен сам факт, что иностранец предполагал использовать при воспитании наследника престола сочинение Ф. Фенелона, которое уже в 1703 году определялось как «в свете знатное». Более того, Петр I формально одобрил его использование. Правда, скорее всего, русский царь едва ли подробно ознакомился с содержанием «Похождения Телемака», доверившись рекомендациям иностранного специалиста. Так или иначе, эпизод с этим документом дополнительно указывает на значение европейской славы для начала адаптации фенелоновского сочинения в России XVIII века.
Из перевода А. Ф. Хрущова российский читатель, который не мог прочитать сочинение Ф. Фенелона на языке оригинала, получал возможность почерпнуть ряд немаловажных и далеко не привычных для московской политической культуры суждений о монархии и власти правителя в ней. Согласно хрущовскому рукописному переводу, на вопрос «В чем состоит власть царская?» Ф. Фенелон — устами Ментора — давал такой ответ:
Все может над народом, а над ним законы. Имеет власть самодержавную [puissance absolue] делати добро, а связанныя руки — на зло. Народ вручил ему закон, яко драгое сокровище, чтоб был своим подданным отец. <…> Не ради его самого поставили его бози царем, но чтоб был слуга всему народу и употребил свое время, свое попечение и свою любовь во благо народу. И толь достоин царъства, колко может народу служити[794].
В другом фрагменте перевода романа от имени Ментора абсолютная монархия подвергалась критике следующими словами:
Земли, где власть царская самовластнее [la domination du Souverain est plus absolue], там самодержцы [Souverain] безсилнее. Берут, разоряют все. Един обладает всем государством, но все государство тает. <…> Царь не может быти царь един, но царь ради народа. <…> Власть его самовластная [pouvoir absolu] всех подданных ведет в неволю. Лстят ему и покланяются, смотрять на него, боятся, но ожидают малыя премены. Сия власть, зверская и чрез меру силная, не может долго стояти, не имеет корени в сердцах подданных. Все государство утрудил и озлобил, принуждает всех с воздыханием желати премены от перваго ударения, идол сей падает, и топчут его ногами[795].
Итак, А. Ф. Хрущов передал выражение puissance absolue как «власть самодержавная». Однако в романе подразумевалось, что такая власть абсолютна только для делания добра, без возможности делать зло, и, соответственно, оказываясь предсказуемой, лишалась такого свойства, как произвольность. С учетом того что Хрущов передал souverain как «самодержец», можно сказать, что «самодержавная власть» в его логике была равна власти верховной. В другом фрагменте, когда речь шла об актуально абсолютной — не связанной законами — власти, Хрущов для передачи понятия «абсолютная» (absolu) в негативном контексте использовал слово «самовластная». В переводе вырисовывались следующие контуры передачи антиабсолютистского монархизма Фенелона на российский политический язык: монарх обладает самодержавной (верховной, суверенной) властью. Однако если отправление власти не связано соответствующими законами, то есть если монарх не ограничил себя ими, то такая самодержавная власть превращается во власть самовластную (абсолютную), что в итоге должно привести к бедам как для государства, так и для самого правителя. Принимая во внимание, что в антиабсолютистском монархизме ставился знак равенства между pouvoir absolu, pouvoir arbitraire и pouvoir despotique, из этого также логично вытекала будущая передача pouvoir despotique на русский язык как «самовластная власть», а despotisme как «самовластие». Итак, этот перевод намечал превращение политических синонимов «самодержавие» и «самовластие» в антонимы.
Во второй половине 1720‐х годов А. Ф. Хрущов, скорее всего, по заказу князя Д. М. Голицына, сделал перевод с французского «Второго трактата о правлении» Дж. Локка, политический язык которого был существенно сложнее языка фенелоновского «Похождения Телемака». Так, Хрущову надо было предложить русские эквиваленты для выражений