Летом же 1802 года успешное воплощение плана Бонапарта по сохранению за собой пожизненных полномочий первого консула окончательно убедило Лагарпа в порочности амбиций последнего и в невозможности установить длительное согласие между ним и российским императором. «Всякий задушевный союз между этими двумя людьми мне отныне кажется невозможным. Открытость, умеренность, либеральные и филантропические идеи одного сопрячь невозможно с двуличностью, безмерным честолюбием и нелиберальными идеями другого», – писал Лагарп в июле 1802 года[317]. Именно поэтому после прибытия в Париж он отказался передавать Бонапарту то самое личное письмо, которым царь снабдил Лагарпа при отъезде из Петербурга.
Обличая теперь «нового Карла Великого», который грезит исключительно о том, чтобы стать родоначальником новой династии, упрочить свою власть «на обломках свободы» и включить в состав «империи галлов» как можно больше народов и провинций, Лагарп не раз предупреждал Александра I об опасности недооценивать «аппетиты» первого консула. В частности, по совету швейцарца царь прочел и полностью одобрил запрещенную французской цензурой брошюру Камилла Жордана «Об истинном смысле национального голосования о пожизненном консульстве».
Такие критические мысли не могли не совпадать с собственными ощущениями российского императора в адрес Наполеона. Но было и существенное различие – Лагарп никогда не призывал царя к началу войны, тогда как Александр I пошел на открытую конфронтацию с самозванным правителем Франции, от которой по мысли Лагарпа можно было бы удержаться. Уже в первом своем письме, отправленном после расставания с Александром I, прозвучала фраза, которую дальше, подобно рефрену, швейцарец будет постоянно повторять царю: «Политика первого консула приведет, кажется мне, к новым столкновениям. Как бы там ни было, интерес России в том состоит, чтобы выжидать и ни против правительства французского, из кого бы оно ни состояло, ни против прочих держав ничего не предпринимать такого, чем себя компрометировать можно»[318].
Таким образом, наставник Александра I, с одной стороны, прекрасно отдавал себе отчет в агрессивности политики Наполеона в Европе, но, с другой стороны, надеялся, что Россия в силу географической удаленности (а также благодаря своим огромным ресурсам, территории, политическому авторитету) сможет длительное время оставаться недосягаемой, свободной от вовлечения в европейские дипломатические споры и сохранять мир, столь нужный стране и лично Александру I для проведения намеченных им либеральных реформ, в которых Лагарп принимал такое живое участие.
Эта позиция разделялась многими в окружении российского императора, тем более что в марте 1802 года, был подписан так называемый «вечный мир» – Амьенский договор между Англией и Францией, после заключения которого в Европе больше не осталось стран в состоянии войны, а, значит, десятилетие непрерывных кровопролитных боев с участием стран Первой и Второй антифранцузской коалиции подошло к концу. Однако Александру не удалось сохранить внешнеполитическую линию, обеспечивавшую неучастие России в новых конфликтах.
Камнем преткновения стал Германский вопрос, то есть проведение новых границ внутри Священной Римской империи, в котором должны были участвовать и Франция, и Россия, взявшие на себя еще в 1779 году гарантии соблюдения этих границ. В июне 1802 года дипломатами обеих стран был согласован такой план переустройства Германии, от которого больше всего выигрывали интересы Наполеона. Александр I утвердил этот план, хоть и понимал, что он «не совсем отвечает видам России» – но эта сознательная уступка Бонапарту была принята ради скорейшего и успешного завершения дел по переустройству Германии, «желая дать Франции новое доказательство своих миролюбивых намерений»[319]. Тем самым стороны действительно избежали углубления споров и разногласий, но в то же время Россия допустила резкое усиление влияния Франции в ряде государств Южной и Западной Германии.
Именно это больше всего не нравилось Лагарпу, который в письмах к Александру I в конце 1802 и начале 1803 года подчеркивал утрату в данной ситуации немецкими князьями самостоятельности, их «раболепство» перед Наполеоном: «Разумеется, нуждалась Германия в переустройстве; но нынче предана она безгранично тому исполину, который вплоть до швейцарских гор раскинулся, и ни на одного из ее князей Вы положиться не можете, ибо не способны ни одного из них защитить должным образом»[320].
