х костюмов, в газонах и вазах, в губах и так далее. В полдень по песку пляжа прогремела, ломаясь, шурша и ржавея, стальная газета. Сирень броско и щедро бросала свои холодные руки, прощаясь на ветру с лепестками. Они пожухнут, слегка украсив досуг немытый, в чаду квартирном на счастье пчёлам, что не поели-попили вдоволь нектар сирени и сохранили посредством этим стремленье к битве в полёте смелом, ведь, как известно, живот голодный отяготить не в силах может сраженье это; о, что же «это»? ужели это напоминает нечто, и это «нечто» знакомо с детства, как сказка деда о добром волке? который скушал бабулю где-то, но не заметил, как автор хитрый послал вдогонку зверюге-бяке простую Машу, совсем девчонку, на той девчонке была шапчонка, и цвет шапчонки был роковым… Уф-ф. Куда меня занесло… Снова я бродил смердяком по окраинам, потупив взор в мусор, в репей и пушистый рахит трав. И оказался на молодом кладбище. Тихим шагом. Меж свежих холмов. Лязг жестяных дубовых листьев. Ленты, ворохи целлюлозных цветов. Кресты, простые доски, постаменты, вот монумент педанту, вот подростку бюст, закончен тот бесславием томимый. А там, под тополем, в тиши благоухая под псевдо-рыцарским крестом, покоится Аристов-некто, и нить его усов (улыбка-фото) намочена случайной непогодой. Наташа Лось зарезана грузовиком, жестянщик Ванишкин упал с супруги. И здесь и там, повсюду слышится картавый рока гогот. Но кончились печальные слова. Покуда глаз берёт, хрусталик ока преломлял пространства пустое ожиданье; оно наполнится: и ожиданье, и пространство. Кукующий мальчик ходил между ртами земли. Давно подобных слов не объявлялось. Но нет, то явь стремительно и чётко меж этих строк раскинулась, грозя отяготить сознанье очевидца бесстрастностью и чем-то с буквы «а». Дитя подпрыгнуло: ку-ку.
Гроздь винограда, чашка мёда, стакан ситро, дыра заполнена.
Возвращаясь с пляжа, я увидел красный авто, стоявший у моего сарая. Умная тётя, тебе не надоели мои криптограммы?
Тем временем я отдыхал телом, душой и более, чем нежели; без боли, без отдыха я отдыхал и этим весьма был доволен. Только иногда меня мучила жажда иметь тысячу миллиардов золота. Блядовоние. Тётеньку взять за титеньку. Что такое любовь? Это встреча, на века, на всегда, и быть может сегодня! Пресловутыми вёснами ангелы просвещения посетили духовой концерт. Ветроброд освежил и ватно-мозглую память, и гадко-памятный день. Не пойти ли вечером поутру к умеренно падшей женщине? Между прочим, самец тутового шелкопряда улавливает запах полового аттрактанта самок на расстоянии в 12 километров. Не забыть шефа, совесть и загар калифорнийских девушек. Поощряю своё раздвоение личности и Агафазию. – Спасибо, дружок. – И разрешите к сказанному присовокупить стакан чая с питательной щепкой. Специальное орудие вызвало тревогу молодой девушки, у которой сорок лет в окне не горел свет моря забытого ими любимого папой неба в другом мире. Ну вот и похулиганил. А то – подавай им фабульность, стройность композиции! Обойдётесь без марципанов!
