despotisme]: вместо что нещастие и злоключение народа почти везде последуют поступкам такого государя. <…> Сочиняет ли благие законы, народ не имеет причины радоваться, понеже в его самоизволении состоит их отвергнуть, иль и оставя их, пребывать, нарушать их, когда ему угодно, ради всех тех, для кого он восхочет[850].
Такие мысли об ужасах произвольной, неограниченной власти, которая вне зависимости от своих намерений в итоге творит зло, в большей степени напоминали рассуждения Фенелона, нежели формулировки Монтескье. Собственно, и в описании монархии Щербатов отнюдь не воспроизводил идеи Монтескье. Если для последнего в монархии принципиальное значение имели «власти посредствующие подчиненные и зависящие», дворянство и фундаментальные законы[851], то Щербатов, указав на факт пребывания «вышней власти» (supreme pouvoir) «в персоне единаго» монарха, утверждал:
Я считаю за величайшаго и счастливейшаго между Монархов того, которой, почитая себя отцом народа, не старается, отвергая законы, ввести самовластие [despotisme], не разделяет свои интересы с интересами государства, знает великое искусство избирать себе в советники таковых людей, которые сопрягают усердие к их Государю [Souveraint] с любовию к отечеству и законам [Loix][852].
Итак, М. М. Щербатов в начале 1760‐х годов, хотя и опирался на Монтескье, предпочел при характеристике конкретных форм правления обратиться к идеям Фенелона, что оказывалось возможным благодаря принадлежности этих сочинений к антиабсолютистскому монархизму. При этом впоследствии для передачи получившихся рассуждений на русский ключевым элементом для Щербатова оказалась дихотомия самовластие — монархия.
Таким образом, как имеющиеся переводные тексты, так и сочинения, создаваемые российскими авторами, позволяют утверждать, что в России к началу 1760‐х годов были не только популярны сочинения в духе «Похождения Телемака» Фенелона, но и антиабсолютистские идеи, связанные с ними, а также относительно устойчиво работал язык антиабсолютистского монархизма, в рамках которого ставился знак равенства между самовластием и деспотизмом.
В связи с этим приведем еще следующий примечательный пример. В 1761 году был создан рукописный перевод «Lettres Russiennes» (1760) бывшего профессора Академического университета в Санкт-Петербурге Ф. Г. Штрубе де Пирмонта. В этом сочинении подвергался критике ряд идей из «Духа законов» Монтескье и отстаивалась мысль о необходимости различения деспотизма (Despotisme) и абсолютной монархии (Monarchie absolue)[853]. Сравнение его перевода с печатным текстом позволяет сделать несколько интересных наблюдений о специфике передачи европейских политических понятий на русском языке. Так, с «Письма первого» по «Письмо седьмое» включительно переводчик при передаче понятия despotisme и производных от него слов регулярно добавлял поясняющий русский синоним самовластие (самовладение) и производные от него слова («ДЕСПОТСТВО или САМОВЛАСТИЕ», «ДЕСПОТСТВО (самовладение)», «правительство ДЕСПОТЫ (самовластитель)», «в ДЕСПОТИЧЕСКОМ, то есть в самовластном государстве», «в одних только деспотических или самовладельных Государствах»)[854]. Однако начиная с «Письма восьмого» такое пояснение исчезло. Более того, понятие «самовластие» начало использоваться отдельно от понятия «деспотство». Это было связано с тем, что в «Письме восьмом» Штрубе привел свою классификацию форм правления, в которой фигурировали в качестве разных форм и деспотизм, и абсолютная монархия, которые переводчик решил перевести как «деспотство» и как «монархия самовластная». При этом в «Письме восьмом» можно было прочитать про границы между «ДЕСПОТСТВОМ и самовластным правлением» (в оригинале — «Despotisme du Gouvernement absolu»)[855], а также о неправильности мнения, согласно которому «ДЕСПОТСТВО и самовластие есть одно правительство»[856]. Получалось, что если до «Письма восьмого» понятия «деспотство» и «самовластие» для переводчика были синонимами, то с «Письма восьмого» они стали использоваться для обозначения разных и строго разграниченных политических феноменов. И если первоначально в переводе самовластие выступало синонимом отрицательного феномена — деспотизма, то во втором случае оно фактически стало его антонимом. Такая понятийная несостыковка, скорее всего, была связана с тем, что перевод был выполнен двумя переводчиками[857].
