Из своей деревни близ Парижа Лагарп продолжал неотрывно и жадно следить за жизнью в России. Основным источникам информации для него была европейская пресса. Он читает французские, немецкие и швейцарские газеты: Le Publiciste («Публицист»), Gazette nationale, ou Le Moniteur universel («Национальная газета, или Универсальный вестник»), Journal de Paris («Парижская газета»), Allgemeine Zeitung («Общая газета»), Hamburgischer unparteyische Correspondent («Гамбургский беспристрастный корреспондент»), Gazette de Lausanne («Лозаннская газета»), Der Schweizerbote («Швейцарский вестник») и др. При этом Лагарпа интересовали не только конкретные сведения о российской политике, но и общий образ Александра I, каким его рисовала европейская пресса. И надо сказать, что именно тогда этот образ представлялся максимально благоприятным. Причины тому лежали в политической жизни Европы, где многие смотрели на российского императора как на естественный, и притом единственный (!) противовес набиравшему силу Наполеону.
О России в это время сообщались только хорошие новости. Много говорилось о развитии в ней народного образования, о принятии или разработке новых законов, направленных на благо подданных. Например, парижский «Монитёр» 13 февраля 1804 года сообщал, что Александр I поручил многочисленным сотрудникам адаптировать принципы гражданского Кодекса Наполеона для применения их в российском законодательстве. В марте того же года упоминалось о первых освобожденных в России «вольных хлебопашцах» (которые смогли выкупить долги одного помещика из Воронежской губернии), в апреле – о поездке генерал-майора Николая Федоровича Хитрово для знакомства с европейскими образовательными учреждениями (Лагарп встречался и общался с ним на эти темы в 1803 году в Париже).
Но среди этого обилия славословий встречались детали, на которые Лагарп обращал внимание и которые его беспокоили. Так, совершенно неожиданной оказалась его реакция на принятие указа о «вольных хлебопашцах»: вместо горячего одобрения Лагарп встревожился, «ибо с трудом поверить мог, что тот, кто пример подал, чистые имел намерения». Действительно, граф С.П. Румянцев (который, по словам Лагарпа, «в либерализме не был замечен») предлагал эту меру именно в интересах дворянства, поскольку «многие помещики находят выгоды чрезвычайные увольнять лично крестьян из платы [то есть из подушного оклада. – А. А.], следственно уволили бы их охотно и целыми селениями, когда бы в том находили против продажи преимущество»[312]. По мнению Лагарпа, эту меру приняли поспешно, возбудили в обществе много толков, компрометирующих императора, и даже слухи о «предвестии революции». Между тем этот закон только тогда приведет к успеху, способствуя процессу отмены крепостного права, когда «все к этой мере подготовлено и отпуск на волю казался бы не чем иным, как упрощением способа управления»[313]. Как известно, в российских социально-экономических условиях первой четверти XIX века перевод крестьян в «вольные хлебопашцы» так и не получил широкого распространения, правительству не удалось создать выгодные для помещиков условия освобождения (на что, собственно, и надеялся Румянцев), а, следовательно, человеколюбивые намерения Александра I остались лишь на бумаге.
Увы, но то же самое относилось и ко многим другим аспектам реформ «идеального самодержца». Так, столь широко воспеваемые в прессе меры в области народного просвещения действительно привели к открытию в Российской империи нескольких новых университетов, ряда гимназий и училищ в губернских и уездных городах. Но Лагарп постоянно спрашивал Александра (и не получал ответа на свой вопрос) – а как обстоят дела с народными школами? Они так и остались лишь в планах, а ведь, по мнению швейцарца, именно на широкой сети учебных заведений для народа, а не на элитных высших школах, необходимо основывать образовательную систему, то есть начинать ее строительство с фундамента, с нижних уровней, а не сверху. То же касалось и деятельности Комиссии по составлению законов. Лагарп регулярно интересовался конкретными плодами ее работы, но не мог получить в ответ никаких сведений, что привело его к печальной мысли: члены Комиссии «все свои таланты на то употребили, чтобы большие деньги подольше получать», а императора попросту обманывали.
Но больше всего Лагарпа встревожили известия, пришедшие весной 1803 года из Сената и касавшиеся «инцидента», явившегося прямым следствием только что принятого указа от 8 сентября 1802 года о полномочиях Сената как высшего судебного и контрольного органа империи. В соответствии с этим указом Сенат воспользовался своим «правом ремонстрации», то есть выступил с протестом против одного из указов Александра I по Военному министерству (касавшегося обязательного характера военной службы для дворян в низших армейских чинах) как нарушавшего Жалованную грамоту дворянству[314]. Лагарпа чрезвычайно обеспокоило существование «сенатской оппозиции» по отношению к императору. Он всячески (как делал и в период своего пребывания в Петербурге) указывал ученику на необходимость сохранения твердой самодержавной власти для того, чтобы «творить добро», а также на слабость его министров, которые не в силах отстаивать подготавливаемые ими же самими решения.