…
…
Мне весьма наскучила пляжная жизнь, и я решил перебраться в степь. Захватив с собой вещички: матрас (ком жухлой ваты с песком), спички, литр-другой огородного вина, хлеб и любимую клеёнку с помидорами, самого себя и рой комаров над плешью, двинулся в глубь материка. Задора хватило ненадолго. Присев, плеснул в себя живительный сок. С подозрением осмотрел дырки в земле. Вдруг это норы анаконды? Ну и что, что они не водятся в этих местах, зато могут водиться здесь… ведь где-то им надо водиться… Очнувшись от воображаемой картины: анаконда запихивает руками остатки моего тела в пасть (но я сопротивляюсь и там, лучше умереть на коленях у Ассоль, чем в очереди за туалетной бумагой), стал собирать топливо. Топлива не было. Тогда попытался разыскать источник, но и его не было, не было спичек (потерял), не было тишины, кто-то всё скворчал и щелкатушил, не было солнца, блядские тучи закрыли его, не было верного друга, уюта, не было верёвочки завязать растрёпанные волосы… Как и у всякого проходимца, брюки мои в промежностях имели по шву окошечко, оно сделалось от долгого хождения и не напрасно оберегалось от нитки с иголкой. Ибо самая нежная часть двигательного аппарата, так сказать корневища ног, там, где из одной огромной ноги – живота, вырастают две… но вы меня поняли, ибо самая эта часть в сухости должна быть и в проветрии, иначе, при наличии опрели и чесухи, оный аппарат функции свои несть не сможет, верстаж-километраж глотаться не будет, и придётся встать колом или лечь лягом. Дырочка была когда-то небольшой, сейчас же две брючины держались только на ремне, и при наклоне виднелись не только ягодицы мои, но и суть всей теплокровной сути, нечто, часто склоняемое в матерной забубённости. Но отвлёкся. И вот сел я, и потянуло меня от всей этой загульной кати-поле житухи в сон. С чистой головой и с вялым сырым телом проснулся от тумана цветочных ароматов. Они шли волнами, и приходилось наедаться степной влагостью, шурша и наливаясь флюидами растительных существ. Вот терпко-кофейный, жжёной малины, мазута с корицей, вот апельсиновый запах, мадеры, кожи с нафталином, аптеки, винограда, миндаля, боли, дерева, тела… Вдали проблестело. Вода! Быстро туда; ворчливой походкой к блеску и плеску… Это было небольшое чистое озеро с песчаным дном. Я разделся и вошёл. Прошёл десять, сто метров, озеро не желало углубляться. Побродив по мелководью, непрерывно зевая, вернулся к своим вещам… около них стояла молодая красивая; срам её был прикрыт лишь прозрачной кружевной повязкой. Таинственен был её облик.
– Немедленно с моего места, я здесь загораю с марта, – вызывающе проговорила молодая красивая. – А я с декабря… – Уходите, не то позову хулиганов. – Сам из таких. Что орёшь, кикимора.
Я сел на подобие матраса и стал читать клочок безымянной газеты: будут введены новые мощности… коллектив обязался перевыполнить… работать за себя и товарища… есть – пятый молибденовый… впечатляющие достижения… Но чтение прервалось лёгким сотрясением мозга. Молодая красивая ходила вокруг меня и пыталась нанести удар ногой. Я занял оборону с корягой в руке.
– Подонок, – кричала она. – Потаскуха, – было в ответ. – Засранец! – Вонючка! – Импотент! – Зассыха! – Чтоб жить тебе на пять копеек в день! (Всё-таки съездила туфлей по рылу.) – Бандерша! – Козёл! – Снегурочка наоборот, сиповка, шмара! – Твоя взяла, – устало сказала она, – но ты всё равно негодяй. – У меня и в паспорте это написано.
Всё же я уступил ей належанное место и перенёс скарб. Приказав не подглядывать, она обнажилась вовсе и замерла. Щепкой я разрыхлил мелководья и создал «бассейн». Пиявки не беспокоили, кровь моя была наполовину со спиртом, и лишь кулики подходили к моей голове, торчащей из воды, застывали японской игрушкой, цепко следили за зрачками и сатирической пробежкой фабриканта удалялись выискивать дрянцо. В тёплой постели песка задремал…
Проснулся от лёгкого щекотания в носу. Молодая красивая склонялась надо мной: сильно храпишь. – Какие мы привереды! – Мужики в воду залезают пописать. – Это моё озеро. – А женщины, чтобы обновить кожу. – Я приведу завтра своих корешей, они тебе покажут… – злобно пропел я. – Что покажут? Ну что? Что я не видела?! – Не будем гадать. – Я приехала сюда из… чтобы отдохнуть от болезни. Долго искала уютное место… но приходит болванище и… – Предлагаю мир и дружбу, вы хоть и злюка, но душка, – сказал я ласково, и глаза мои затуманились.
