в простынях в глазницах застрял пух много терпел ты от падали навязанной силой почему ты должен как и они стать говном вместе со случайными друзьями, совпаденье, трагическая оплошность, если бы знать раньше, есть же выражение сойти с ума, отойти, уйти, но поздно, ты попал в положение уходить последним если повезёт и не дезертируют глаза, хотелось бы увидеть последний миг, самый последний важный перрон, сейчас в тебе начинают проясняться затхлые уголки памяти, воспроизводя начало того, что уже, путь, из зоны обоняния сообщают, тогда, давным-давно был запах остывающего свинца, затем страшное долгое существительное, длившееся неизвестно сколько, в памяти всё стерлось, осталась неуверенность в том, что это был именно твой выход, но это позже, а до того…целое путешествие, вот неплохой кусочек, ты как-будто в лесу, ты толст, ломаешь ветви, стволы, и не идёшь, а летишь вскользь по кронам и по-над землей, в зависимости от погоды, огромно, студнеобразно, куча хвороста, чёрное, на чёрном фоне леса шёпотосмех, бряцанье кеглями, группа голосов, хотели сперва вытрясти из убежища, а потом достали лопаткой, которой оторвали две руки, осталось ещё две, это был период, леса не было, и ты носился по тамошним сферам девственником, не вспугнутый ни кислородом ни обязанностью, однажды ты услышал пульс и шуршание, так шуршат змеи, вылезая из старой шкуры, прослушивание, вынесенье приговора, ты ощущал через тонкую защиту плаценты огромную трубку и ухо в белом халате, удушье, сон подлетел к беззащитному предмету или к тому что было вместо него, хищно поглотил твоё спокойствие, впоследствии вновь обретённое в скачке по асбестовой плите ты содрогаясь и сожалея искренне и бесконечно понимал ужас происходящего.
Желанный стройный светло-коричневый тобою рожденный Ужас. Как ты несчастен. Немощен. Ты, Ужас, болен. Но и твоя болезнь не смертельна. Вернутся твои разноцветья, станут совершеннее. Ты всё время в работе, мой друг, в заботах. Измучен шумом, бессонницей, иллюозоном. Это и это не повод для Печали. Вы встретитесь. К тому же ты очень точен, мой единственный утешитель любимый. Ничто не разлучит нас; буду делиться последней коркой, возможностью. Буду на ночь читать стихи, оберегать сон, а когда заболеешь закрою рот, заглушу, постоянство не должно тревожно, быть, судьи. Читая всей семье на ночь сказки, оберегал сон и твой, сын, и твой, моя дочь, и твоей сестры, моя дочь; дочь моя! Сон был спокоен и твой… Мы ходили по саду, я читал, любимые, стихи. Если бы случилось бесплодие, всё равно читал бы, а когда захотел кричал чтением вслух. Ибо нельзя про себя отнимать у живых пищу, и жизнь. Да. Тебя, Жизнь, я приметил давно. Был тогда слеп, чтобы заговорить с тобой, но как-то случилось, что не прошёл мимо; и ты, болтушка, простушка, была подслеповата, как и вся моя неготовая семья, желающая покоя и определенности, кокотка.
Туман и Вода; Вода и Воды;
Облако в Водах, в Туманном
Движение Медленных Ветров,
Ускоряющих Движение Забытых Тумана и Вод.
Жизнь, у тебя в молодости были чистые глаза. Их я носил в медальоне и твоих волос прядь. До сих пор у меня сохранились дни нашей любви.
Ты радовалась моему обществу. Помнишь, конечно, как иногда мы забегали в кондитерскую. Кофе и пирожные. Кофе особенный, из каких-то складов, старых запасов; складов, покрытых мхом тёплым, живым, ковровым, упругим, шелковистым, когда касаешься другой ладонью, потому что одной трогаешь твои ресницы, Жизнь; ты опускаешь голову, тебе нравится кофе с пирожным, которое я не очень люблю, лишь делаю вид, что люблю, хотя любить люблю, и очень, всегда, когда это можно было сказать, и даже сейчас, тебе и тебе, Ужас, мой, как оказалось, более нежный друг и более верный, чем ты – простая девчонка… и даже сейчас, когда вы просите меня почитать о любви, тяжёлые дни.
Дни: круглые, тёмные, вы казались мне голодными.
Голодному.
Мы вместе в поезде, сонные в сонном.
Музыка. Поезд летит в тоннель.
Окончание – пейзаж —
сад, в нем – ход,
движение:
книги,
музыки.
Приближение тоннеля, путь дальше.
А вы, дни, закутанные в пледы и шали, сидите с часами в зубах. Один (в белой шляпе) читает мой пульс. Какая бесцельность. Наношу удар. Пейзаж, сад, вода. Шляпа вылетела в окно. Поезд несётся в тупик, проводник раздаёт чай и бинокли. Тупик виден плохо. Ещё несколько… в километрах.
Пятьдесят. Спуск.
И пять. Спуск.
Пейзаж – шестьдесят!
И этот последний спуск так крут, что колёса отрываются от рельс и поезд пикирует в море. Крабов, акул, он, гудок, паровоза пугает. Успели закрыть окна. С поверхности моря падают венки.
