nostos соответствует французскому retour (возвращение), оно означает лично, индивидуально проделанный путь и фиксацию своего места в окружающем пространстве. Рассказ об охоте также индивидуален (даже если человека притягивает домашний очаг, а повествование, венчающее его приход, обращено к женщине-матери, единственной хранительнице племенных связей и законов обновления рода).
Увы, большинство людей склонно придерживаться стандартов, свойственных общему виду, принятых в человеческом обществе.
Эволюция не-стандартная, не-воспроизводящаяся, стоящая за пределами семейного круга и коллектива, — явление крайне редкое.
Ибо не-героическая не-дисциплинированность — дело трудное.
Это называется secessio plebes[59].
История возникновения свободного или хотя бы обособленного индивида в рамках национального сообщества относится к авантюрной хронике. Шницлер[60] написал прекрасную автобиографическую книгу с названием, которое весьма любопытно звучит по-французски: «Vienne au crépuscule» (Вена в сумерках). Оригинальное название — «Der Weg ins Freie»[61] (а именно так Шницлер озаглавил свою книгу в 1905 году) — было весьма далеко от той ночи, которой предстояло наступить еще очень нескоро. Французский вариант этого названия книги Шницле-ра не только анахроничен. Он обманчив. В нем скрыта радость вновь обретенного одиночества. Сюжет этой книги странен, ограничен, преисполнен тоскливого страха. Женщина хочет иметь ребенка от законного мужа. На протяжении всего романа мужчина, любящий свою жену, избегает ее. Он отказывается понимать любовь как обладание женщиной с целью продолжения рода во имя социума. Шницлер, раздираемый противоречиями, кончает жизнь, как он сам пишет, «одиноким, слегка гордящимся своим одиночеством и слегка обеспокоенным этой гордостью».
Эпикур писал: «Мудрец не станет заботиться о своей будущей могиле, почитать богов, заниматься политикой, опьянять себя вином, зависеть от других, жениться, производить на свет детей; природа станет предметом его созерцания, сексуальное наслаждение станет его концом, как стало источником его дней».
Глава XXXIVМенефрон[62]
Менефрон никогда не видел себя в гладком зеркале воды. Никогда не видел себя в полированном медном зеркале. Всю жизнь не знал он своего лица.
Свобода начинается с отсутствия лица.
Глава XXXVСобаки и кошки
Собаки подчиняются вожаку. Это так называемые «стайные» животные, сторонники интеграции, любители поощрения, почитатели лидера. Привязанность, которую собаки питают к своему хозяину, настолько фанатична, что стала просто легендарной. Подобная преданность всегда удивляла человечество. И вправду, все рассказы и притчи, о ней повествующие, относятся ли они к волкам или к волкам, ставшим собаками, поис-тине чудесны.
Лично я всегда любил кошек. Для них отношения, построенные на подчинении вожаку, не существуют. Зависимость — их враг. У них есть лишь один кумир — территория. И лишь одна ценность — свобода. Их жизнь состоит из вылизываний и ласк, из еды и охоты, из игры в охоту и грез об охоте, и просто грез и опять-таки грез, — этого им вполне достаточно.
Внезапно кошка поднимает голову и нюхает прохладный воздух, обтекающий, как вода, ее крошечный носик.
Глава XXXVIПечальная сторона свободы
Этьен де Ла Боэси[63] писал: «Даже звери — и те кричат: „Да здравствует Свобода!“ Многие из них погибают, если их посадить в клетку». Невий[64] называет Бахуса «Liber id est pro libertas»[65]. Для граждан Соединенных Штатов Америки свобода — это статуя в центре бухты, которая символизирует торговый обмен, служит таможней, отпугивает чужаков. Вполне возможно, что в мире уже не осталось стран, где можно не почитать богов, курить в ожидании поезда, пить вино на террасе уличного кафе, ходить по городу без документов и говорить все, что вздумается, в любом месте.
«No one!» — так отвечали канадцы после Второй мировой войны тем, кто просил убежища в их стране. Ни одного! Никого!
«Ни одного свободного человека!» — вот лозунг современного общества.
Охотиться на зверей, ловить рыбу, пить воду из ручья, загорать на солнышке, бродить по берегам реки или по морским пляжам теперь уже невозможно без денег, и ситуация эта ухудшалась прямо на глазах на протяжении моей жизни.
Поистине, свобода чревата многими печалями, о которых нельзя умалчивать.
Это печаль прощания с тем, что дотоле держало вас в плену. Печаль, подобная вдовству. Чувство вины, порождаемое свободой, никогда не угасает окончательно. Даже если у вас есть тысячи причин, чтобы расстаться с родными, вы все-таки остаетесь одним из них.
