Термин δῆμος относился у Льва только к греческому народу. Иноземные народы и племена именовались у него ἔθνος, что Поликарпов последовательно переводил как «язык», а в некоторых случаях — «язычники»[976]. Образованное от него прилагательное ἐθνικός переведено как «языческий»[977], что в данном случае, вероятно, не имело религиозного измерения, поскольку этим же словом обозначены и христианские (но с византийской точки зрения, безусловно, варварские) народы, такие как «франги» (Φράγγοι, то есть франки, население континентальной Европы) и «лаговарди» (Λογγιβάρδοι, то есть лангобарды, как византийцы называли население Южной Италии)[978]. В целом номенклатура народов у Поликарпова, в отличие от Копиевского, выведшего на сцену не упомянутый у Льва «славянороссийский народ», относительно точно следовала за греческим оригиналом. Единственную значимую ошибку при перечислении «языков» в 18‐й главе трактата Поликарпов допустил в отношении курдов, переведя Κοῦρτοι как «турки», хотя это же слово использовал, на сей раз совершенно уместно, при переводе собственно этнонима Τοῦρκοι[979].
Наконец, внимания заслуживает восьмая глава трактата, посвященная наказаниям солдат за преступления, совершенные в походе или во время воинских учений. Хотя этот раздел «Тактики» действительно обнаруживает некоторое — впрочем, весьма поверхностное — сходство с европейским военным правом раннего Нового времени, в том числе с уставами петровской эпохи, язык его переводов коренным образом расходился с языком права. В «Книге хитрости руководство» активно использовалось слово «закон» как эквивалент греческого νόμος и производные от него прилагательные[980]. Именно во второй половине XVII века, в том числе благодаря переводам с греческого, понятие «закон» утвердилось в русском политическом языке, вытеснив понятие «правда» в качестве характеристики воли государя, выраженной им своим подданным, и использовалось в этом качестве в петровскую эпоху[981]. Этим, однако, сходство перевода Поликарпова с современным ему юридическим языком ограничивается. Уже для слова ἐπιτιμία, помещенного в название главы, переводчик не смог подобрать однозначный эквивалент, опробовав «запрещения»[982], «наказы»[983] и даже «показы»[984]. Ни термин «наказание», пользовавшийся популярностью в светском правовом обиходе[985], ни прямая калька с греческого «епитимия», которая, казалось бы, отвечала переводческому методу Поликарпова и вполне входила в русский лексикон как церковного, так и светского права его времени[986], при переводе использованы не были. Наименования самих наказаний столь же причудливы, свидетельством чему уже упомянутая «конечная казнь» или «главная казнь» — калька с κεφαλικὴ τιμωρία[987], сходная по принципу образования с латинским poena capitalis. Копиевский из терминов этого ряда употребил лишь «казнь»[988], а восьмая глава трактата Льва вообще не вошла в его подборку.
Итак, в обстоятельствах создания переводов «Тактики», предпринятых Поликарповым и Копиевским, в их лексическом строе и последующей судьбе видится нечто общее. И «Книга хитрости руководство», и «Краткое собрание Льва Миротворца» обязаны своим появлением целому ряду обстоятельств: интересу части российской элиты конца XVII века к древней истории, политическому значению южного направления внешней политики России, поискам образцов для развития военного искусства за пределами Западной Европы. Эти обстоятельства не могли, однако, изменить основное направление трансфера в идеологической, языковой и военной сферах, определяемое интенсивными заимствованиями современных европейских текстов и культурных моделей. Языковые пристрастия и переводческие принципы Поликарпова и Копиевского, столь различные между собою, принадлежали культуре XVII века и во многом расходились с петровскими нововведениями в сфере политической и военной лексики. Поэтому их переводы (во всяком случае, в том, что касается их военного и политического аспектов) остались изолированными феноменами, забытыми на протяжении последующих столетий.