Она ушла. Через несколько минут донеслось с берега: знаем мы вашу дружбу, вам бы подёргаться, а мы потом ходи на скоблёжку, – в голосе чувствовалась уже не злоба, а пришибленность. Осведомлённость о тёмных сторонах жизни удивила, и я, как бы в ответ, процитировал классика: в этой жизни умереть не ново в старомодном липком шушуне. – Не трогай святое, – донеслось до меня. После паузы я, тщательно артикулируя, обратился скорее не к ней, а к небу: вы любили когда-нибудь? Спустя молчание до меня долетели выстрелы, цикады, гром, гудок парохода, плач.
Следующий день прошёл гладко, если не считать эпизода, когда мы столкнулись за бугорком, ушед туда друг от друга по надобности. Она читала, я же брился, стирал кепи, набивал тюфяк травой, резал из кожи дохлой овцы ремешки для часов, скоро «толчок».
Не знаю, почему она прекратила свои вопли и не стеснялась меня. Она или вооружена, или за ней кто-то стоит. Вполне возможно, что моя персона была для неё не более, чем тень пиявки. А быть может, вид мой истасканный, костлявый, облик существа, которое падает от инсульта в рюмочной или от голода на живописной тропе Брест-Магадан, этот облик не мог беспокоить в общем-то сильное тело и душу женщины, смакующей одиночество и насыщаемой токами тепла и сытости. Она не разговаривала со мной, а лишь однажды вопросила вытащить занозу, не поблагодарив за это.
В воскресенье я удачно продал ремешки и навеселе вернулся в степь. Напевая песенку о том, как моряк повстречал красавицу Любку, как они миловались, как цвела акация и чем всё это кончилось, подарил своей соседке по степи пышный букет. – Как бизнес? – приветливо поинтересовалась она. – Жизнь – это поле, перейти горазд кто соли пуд, карась в пруду, а ты не берегу, как говорится. Хотите сока, пива или, может, водочки? – Водочки! У меня и килька есть, подсаживайтесь. Да снимите свой плащ. – За неимением костюма ношу что валяется.
Раскинули стол. Залпом выпили прохладную и, зачмокав, выпили по второй. – Ты славный парень, – она хлопнула меня по плечу, – я думала лезть будешь как другие – чуть увидят капрон и брылами захлопают. – Не-е, я спокойный.
Запьянев, она стала грустной. – Вам хорошо, мужикам-то. Гуляй, не хочу. За мужика и в пятьдесят пойдёт красавица, а что бабьё? помыкаешься до тридцати, тот глуп, тот волосат, тот вообще скот, и выскочишь за первого кобеля, годки-то горят. Да и баба без ребёночка не баба, а просто метла с сиськами. Нутро приказывает, не исполнишь – в психушку попадёшь, ибо против живота – страшно. И вот придёшь с малюсеньким, и начнётся жрачка, ссачка. И постирать, и всё-всё, да ещё и муж в окно на баб поглядывает, а я как пустой бидон хожу, мне нельзя его опростать. А тут ещё болезни: не так села, не так сходила или селёдок переела. И всё на животине болью, на органах. Придёшь к врачу, а он, волосатый громила, руками аж до горла изомнёт и скажет: функциональное расстройство. Под зад пнёт: сле-ещая… В ясли ребёночка через весь город волокёшь. Он не спал, и сама не спала. Муж говорит, на собраниях задерживается, на пиджаке чужой волос прилип, спокойствие ночью. Знамо, к другой кляче навострился. Стираешь его портки и вспоминаешь годки юные, как мать берегла от разных кафе… как батя бледнел, когда запаздывала из школы… И как все трясутся… над чем?.. над счастьем постирать портки легального хахаля.