Важно подчеркнуть, что Ф. Г. Штрубе де Пирмонт в своем сочинении рассуждал как абсолютист и вполне в духе Боссюэ проводил различение между абсолютной монархией и деспотизмом, то есть для него факт обладания правителем неограниченной властью как таковой не был отрицательным. Однако один из двух предполагаемых переводчиков не произвел такого различения и вполне в духе сложившихся практик переводов текстов антиабсолютистского монархизма использовал русское «самовластие» как аналог французского despotisme.
Кроме того, в 1763 году на страницах московского журнала «Невинное упражнение» было опубликовано несколько глав из трактата К. А. Гельвеция «De l’ Esprit», в котором содержалась и оригинальная концепция деспотизма. Анонимным переводчиком этих глав была княгиня Е. Р. Дашкова[858]. Рассуждая о славолюбии (ambition), Гельвеций упоминал, что человек может родиться «в самовластнейшем правлении [gouvernements absolument despotiques], так как в Моголах, между которыми знатность покупается пронырством». На следующей странице журнала была зафиксирована мысль, что славолюбие может зажечь в «землях самовластных» (pays despotiques) «опасность от наказания, которому каждой подвержен при малейшем своенравии владетеля [caprice d’ un despote]»[859]. Итак, Дашкова однозначно перевела despotique как «самовластный».
Таким образом, когда в 1767 году был опубликован «Наказ» Екатерины II, а в 1768 году в типографии Московского университета был издан перевод написанного в подражание Фенелону «Bélisaire» Жана Франсуа Мармонтеля, осуществленный императрицей и ее приближенными, антиабсолютистский монархизм, включавший дихотомию самовластие — самодержавие, был для элиты устоявшимся явлением политической культуры. Собственно, русский перевод «Велизария» Мармонтеля был осуществлен П. П. Курбатовым еще в 1767 году, хотя и был напечатан только в 1769‐м из‐за публикации екатерининского перевода[860]. Подданные Екатерины II без ее непосредственного участия демонстрировали способность не только переводить тексты такого рода, но и рассуждать в антиабсолютистском духе. Ее инициатива с публикацией «Велизария», а также ряд рассуждений из «Наказа» в духе Монтескье фактически следовали существовавшему тренду, который императрица вслед за Елизаветой Петровной публично одобрила и даже стремилась его возглавить. Соответственно, появление в России антиабсолютистского монархизма Монтескье, распространявшегося в том числе посредством трудов самой Екатерины II, было подготовлено восприятием соответствующих текстов Фенелона и его подражателей.
Итак, за первые две трети XVIII века в российской политической культуре благодаря переводной литературе произошла вполне успешная адаптация антиабсолютистского монархизма, и одним из ее результатов к началу 1760‐х годов стало распространение среди элиты противопоставления «самодержавия — монархии» — правления, осуществляемого монархом по законам (желательно фундаментальным и непременным), и «самовластия — деспотизма» — правления, осуществляемого по ничем не ограничиваемой воле и прихотям деспота. Что немаловажно отметить, это оказалось возможным сделать, оперируя понятиями из языка, сформированного московской — абсолютистской — политической культурой XVI–XVII веков, для чего в том числе потребовались трансфер и адаптация набора повествовательных и аналитических текстов, где в негативном ключе описывалась неограниченная — абсолютная — власть правителя посредством переопределенных понятий из российского политического языка. Конечно, иногда из‐за абсолютистского наследия таких понятий при их переводах мог происходить сбой, когда под огнем критики оказывалось вдруг не самовластие, а самодержавие. Тем не менее в целом новые заимствованные понятия, передаваемые при переводе транслитерацией или калькированием — деспотическая (господственная) власть/деспотическое (господственное) правление, сцепляясь с российскими переопределенными понятиями, успешно встраивались в политическую культуру российского дворянства. При этом идеи в духе «Похождения Телемака» Фенелона, которые были более умеренными по сравнению, например, с идеями Локка, так как не предполагали создания коллективного органа, который бы ограничил власть монарха, а лишь предлагали самоограничение монарха им же принятыми законами, поданные подчас в более легкой для чтения форме романа, оказывались более приемлемыми для восприятия и адаптации российской элитой.
Предложенная нами реконструкция процесса адаптации идей антиабсолютистского монархизма в России в первые две трети XVIII века, связанного с появлением и распространением европейских переводных трактатов, сама по себе не дает ответа на вопрос: чем такая адаптация была вызвана? В связи с этим, на наш взгляд, в заключение статьи следует специально остановиться на нем. Так, С. В. Польской объяснил эту адаптацию борьбой части «конституционно» настроенного дворянства за ограничение самодержавия, на настоятельные вызовы которого в виде ряда проектов, начиная с фундаментальных законов И. И. Шувалова, Екатерине II в конце концов пришлось ответить в своем «Наказе»