[69].
Вращаясь в интернациональных культурных кругах, Лагарп в свою очередь жаловался Фавру, что не видит в Лозанне собственной политической жизни, что хотел бы обсуждения своих проблем самими горожанами. «Не только адвокатский корпус здесь ни в коей мере нельзя назвать просвещенным; не только многие из его членов не знают ничего, что выходило бы за пределы их обихода; но – что мне кажется немыслимым – они даже хвалятся своим невежеством относительно вещей самых ценных и самых достойных внимания любого мыслящего существа. Это наблюдение, впрочем, относится к большинству моих сограждан: нежелание думать и действовать довлеет над умами людей»[70].
Таким образом, общение Лагарпа с просветительской элитой Лозанны подогревало в нем «антибернские» настроения и жажду политического действия. В то же время адвокатская практика требовала от него больших усилий и постоянного преодоления препятствий. Запутанность и неопределенность в судебных делах возникала здесь из-за наличия многих инстанций: суда консистории и суда бернского наместника (бальи), дела из которых также могли поступать на рассмотрение Совета двухсот (высшего городского органа Лозанны), а также Апелляционной палаты в Берне (фр. Chambre des Appellations romandes), которая утверждала или отклоняла приговоры, вынесенные в земле Во (она являлась частью бернской администрации и состояла из десяти членов Большого совета с участием одного члена Малого совета, то есть правительства Берна).
Казалось бы, на основании сказанного можно сделать вывод – либерально настроенный Лагарп не смог встроиться в эту систему «бернского господства», потерпел неудачу в своей карьере, что и обусловило его последующую эмиграцию. Но, как ни удивительно, действительность была противоположной, поскольку его юридическая карьера оказалась весьма успешной. Лагарп вскоре получил патент на отстаивание дел своих клиентов непосредственно в Апелляционной палате в Берне, одновременно он стал членом лозаннского Совета двухсот, что являлось серьезными достижениями, о которых мог только мечтать любой водуазский адвокат в пределах Бернской республики. Его первые выступления с судебной трибуны были многообещающими, он практически единогласно выигрывал дела, проявив себя красноречивым и пылким защитником интересов клиентов.
Но самое удивительное – те самые «бернские господа», в адрес которых Лагарп потом будет изливать столько политической желчи и обвинений, первоначально встретили его весьма приветливо, если не сказать по-дружески! Речь прежде всего идет о фамилии Штейгеров, к которой принадлежал владелец замка в Ролле. Лагарп лично познакомился с нынешним бароном через Фавра, консультировавшего того по юридическим делам. А письма Лагарпа из Берна рассказывают, что наш водуазский патриот обедает у барона Ролля, а также знакомится с другими представителями этой очень влиятельной семьи, которые, по сути, стали играть роль его покровителей.
Очень характерно в этом смысле описанное Лагарпом в письме к Фавру в 1779 году первое проигранное им дело, где он вынужден был защищать заведомого мошенника и поэтому всячески стремился к мировому соглашению участников процесса, но не смог этого достичь. В итоге бернская палата не только отменила приговор местного бальи в пользу клиента (на который была подана апелляция), но и присудила самому клиенту «за упрямство и запирательство» суточное заключение в тюрьму. «Новость об этом осуждении сразила меня подобно молнии. В горячке чувств я как безумный влетел к г-ну Штейгеру (из Туна), моему покровителю, который, увидев мое потерянное лицо, встал передо мной и стал уверять, что произошедшее не должно причинять мне ни малейшего волнения, что все господа, вынося свое суждение, похвалили мои добрые намерения и усилия урегулировать это дело. Он сопровождал эти и другие свои речи, еще более для меня лестные, столькими проявлениями дружбы, что мои чувства не вынесли такого потрясения, и я залился слезами». А чуть позже и сами «господа» из бернской палаты по своим каналам попросили подтвердить Лагарпу все «любезности, сказанные г-ном Штейгером». На другой же день молодой адвокат получил приглашение у него отобедать, где получил новые изъявления «благожелательства со стороны всей его семьи»[71].
Конечно, напряженная судебная деятельность, в которой Лагарп вынужден был разрываться между своей конторой в Лозанне, Апелляционной палатой в Берне и различными местечками земли Во, с которыми были связаны дела его клиентов, не могла его не утомлять, а трения с высшими инстанциями постепенно накапливали у него неприязнь к бернскому патрициату. И тем не менее причина, которая привела к решающему повороту в карьере Лагарпа, носила личный характер.
