[926]) среди наиболее значимых военных писателей древности в своем «Военном искусстве пехоты» (1615)[927]. В его русском переводе 1647 года, вышедшем под названием «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», автор «Тактики» упомянут просто как «кесарь Лев» без привычных для русских источников эпитетов «Мудрый» или «Премудрый»[928], что оставляет неясным, опознали ли переводчики в данном случае, о каком императоре идет речь.
Был ли Петр знаком с переводом Поликарпова на момент появления издания Копиевского? К сожалению, для ответа на этот вопрос приходится довольствоваться только косвенными соображениями. Рукопись «Книги хитрости руководство» попала в Библиотеку Академии наук в числе манускриптов и книг, конфискованных у статс-секретаря Макарова после его ареста в 1732 году[929]; предположительно, некоторые из них ранее находились в личной библиотеке Петра. Однако, даже если предположить, что «Книга» Поликарпова входила в их число, время ее поступления в царское собрание установлено быть не может. Произошло это, в любом случае, уже после смерти архиепископа Афанасия в 1702 году, поскольку в посмертной описи книжного собрания последнего она еще упомянута как «Книга Льва царя о военном сочинении, письменная, в полдесть»[930].
С другой стороны, как уже говорилось, общение молодого царя и Холмогорского архиепископа было достаточно тесным и регулярным. С января по июль 1693 года, то есть во время пребывания Хрисанфа в Москве, Афанасий также находился в столице, а непосредственно вслед за тем сопровождал Петра в его поездке в Архангельск в июле того же года[931]. Возможно, о рукописях, привезенных Хрисанфом, они узнали в одно и то же время и из одного и того же источника. О том, что Поликарпов, работая над переводом «Тактики», мог иметь в виду царя в качестве главного потенциального читателя, косвенно свидетельствует и время окончания работы над текстом, указанное переводчиком в списке БАН, — 20 февраля 1697 года. Возможно, Поликарпову или его заказчикам представлялось важным завершить перевод до отъезда Петра в Европу, состоявшегося спустя всего несколько недель. Если Петр успел ознакомиться с работой Поликарпова и счел ее неудовлетворительной, то заказ Копиевскому повторного перевода «Тактики» представляется вполне обоснованным. Следует, впрочем, признать, что расчет этот, если он действительно имел место, оказался ошибочным: перевод Поликарпова намного превосходит работу его амстердамского коллеги по точности и полноте.
Заказ двух переводов одного и того же иноязычного текста или по меньшей мере покровительство одновременной работе двух разных переводчиков, если таковое имело место в случае «Тактики», не было исключительным для Петра. Так, например, тот же Копиевский в 1700 году перевел с латинского «Историю Александра Великого» Квинта Курция Руфа[932]; при печатании книги в 1709 году предпочтение, однако, было отдано другому переводу[933]. С другой стороны, нет никаких свидетельств в пользу того, что Петр непосредственно влиял на выбор сочинений, переводимых Копиевским, и мог вообще принимать личное участие в решении об издании «Краткого собрания».
В исследовательской литературе высказывались предположения о значимости византийского военного опыта для Петра[934] и, как следствие, его особом внимании к трактату Льва. Современный исследователь «Тактики» В. В. Кучма полагал, что содержащиеся в ней дисциплинарные требования могли стать основой петровского военного законодательства, в частности «Устава воинского» 1716 года[935]. Гипотезы эти, однако, бездоказательны. Можно считать установленным, что в основе военно-нормативных актов петровской эпохи лежали немецкие, шведские, нидерландские и датские военные уставы второй половины XVII — начала XVIII века[936]. Сходство отдельных статей этих уставов с некоторыми правовыми положениями трактата Льва объясняется тем, что они в конечном счете имели общие источники — римское право и позднеантичную военную теорию. Примеры прямого заимствования авторами этих уставов или Петром именно из византийских военных трактатов до сих пор не найдены. «Тактика», несомненно, дошла до русского читателя, в том числе до армейских офицеров: на это указывает наличие сокращенного списка перевода Копиевского в составе так называемой «Записной книги военного человека» Федора Попова, записанной между 1708 и 1720 годами в Сибири[937] и в утраченной ныне рукописи Свято-Успенской Флорищевой пустыни[938]. Реального влияния на военно-административную практику петровской эпохи сочинение Льва, однако, по всей видимости, не имело.