Критику Лагарпа вызвал и личный дебют Александра I на международной арене. В конце мая – начале июня 1802 года император выехал на встречу с прусским королем Фридрихом Вильгельмом III, и оба монарха провели военный смотр в Мемеле, на границе двух стран. В тот момент прусская политика непосредственно следовала в русле Наполеоновской Франции, и тем не менее Александр I заключил с Фридрихом Вильгельмом III тесный дружеский союз. Впрочем, какая именно политическая повестка обсуждалась в Мемеле в перерывах между взаимными излияниями дружбы и военными парадами, точно неизвестно, но Лагарп был уверен, что именно там Александр I согласился на значительное увеличение территории Пруссии, предложенное Францией. Швейцарец сожалел, что его ученик, по сути, пошел здесь на поводу у Наполеона, не видя в том выгод ни для Германии в целом, ни для России. И действительно, зависимость Пруссии от Франции в территориальном вопросе прочно удерживала первую от вступления в Антинаполеоновские коалиции вплоть до середины 1806 года, и Александру I в эти годы пришлось «раздваиваться» между своими дружескими чувствами к королю и фактическим отношением к Пруссии как к стране из противоположного лагеря. Одновременно и сама Пруссия, уверившись, что Россия одобрит любые ее действия, далее не смущаясь подыгрывала Наполеону.
Все это быстро проявилось в ходе обострения ситуации в Европе весной и летом 1803 года в связи с началом нового англо-французского конфликта. Очевидной новой задачей российской внешней политики становилось сдерживание Франции, которая в борьбе с англичанами могла еще больше упрочить свое влияние в Германии, вопреки интересам России. Но миротворческие усилия Александра I в первые месяцы конфликта не принесли никаких результатов. Царь безуспешно пытался предложить свое посредничество в решение спорного между Англией и Францией вопроса о Мальте, одновременно добиваясь от Наполеона гарантий нейтралитета немецких владений, принадлежавших английскому королю – курфюршества Брауншвейг-Люнебургского (Ганновер). Дипломатические проволочки (и в том числе позиция Пруссии, надеявшейся округлить свою территорию за счет этих земель) позволили французским войскам в июне 1803 года беспрепятственно захватить Ганновер. А это уже серьезно затрагивало российские интересы, поскольку создавало угрозу военных столкновений в устьях рек, текущих по Германии и впадающих в Северное и Балтийское моря, где располагались города Гамбург, Бремен и Любек, через которые шла основная торговля России с Западной Европой. Для защиты германского побережья в российской Коллегии иностранных дел в августе 1803 года был разработан план военной операции, включавший высадку при поддержке Дании 40-тысячного русского корпуса в Шлезвиг-Гольштейне[321].
С началом новой войны в Европе Лагарп в письмах к Александру сперва пытался проявить «объективность» – желал победы «тому, кто прав» и умеренно выступал в поддержку Англии как «единственной державы, которая способна Францию сдержать», а также за защиту соседей Франции от ее посягательств. Именно в этот момент Александр I решил развернуто ответить наставнику: в письме от 7 июля 1803 года он подробно высказал свои мысли о правителе Франции. Они, конечно, отражали многое из того, что уже было написано в отношении последнего Лагарпом, но с существенной разницей: суждения Лагарпа были мнениями частного человека, а то, что пишет Александр I – мнением самодержца огромной империи.
Сколь ни удивительно для царя, но основной упрек Александра в адрес Бонапарта относится к его монархическим устремлениям. «Касательно первого консула, любезный друг, изменил я мнение свое, как и Вы; лишь только сделался он консулом пожизненным, завеса пала. С тех пор пошли дела все хуже и хуже. Для начала сам лишил он себя прекраснейшей славы, какая смертному доступна и какой единственно ему недоставало, – доказать, что действовал он не из личных видов, а исключительно ради счастья и славы отечества и в согласии с конституцией, которой сам присягнул на верность, по прошествии десяти лет власть свою другому передать. Вместо этого предпочел королевским дворам подражать, а конституцию родной страны попрал. Теперь сделался он знаменитейшим из тиранов, какие истории известны»[322].
Признание Александра I фиксирует, что его отношение к Наполеону серьезно изменилось между серединой 1802 и серединой 1803 года. За этот период российским императором было накоплено уже достаточно дипломатических неудач, которые тот не скоро забыл. И теперь он внутренне готов к столкновению, ибо последняя фраза, объявлявшая Наполеона «знаменитейшим из тиранов», с точки зрения идей Просвещения почти автоматически означало только одно – готовность борьбы с тиранией.
Свой вклад в то, что Александр I признал в Наполеоне тирана, внесло и развитие в 1802–1803 годах Швейцарского вопроса, за которым царь также наблюдал глазами Лагарпа.
В сентябре 1802 года Гельветическая республика рухнула, пав жертвой гражданской войны. Лишь вмешательство Наполеона смогло остановить дальнейшие столкновения: в прокламации из Сен-Клу от 30 сентября, обращенной к погруженному в хаос гельветическому правительству, первый консул объявлял о неспособности швейцарцев разрешить внутренний конфликт собственными силами и предлагал услуги посредника. Он призывал их послать делегатов в Париж на