В 1780 году ему пришлось отстаивать с адвокатской трибуны интересы и честь своего ближайшего друга – Анри Моно. Тот сам служил адвокатом в Морже, где в результате юридических коллизий столкнулся с другим адвокатом Жан-Жаком Каром, сторону которого принял местный бальи. В результате дело Моно растянулось почти на целый год и было перенесено в Берн, но и там Кар демонстрировал уверенность в успехе, явно расчитывая на свои связи. По мнению Лагарпа, Кар регулярно в суде «ломал комедию», прибегал к разнообразным ухищрениям и уверткам. Для Лагарпа в этом деле соединились с одной стороны дружба, с другой – чувство собственного достоинства как служителя закона и, наконец, гражданские переживания. Исход дела он принимал настолько близко к сердцу, что писал Фавру: «Если палата поддержит Кара, то это скажет всем тем, кто посвящает себя служению с адвокатской кафедры: не приближайтесь сюда, если у вас есть хоть сколько-нибудь чувствительности, порядочности и чести». А спустя несколько дней Лагарпу пришлось горько восклицать: «Правосудие, честь, порядочность, принципы – все это слова, лишенные смысла. <…> Когда хотят быть несправедливыми и деспотичными, и когда власть в их руках, кто их остановит?» Вопреки законам Моно по запросу Кара был арестован и ему было велено дожидаться приговора под стражей в замке Моржа. «Вот каковы хранители наших привилегий и свобод!»[72] И хотя в итоге Моно вышел из тюрьмы (во многом еще и благодаря широкой огласке, которую получило его дело в общественном мнении), эта история оставила глубокий след в душе Лагарпа.
А еще спустя некоторое время состоялся важный разговор, о котором Лагарп написал в своих мемуарах в 1804 году: «Даже сейчас, спустя 23 года, он живо отдается в глубине моего сердца». Еще один Штейгер (из Чугга), член Верховного суда, охотно принимал Лагарпа у себя, беседовал с ним о литературе и «цитировал вслух древних авторов» – но однажды вдруг вызвал его после того, как Лагарп выступил в поддержку притязаний клиента, задевавших законные полномочия бернских властей. «К чему это? Мы не хотим никакого новаторского духа в земле Во. Вы что забыли, что являетесь нашими подданными?» – закричал тогда Штейгер на Лагарпа. Тот немедля ответил, что как водуазцы, так и бернцы являются подданными только по отношению к их республике в целом и к ее законам. И хотя Штейгер тут же смягчился и стал уверять Лагарпа, что «любит и уважает его» и ради его же собственных интересов дает ему советы, но роковые слова уже были произнесены – притом (по воспоминанию Лагарпа) с незабываемым аристократическим видом, который придавал им еще больше резкости[73].
Поэтому для молодого человека, который чрезвычайно высоко ценил и личную, и общественную свободу, не осталось больше сомнений: он не хочет находиться в положении «подданного» и должен оставить свою – пусть даже вполне успешную – судебную карьеру. Эмиграция казалась для него естественным путем, правда, едва ли он мог предвидеть, куда этот путь его приведет.
Деликатное поручение из России
Мечты звали Лагарпа в Северную Америку – страну, недавно освободившуюся от тиранов-угнетателей в лице английской королевской власти, и он всерьез задумался о том, чтобы присоединиться к другим швейцарцам, живущим на берегах Делавэра (то есть в Филадельфии и ее окрестностях). Но в итоге Лагарп очутился в России, и этот выбор сперва показался странным его дружескому окружению. Каким образом республиканские убеждения Лагарпа направили его в «страну деспотизма»? Об этом Лагарпа спрашивал его кузен, с которым тот подружился в Лозанне, Анри Полье: «Как ваша возвышенная философия будет согласовываться с рабским этикетом, который неизменно управляет чинами там, где общественный почет зависит лишь от воинского звания, где царит всеобщее рабство?»[74]
Несомненно, потребовалась целая цепь случайностей (вкупе с описанным выше жизненным кризисом), чтобы 28-летний Лагарп прибыл к Императорскому двору. Началом этой цепи служит фигура Вольтера, который, многократно бывая в земле Во, с декабря 1754 по март 1755 года проживал в замке Пранжан (между Роллем и Ньоном). В 1778 году, совсем незадолго до смерти Вольтера, сын кастеляна этого замка попросил у великого философа рекомендательное письмо к российской императрице Екатерине II. Это был давний товарищ Лагарпа по Тюбингену Жан Франсуа де Рибопьер (в России известный как Иван Степанович)[75]. Тот потом учился в Лейденском университете, где подружился с двумя русскими студентами из аристократических семей, Степаном Апраксиным и князем Николаем Юсуповым, и благодаря им пришел к мысли сделать успешную военную карьеру на русской службе. Рибопьер не только исполнит в России все свои мечты о подвигах на поле брани (и погибнет при взятии Измаила), но и сделает удачную карьеру при дворе. В Петербурге Рибопьер тут же возобновил знакомство с Апраксиным, а через него сблизился со старшим сыном видного екатерининского деятеля генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова и в 1779 году женился на его сестре Аграфене – одной из фрейлен императрицы. Изящные манеры и обходительность вкупе с аристократическими связями открыли Рибопьеру регулярный доступ в Эрмитажный салон Екатерины II. Именно так он приобрел доверие у императрицы и смог дать ценный совет по весьма деликатному делу.