За все это время Александр I два раза присылал Лагарпу ответные письма (от 26 октября 1802 и 7 июля 1803 года). Они призваны были успокоить учителя, заверить его, что реформы идут по плану и развиваются хорошо. При этом первое из них состояло всего лишь из нескольких абзацев, так что содержательным можно назвать второе письмо Александра, действительно весомое по объему, в котором весьма показательны не только те моменты, на которых останавливался российский император, но также и то, о чем он сознательно умалчивал. Александр достаточно подробно отвечал на какие-то мелкие вопросы из их переписки (назначение английского литературного корреспондента, подписка от имени императора на иностранные сочинения и др.), но важные сюжеты о российских реформах затрагивал лишь вскользь. Так, он с ходу опроверг недовольство Лагарпа по поводу назначения министром народного просвещения прежнего главы екатерининской Комиссии по учреждению училищ, графа Петра Васильевича Завадовского, которого Лагарп еще ранее в Петербурге обоснованно упрекал в лени и привычке к самоуправству. Но главное, царь совершенно уклонился от обсуждения с учителем «сенатского инцидента», сославшись на то, что Лагарпу его представили в неверном свете (хотя, как показывает переписка, информация об этом инциденте у Лагарпа была в значительной степени точной).
Таким образом, внешне в отношениях учителя и ученика в 1802–1803 годах продолжали царить гармония и единство, но уже в этот период возникновение «острых» вопросов в переписке показывало, что Лагарп способен отмечать и задевать в своих письмах действительно болевые точки реформ Александра I. Российский император в свою очередь, хотя и мог бы извлечь из этого пользу, видимо, не готов был отвечать учителю со всей открытостью и откровенностью, предпочитая сглаживать углы и продолжая лишь заверять швейцарца в своей неизменной признательности и уважении.
Частично это проявилось и в вопросах внешней политики, где в те же годы назревали серьезные перемены.
Наблюдая за Наполеоном
Как уже говорилось, одним из побудительных мотивов, которые привели Лагарпа в 1801 году в Петербург, явилось желание сблизить Александра I и Наполеона – двух людей, от которых, по мнению швейцарца, зависела тогда судьба всей Европы и развитие в ней «либеральных идей». Несмотря на всю сомнительность этого предприятия с точки зрения большой европейской политики начала XIX века, попытка Лагарпа была вполне искренней, хотя русским дипломатическим корпусом однозначно интерпретировалась как подтверждение подозрений в том, что Лагарп прибыл в Россию в качестве «агента Бонапарта»[315].
Возвращаясь обратно во Францию, Лагарп во исполнение своих намерений предложил Александру передать с ним личное письмо для первого консула. И царь действительно вручил своему наставнику непосредственно перед его отъездом короткое послание (от 7/19 мая 1802 года), где выражал Наполеону «дружеские чувства» и искреннюю надежду «установить самое близкое согласие между двумя правительствами и устранить все, что могло бы повредить этому согласию». Лагарп надеялся, что такое письмо поможет длительному «поддержанию мира в Европе», а также распространению «просвещения и свободных учреждений»[316].
Из Франции Лагарп хотел иметь возможность и дальше сообщать Александру важные внешнеполитические известия, причем для тайных донесений предусмотрел даже два вида специальных шифров. Названный «агентом Бонапарта» в Петербурге он, по сути, хотел стать «агентом русского царя» в окрестностях Парижа – и действительно, значительная часть его переписки с Александром I содержала серьезные размышления о европейской политике, в которых за точку отсчета Лагарп принимал именно позицию России и ее государственную пользу.
Такие размышления естественно сосредотачивались вокруг фигуры Наполеона. Но если в момент гельветической революции у Лагарпа по отношению к нему присутствовала определенная доля восхищения, то в переходный период от консульства к Французской империи мнение царского наставника принципиально изменилось.
Сперва Лагарп, как и многие в Европе, был увлечен фигурой «освободителя народов» – разящего оружия революции, которое на штыках приносит идеи Просвещения другим нациям. Но после того, как в 1800 году он был принят Наполеоном в Мальмезоне с холодностью и, хуже того, «с оттенком грубости», это раскрыло, наконец, Лагарпу глаза на истинные мотивы, которыми диктовалась политика первого консула относительно Швейцарии. Речь меньше всего шла о защите революционных преобразований, но скорее – о гарантиях стабильности и контроля за страной, прикрывающей альпийские перевалы, а также о требованиях содержать (в качестве вассального государства) французские войска на своей территории.