Как уже было сказано, подходы Поликарпова и Копиевского к трактату Льва кардинально различались. Копиевский не заботился о точности передачи мыслей и слога автора, превратив «Краткое собрание» скорее в сборник афоризмов, почерпнутых из «Тактики», нежели в перевод в подлинном смысле слова. Поликарпов, напротив, следовал усвоенному им от московских переводчиков предыдущего поколения представлению об исключительной ценности древнегреческого языка и созданных на нем текстов и стремился поэтому к возможно более точному, во многих случаях буквальному или пословному переводу[939]. Это привело его, с одной стороны, к намеренному калькированию многих грамматических конструкций, с другой — к сомнениям относительно уместности использования церковнославянской, русской или заимствованной из греческого лексики для передачи встречающихся у Льва терминов, в том числе специальных. Свидетельством этих сомнений служат многочисленные пометы, сделанные, возможно, рукой Поликарпова на полях московской рукописи «Книги хитрости руководство», в которых церковнославянские и русские слова и кириллические транслитерации с греческого часто взаимно заменяют друг друга.
И обстоятельность Поликарпова, и небрежность Копиевского имели следствием странные на первый взгляд решения, касавшиеся перевода отдельных понятий. Так, Поликарпов сознательно сохранил в своем тексте огромное количество грецизмов, в том числе прямых заимствований, образованных фонетической передачей соответствующих греческих слов кириллицей, например «дориношение» (δορυφορία) в значении «свита» в первых строках трактата[940] или «номизмат» (νόμισμα) в значении «монеты»[941]. Одновременно он образовывал славянские или русские слова и словосочетания, калькируя греческие термины («страннолюбие» для φιλοξενία, то есть благожелательного отношения к иностранцам[942], или «конечная казнь» для ἐσχάτη τιμωρία, то есть «смертной казни» — термин, незнакомый русской законодательной практике и судебному делопроизводству[943]).
Последовательность Поликарпова приводила в некоторых случаях к появлению в тексте неясностей. Так, Ῥωμαῖοι (дословно «ромеи», «римляне», самоназвание византийцев) и производные от него прилагательные он во всех случаях переводит словами «греки», «греческий», отступая от принципа фонетического соответствия оригиналу, но фактически следуя всей предшествующей переводческой традиции. При этом слово Ἑλληνικός («эллинский», то есть, собственно, греческий), которое Лев употребляет преимущественно по отношению к языку, у Поликарпова превращается в «еллинский»[944]. Этот вполне оправданный переводческий ход приводит к путанице в следующем пассаже: «Сего ради и древлняя речения чиновныя еллинския книги убо явихом, греческая же растолковахом и иная речения употребихом»[945]. Для сегодняшнего читателя очевидно, что под «еллинскими книгами» Лев имеет в виду тексты на греческом языке, а под «греческими» (Ῥωμαικός) — «римские», то есть написанные на латыни, содержание которых он изложил греческим языком. Перевод же Поликарпова здесь затемняет смысл, в том числе и с точки зрения традиционного для церковнославянских и русских текстов XVII века словоупотребления «эллинский» в отношении античной, то есть языческой древности[946]: очевидно, что Лев в приведенном отрывке называет своим именно «еллинский» язык, а «греческий» определяет как непонятный и требующий перевода.
Специальный характер трактата Льва повлек за собой дополнительные сложности для переводчиков, связанные, прежде всего, с передачей непонятных или устаревших военных терминов. Эту проблему сознавал еще сам Поликарпов, предупреждавший в предисловии к переводу:
Подложи, читатель благоразумный, приуподобляя тогдашнее к нынешним. Ведая, яко во времени и по месту и имена вещем налагаются, а всему всегда и везде те же и единым речением во всех языцех невозможно бысти. И ни бо чинове и поступки в ратных делех быша у греков, иначе у герман, иначе у безбожных турков и иначе преже и ине у благочестивых наших россов. Уже бо многа и новоухищренная орудия ратная обретаются, яко огненное оружие, бомбы, мождеры, пушки и прочыя вымыслы, хитро состроенныя, о которых ниже припоминает достоблаженный сей Лев, и, яко тогда сия еще не быша, но некая ина подобная сим, по времени тогда бывшем пехотных, конных и морских воинств нравоучения предлагает