Смеёмся. Среди спутников женщина. Спит. Укачало. Ты берёшь ее на руки, несёшь в свободное купе. Снова тоннель; пытаешься овладеть, но меня пугает шуршание её губ. Чувствую – кто-то третий между тобой и женщиной. Надо спешить. Всё в воде. Страх. Свет лампы, вижу, о радость! – перед моим лицом плачет, вылезшая изо рта спутницы гремучая змея. Хвост издает звуки. Спутница рвёт своё платье. Затем привлекает к поцелую. Тем временем змея переползает в тебя. Потом снова в спутницу, снова в тебя, всё быстрей и быстрей, пока шуршание гада не перерастает в свист единения не то губ, не то змея, не тех губ, не того змея. Колесо. Неразрывно. Огонь, глина, лёд. Отрыв. Она в последнем дыханье. Остаётся в пейзаж. Поезд в тупик.
Часто предлагали личинке сесть в поезд. Танец на картофельных полях затянулся. Поздно. Теперь виден лишь свет уходящего последнего вагона…высиживание жемчуга продолжается…если бы знать раньше. Теперь ты трепетно собираешь скромные пожитки; неуёмный странник, всё надеешься на удачу, на оседлость. Душа (или что-нечто) наблюдает, как её бывший хозяин, морщась, укладывается последний раз. Ощупаем его сон, что-нибудь отшепчем. Мы ещё увидим в раскрытых глазах отражённый танец порезанных горящих сухожилий. Огонь, плавающий весёлый пепел. Где-то звукочит музыкальное. А мне снова на картофельное поле. Удаляющаяся душа ласково, сентиментально вспоминает минуты дружбы. Как давно. Сейчас она испачкалась вылетая из времени было достаточно чтобы убрать ноги и безногому. Носитель сокровищ, вместитель надежд, искупитель – в пар, в дым. Душа закрывает глаза, скрывает лицемерие. Тяжкие обязанности закончены. Пока говорил Ужас, Афродита складировала сперму; кликушество мысли, балалаечная струна на шею горлянке.
В заброшенных парниках старик сделал тебе инъекцию в ноги. Казалось, выход из физиологической обязаловки найден, ты ощущал, как становишься бесполым… Но приползла гангрена. Перед ампутацией долго уговаривал хирурга резать без наркоза. Она, худенькая гнедая нахалка учительского вида, из тех кому снится родильный стол длиной в тысячу парсеков, жуя монпасье из женьшеневого желе, объяснила: возможна остановка сердца. Остановились на компромиссе: он пообедал спиртом. Через час услышал полет циркульной пилы, паденье ног в чан, оттопали своё, можно было бы сшить из кожи жилет. Жилет, который вырастил сам! Прошла неделя, пришли спецы по реабилитации, приставили к культям ноги из папье-маше. Сняли одеяло. Да, он был без ног.
Оставив в больнице две пары ног – свои и из бумаги, ты вернулся по-пластунски домой. Мир стал глубже. Ты теперь редко покидал дом. Когда собирался на прогулку, железкой стучал по водяной трубе. На условный сигнал прибегали глухие сестрички, взявшие надо мной шефство. Добросовестно прикручивали тебя к таратайке болтами и ремнями. Наполняли термос влагой, спускали вниз. Ты никогда не забывал взять с собой детскую двухстволку и свисток. На улице милые кобылки надевали на себя лямки. С хохотом, столь звонким и незаменимым ничем в юности, несли они тебя на низкой платформе по улицам городов, по полям, по горам, по берегу великого океана, вновь по улицам… Ты сидел, откинувшись на спинку и рассказывал им свою весёлую и интересную жизнь. Иногда они забывали о тебе, ты же, глядя на мельканье блестящих лодыжек, раздумывал о предметах поверхностных или вовсе дремал… Смотрел на чаек: чайки, чайки, грязные птицы! Кем вы стали и были кем? В коридорах вонючих каналов ищете благополучия. И не рыбой, и даже не отважным утопленником питаетесь вы, а банным отваром и соками из больниц.
Тебя тащили по парковой дорожке, мимо закурившего слепого, размышляющего: что он теперь может? Наслаждаться тьмой? Закурил. Подождав укуса спичечного огня, кинул обугленный костяк на ладонь листа, табачный прах укрылся в капиллярах: всё-таки жестокость тьмы не без добра, не позволяет оптическому насилию иссушить мозг. Лишиться бы ещё слуха и осязания – предел счастья. Ты приветствуешь его. Холодно. Как жалки приветствия. Встретив, останавливаемся, говорим о невзрачных и бесконечных обстоятельствах, желая услышать существенное – день и час отъезда. Слепой поднял руку и открыл ладонь. Было темно, музыка продолжала жить и строить собственный дом композиции. Не собираясь возмущаться, она положила в твою ладонь что-то похожее на гордость дынных семечек. Ты открыл кошелёк и ссыпал туда позвонки дорогой мелодии.
Понеслись лани дальше. Вынесли тебя на стекло глубокого пруда. Девочки устали. Присели на лёд. Едва закрыл глаза, как слова: может быть в шевелении усиков водяной блохи трагедии больше чем во всей литературе вместе взятой. Рты рвов в травах.
Наблюдая за тем, как лёд прогибается под детскими ногами: звуки слепого – слепые звуки. Смотрел долго, смотрел на сиюминутные памятники лопнувшим пузырям, лопнувшим смехотворцам. Отчего минута молчания перед кем, молчат, над лопнувшей грелкой, никогда с ней не разговаривали. Как скучны вопросы вдоль реки шелест травы, трава насекомое, поворот изгиба реки, затонувшая лодка. Весло. В обрыве барахтается человек устал если не протянуть руку он заночует в омуте. Ты спустился, протянул. Между пальцами оставались сантиметры. Может быть, ты и не сорвался бы в воду, если бы протянул руку дальше. А пока жест помощи