Какова же программа? Оставаться в живых, сохранять хорошую физическую форму, быть полубодрствующим и полудремотным, полувозбужденным и полу-подавленным, полузверем и получеловеком, полусобой и полуникем.
Нужно брать пример с кошек: посмотрите, как осторожно пробираются они на своих мягких лапках по карнизам. Как выгибают спину и сжимаются в комок перед прыжком на крышу соседнего дома. Полухрабрые, полубоязливые зверьки. Эта осторожность и есть основа всей политики на свете.
Эпиктет написал: «Страх перед чучелами заставляет оленей бежать прочь, к сетям, где они и гибнут». Эпиктет, бывший рабом, более того, рабом раба, был мыслителем, который дал наибольшее количество определений свободы:
Свободен тот, кого нельзя принудить.
Свободен тот, у кого руки не связаны.
Свободен тот, кто не знает ни голода, ни вожделения.
Свободен человек, не являющийся рабом (как свободно неприрученное животное).
Свободен тот, кто выходит в дверь, оставленную открытой (как свободен тот, кто кончает жизнь самоубийством).
Свободен тот, кто ни у кого не испрашивает дозволения.
Свободен тот, кто не обращается ни в какую инстанцию.
Всякий человек есть цитадель, полная тиранов, коих нужно заставить плясать под свою дудку.
Каждый день говори, упражняя и укрепляя свое тело перед тем, как предоставить его массажисту, упражняя свою душу мышлением перед тем, как предоставить ее сонным грезам: «Не философ в ученичестве, но раб на пути к освобождению!»
Латинское Addictus означало рабство за долги. Быть «освобожденным» — значит «рассчитаться с долгами».
Глава XXXVIIInsulae[66]
Кронштадт — название морской базы русского флота на Балтийском море, в бухте острова Котлин, форпоста, защищавшего Санкт-Петербург.
В 1905 году там начались волнения. Больше они не прекращались. Кронштадт — это повстанческая свобода, ставшая островом. Все моряки были казнены. No one. Ни один не спасся. Кронштадт — это подлинный остров — L’île ipsima.
Две земли всегда питали любовь к книгам. Это опять-таки два острова. Две нации поляризуют цивилизованный мир на разных сторонах планеты. Это самые прекрасные и самые отдаленные из всех островов на свете — Япония и Ирландия. Несколько клочков земли, затерянных в море, несколько граждан в городах, несколько книжных полок в комнатах, несколько атеистов, несколько книгочеев, несколько отшельников. Эти острова, эти пещеры, эти гроты с круглыми сводами, эти каморки, эти скиты суть последние из царств. Редки те существа, что пользуются хотя бы малой долей духовной независимости, принимая во внимание окружающую бездуховность. Аномальные мысли весьма нечасто рождаются в людских головах, переполненных заботами о семье, языке, образовании, долгах; там же и прошлое, и воспоминания, и повторения, и инстинкт, и природа. «Rara» (редкость) — так говорил Спиноза, отсылая нас к внутреннему опыту свободы.
Что же позволяет нам острее всего ощутить чувство свободы? Способность забыть, что на вас смотрят.
Перестать быть кем-то — ребенком или стариком, женщиной или мужчиной, отцом или матерью, сыном или дочерью.
Таким людям не нацелен в спину коллективный взгляд.
Они не ведают насилия над эмоциями, выраженными в голосе. Забудьте о царствах, где речь имеет значение. Душа человеческая не образована, не приручена, чужда обществу и языку. По весне жаркое молодое солнце взламывает и освобождает льдины. И они вольно плывут по воде. Свобода — тот же вольный ход.
Глава XXXVIIIСладостная ненависть
После того как грек Афинион поднял восстание рабов[67], вдоль дорог северной Италии выстроились тысячи крестов с распятыми. Несчастные выли, как выли и собаки, ожидавшие у подножия крестов, когда их верность будет вознаграждена кусками плоти, оторвавшейся от сгнивших тел. Чайки, вороны, совы и прочие пернатые хищники кружили над головами восставших рабов, пригвожденных к крестам. Повсюду торжествовала смерть. Повсюду разносился смрад от истерзанной и мертвой плоти. Он подстегивал свободных граждан убивать еще и еще. Однако когда наместнику Берресу[68] донесли о смерти Гая Гиерона[69], сторонника Афиниона, он заплакал. Рим сделал его наместником провинции Сицилии, и Беррес сражался с Гаем Гиероном в течение всей невольнической войны. И поскольку весь Рим знал, как Беррес ненавидел Гая Гиерона, его близкие, родные, друзья и клиенты сочли, что весть о смерти врага доставит ему великую радость. Вот почему они толпой повалили в порт, где Веррес наблюдал за разгрузкой одной из своих галер. Нашли его там. Окликнули. И сообщили: