чудится, что кто-то бьет меня молотком так, что трескаются кости черепа. Заслоняю обеими руками голову, корчусь, кричу.
И вдруг дышать становится легко, словно морским ветром пахнуло в лицо. Глотаю и глотаю этот ветер. Унимается боль в висках. Открываю глаза. Но где же лампочка? Хочу протереть глаза, пальцы натыкаются на резину. Маска кислородного прибора. Ничего не понимая, поворачиваю голову. Передо мной — командир. Глубоко запавшие, утомленные глаза улыбаются.
— Ну что, воскресли? Между прочим, я считал вас покрепче…
Командир жив! Командир улыбается! Это действует лучше кислорода. Я сползаю с койки.
— Пошли, — говорит он мне, — вы можете понадобиться.
Командир идет мимо коек. Скрипят осколки стекла под его валенками (он любит, чтобы ноги были в тепле). Капитан-лейтенант заговаривает с матросами. Тем, кто слаб, дает подышать кислородом. Нам он запретил пользоваться кислородными аппаратами индивидуальных спасательных костюмов, но свой не бережет.
Во втором отсеке одуряюще пахнет хлором. В аккумуляторной яме треснул эбонитовый бак элемента. Кислота вылилась и смешалась с проникшей внутрь корпуса морской водой. Стал выделяться хлор. Электрик Комов, кряжистый, медлительный матрос, надел противогаз, залез в яму и захлопнул за собой крышку люка. Он пробыл там, пока не осушил трюм. Вытащили его без сознания, с разъеденными кислотой руками. Сейчас его привели в себя. Лежит бледный, с запекшимися губами. Врач бинтует ему руки. При виде командира в покрасневших глазах матроса блеснули горделивые искорки.
— Нет больше газу, товарищ командир!
И закашлялся: хлора хоть и не столь много в отсеке, но горло дерет.
— Вы орел, Комов! — говорит командир. — С такими не пропадем!
У вскрытого гирокомпаса копается штурманский электрик Фролов — стройный, на редкость красивый блондин. У нас не сохранилось ни одного компаса: магнитный лопнул, и из его котелка вытек спирт, гироскопический тоже не действует, и Фролов бьется с ним, хотя и сам сомневается, удастся ли исправить.
В центральном посту командир не задержался.
— Сначала обойду весь корабль.
Я было примостился на своем вертящемся стуле у бездействующих манипуляторов рулей, но оглянулся на командира и понял, что отпускать его одного нельзя. Он едва волочит ноги. Ему не хватило сил открыть переборочную дверь. Открываем вдвоем. Я иду с командиром, чтобы поддержать его в случае чего.
Мы побывали в четвертом и пятом отсеках. Заглянули в душный электромоторный отсек. Здесь сидел на разножке матрос и опиливал зажатую в коленях — чтобы шума меньше было — толстую медную пластину. Моряк водил напильником по металлу, и красные опилки смешивались с потом, который падал с его пунцового от удушья лица.
— Ну как, старшина? — спросил командир.
Исцарапанной в кровь ладонью моряк откинул со лба мокрую русую прядь.
— Готово. Сейчас поставим.
Пластину автомата электрики опиливали по очереди: сил у каждого хватало минут на десять. Теперь работа закончена. Лодка получит ход.
Мне стыдно. Пока я предавался горестным раздумьям, созерцая лампочку перед своим носом, товарищи трудились, чтобы спасти корабль. А им было куда хуже, чем мне в прохладном первом отсеке.
— Что ж, рулевой, — трогает меня за рукав командир, — пора и нам на свой пост.
Капитан-лейтенант перешагнул через высокий порог — комингс и пошатнулся. Едва успел уберечь его от падения. Сбежались мотористы (мы были уже в дизельном отсеке).
— Чего ждешь? — накинулись на меня. — Кислород скорее!
Накладываю маску на полуоткрытые губы, открываю вентиль. Командир встряхивается, вырывает у меня аппарат.
— Отставить! Кислород только для самых слабых!
Мы помогаем ему подняться. Опираясь на мое плечо, он ступает по узкому проходу, и опять битое стекло хрустит под подошвами его валенок.
В центральном отсеке нас встречает акустик:
— Ушли!
Только теперь мы замечаем, что взрывов не слышно.
— Подозрительно… — Сдвинулись брови командира. — Не похоже это на гитлеровцев.
— Шторм наверху, — высказывает догадку акустик. — Сдрейфили болтанки.
— Тогда попробуем, — говорит командир. — По местам стоять, к всплытию!
Старшина трюмных, ухватившись за маховик клапана, ждет сигнала.
— Продуть среднюю! — командует капитан-лейтенант.
Слышно, как шипит сжатый воздух. Сейчас лодка оторвется от грунта, вынырнет на поверхность, и мы надышимся вволю. От одного этого ожидания становится веселее. Глаза всех прикованы к глубиномеру. Но стрелка его не движется.
— Стоп!
Командир оглядывает циферблаты манометров. Приказывает продуть цистерну быстрого погружения. Результат тот же самый. В чем дело? Повреждены цистерны? Или лодку так засосало в ил, что ей не оторваться? Командир решается на крайний шаг: воздух подается сразу во все балластные цистерны. Стрелки манометров катастрофически клонятся к нулю. Вот и все замолкло. Баллоны пусты…
Командир устало опускается в кресло.
— Давайте думать, товарищи.
Что тут придумаешь? Офицеры пожимают плечами. А командир свое — приказывает вахтенному:
— Передайте по отсекам: всем думать, как продуть балласт!
Мы молчим. Совестно поднять глаза. Командир к нам обратился за помощью, а мы в эту самую горькую для него минуту ничем не можем пособить ему… Он всегда находил для нас верный совет, всегда мог ободрить, вселить уверенность в успехе. А мы… Как обидно чувствовать себя беспомощным!
В отсеке сейчас много людей. Дышать становится невмоготу.
— В центральном! — слышится из переговорной трубы. Я узнаю голос Касаткина — Воздух есть. В торпеде. Мы подключаем ее к магистрали.
Старшина трюмных в сердцах хлопает себя по темени. И любой из нас готов последовать его примеру. Как мы забыли про нее, горемычную? А ведь в ней добрый центнер воздуха — да, да, воздух тоже имеет вес, тем более если он сжат до двухсот атмосфер!
Через полчаса баллоны наполнены: стрелки манометров на красной черте.
Командир сам подходит к клапанам станции погружения и всплытия. Минуту помедлив, рывком поворачивает маховик сразу на несколько оборотов. Над головой теперь не шипение, не свист, а рев, от которого мы невольно приседаем.
Лодка качнулась. Палуба давит нам на подошвы.
— Пошла! — орем во весь голос.
Стрелка глубиномера движется все быстрее. Нас не смущает, что всплываем с большим дифферентом. Лишь бы вырваться из пучины, а там все выправим!
Внезапно мы валимся с ног, падаем друг на друга. Ничего, это просто качка! Командир взбирается по скоб-трапу, отдраивает рубочный люк. Из шахты на нас низвергается водопад, а вместе с ним холодный ветер. Какой он чудесный — соленый, душистый. Мы хмелеем от него, обнимаемся, хохочем. Надсадно гудят вентиляторы: пусть ветер гуляет во всех отсеках!
Вслед за командиром на мостик поднимаются штурман, сигнальщик и я. Хотя что мне там делать? Ведь руль закреплен неподвижно.
А море бушует, швыряет пеной в лицо. Лодку бросает неистово.
Запущены дизели. Еще сильнее ударил ветер.
— Штурман, курс! — требует командир.
Лейтенант мнется.
— Компасы не работают, — напоминает он.
— По звездам! — сердито торопит командир.
Штурман, запрокинув лицо, смотрит в небо. Хорошо, что оно чистое, все звезды наперечет.
— Мошкин, — говорит мне лейтенант, — становитесь вот сюда. — Он подводит меня к рубочному люку. — Видите на хвосте Малой Медведицы вон ту звездочку, поярче? Это Полярная звезда. Старайтесь, чтобы она приходилась над левым срезом козырька рубки. Понятно?
Чего уж тут не понять?! Но как повернуть на эту звезду, если руля нет?
— Теперь у нас руль — дизеля, — говорит командир. — Куда нам повернуть — вправо? Значит, командуйте… — Он наклонился над открытым люком: — Правый убавь!
— Правый убавь! — эхом откликается внизу вахтенный центрального поста, репетуя команду мотористам.
Черный угол козырька рубки гуляет по небу. Но примечаю: звезда подплывает к нему справа. Вот она минуту колеблется на месте.
— Оба полный! — кричу во весь голос.
— Молодец! — хвалит командир. — Так держать!
И пошло. Смотрю в небо — и, кроме звезд, прыгающих и танцующих над рубкой, нет для меня ничего на свете. Только и знаю, что временами кричу вниз:
— Левый убавь!.. Оба полный!.. Правый убавь!
Слышу, трюмные полезли в надстройку. Выползли мокрые с ног до головы. Докладывают командиру, что пробит трубопровод, потому воздух и не доходил до балластных цистерн. Снова трюмные полезли в грохочущий водоворот— ставить бугель на поврежденную трубу. Значит, сможем и погружаться, и всплывать.
Комендор с добровольными помощниками работает у носовой пушки. Их накрывает волной. У орудия заело замок. Долго не поддается, но наконец открылся: догадываюсь об этом по торжествующему гоготу, который несется из темноты. Хотя и не очень могучее, но оружие у нас есть!
Бывает с солдатом: изранен, изломан весь, но дайте ему передышку — и он встанет и снова будет наводить страх на врага. Так и корабль: как бы ни был истерзан — воспрянет, лишь бы люди на нем были настоящие.
Пришел старшина Хмара:
— Сменяться тебе пора.
Нет, никому не уступлю я своей вахты. Остаюсь на мостике. Чертыхнулся Хмара, но настаивать не стал.
Кок принес еду. Я с аппетитом стоя хлебал сладко-соленую бурду, и растроганный кок чуть не плакал, слушая торопливый звон ложки о дно миски.
Море ревет и грохочет. Штурман измерил силу ветра: десять баллов. Бушуй, родное! Ты всегда было нашим союзником. Загони катера подальше в бухты, открой нам дорогу!
Лодка, то ныряя, то взлетая, мчится по волнам. Мы держим путь по фарватеру среди минных полей. В другое время не рискнули бы идти здесь в надводном положении. А теперь идем: в такой шторм фашисты в море не сунутся.
Мотористы выжимают из двигателей все, что они могут дать. Мы движемся в десять раз быстрее, чем раньше, когда пробивались на позицию: ведь тогда мы ползли под водой самым тихим ходом.