Мария Неклюдова«СОВЕРШЕННОЕ ВОСПИТАНИЕ ДЕТЕЙ» (1747), ИЛИ ЧТО СТОИТ ЗА ПЕРЕВОДОМ СЕРГЕЯ ВОЛЧКОВА[989]
В предисловии к третьему изданию «Живописца» (1775) Н. И. Новиков, размышляя над спецификой читательского спроса на русские (русскоязычные) сочинения, объяснял, что «у нас те только книги третьими, четвертыми и пятыми изданиями печатаются, которые <…> простосердечным людям, по незнанию их чужестранных языков, нравятся». В качестве примера он привел несколько произведений, «кои от просвещенных людей никакого уважения не заслуживают и читаются одними только мещанами; сии книги суть: „Троянская история“, „Синопсис“, „Юности честное зерцало“, „Совершенное воспитание детей“, „Азовская история“ и другие некоторые»[990].
Все перечисленные Новиковым сочинения являются переводами, переработками и/или компиляциями переводных источников, происхождение которых не всегда доподлинно установлено. «Совершенное воспитание детей» стоит в этом списке чуть особняком. В отличие от таких супербестселлеров, как «История о разорении Трои» или «Синопсис», оно выдержало четыре издания (1747, 1759, 1760, 1775), которые в совокупности имели тираж, превышавший три тысячи экземпляров[991], редкий для XVIII века, но встречающийся среди пропедевтических публикаций. Скажем, «Наука щастливым быть» (1759) тоже прошла через три издания общим тиражом примерно в 3324 экземпляра[992]. Тем не менее, по сравнению с «Историей о разорении Трои», которая на протяжении XVIII столетия переиздавалась по крайней мере восемь раз, а до этого имела хождение в рукописных вариантах, «Совершенное воспитание детей» принадлежит к несколько иной весовой категории.
При этом оно является и наиболее «современным» из цитируемых Новиковым сочинений, будучи впервые переведено и опубликовано в 1747 году. Как следует из заглавия, его предполагаемыми читателями были юноши «знатнаго рода и шляхетнаго достоинства»[993]. Однако менее чем через три десятка лет мы видим его в списке мещанской литературы. Сам по себе эффект нисхождения пропедевтических текстов по сословной лестнице хорошо известен, особенно в случае учебников светских манер, которые быстро «устаревают» в силу подвижности системы символических различий между конкурирующими элитами[994]. «Совершенное воспитание детей» прошло этот путь стремительно, к середине 1770‐х годов оказываясь в одном ряду с «Юности честным зерцалом», впервые выпущенным в 1711 году. Это тем более примечательно, что перед нами — не компиляция, а авторское сочинение, принадлежавшее перу известного писателя-моралиста. С позиций современного исследовательского канона Жан-Батист де Морван, аббат де Бельгард (1648–1734) — не более чем «мелкая рыбешка», не сопоставимая по значимости с такими классиками жанра, как Бальдассаре Кастильоне, Бальтасар Грасиан или даже Никола Фаре[995], тогда как на рубеже XVII–XVIII столетий он был одним из самых тиражируемых теоретиков искусства вести себя в обществе.
В чем причины быстрой вульгаризации книги аббата де Бельгарда и, соответственно, ее популярности среди «простосердечных людей»? Ответ на этот вопрос очевидно связан с изучением русской читательской аудитории второй половины XVIII столетия. Однако я предлагаю пойти окольным путем и попытаться определить, что в самом тексте способствовало его попаданию в категорию мещанского чтения. Для этого сперва попробуем установить причины его привлекательности как издательского и переводческого проекта, а затем рассмотрим те изменения, которые были привнесены в русский текст Сергеем Волчковым.
Аббат де Бельгард, сочинения которого отличались характерной смесью духовного и светского морализма, был одним из самых публикуемых авторов рубежа XVII–XVIII веков. Об этом свидетельствуют и большое количество легальных изданий его сочинений в пределах Франции, и не иссякающий поток пиратских перепечаток, львиная доля которых приходилась на голландских типографов. Как с полным основанием писал один из них, представляя очередной текст:
Труды г-на аббата де Бельгарда, один за другим выходившие в разных местах, столь широко разошлись по миру, что было бы излишним долго останавливаться на достоинствах их славного автора, чтобы рекомендовать вам нынешнее сочинение[996].
Действительно, книги аббата охотно читали за пределами Франции, причем как в оригинале, так и в переводах. Особой популярностью Бельгард пользовался по другую сторону Ла-Манша. Во второй половине 1740‐х годов лорд Честерфилд настоятельно рекомендовал сыну его «Искусство нравиться в беседе» в качестве небесполезной книжицы