воей армии из Северной Германии, где та блокировала русскую торговлю.
Тем не менее договор был не так уж плох. Он позволял России практически без потерь вернуться на те позиции, которые у нее были перед вступлением в войну. Именно в таком качестве Лагарп оценил подписанный договор достаточно высоко, назвав «коротким перемирием», которое даст России возможность собраться с силами, «переустроить то, что в переустройстве нуждается, ускорить приготовления чересчур запоздавшие» (21 июля 1806 года). Всем этим задачам позже будет отвечать Тильзитский мир 1807 года. Анализ Лагарпа как бы опередил время на целый год, с той важнейшей разницей, что, если бы Россия заключила мир на указанных условиях в 1806 году, то не приняла бы на себя никаких невыгодных для нее дополнительных обязательств в пользу Франции.
Однако швейцарец не полностью был уверен в том, как воспримут его мнение в Петербурге – именно по этой причине он написал отдельное письмо (23 июля), передав его по собственным каналам без участия Убри. В нем он подчеркнул, что тот самостоятельно вел все переговоры, а Лагарп не оказывал на него никакого существенного воздействия и, вообще, в новом договоре «не участвовал ни прямо, ни косвенно». Думается, что эти его оправдания пришлись ко времени: в Петербурге привезенный Убри договор дезавуировали как не отвечающий российским интересам (а Лагарпа, естественно, могли бы обвинить, что он содействовал подписанию «плохого трактата»). Вскоре началась война Четвертой коалиции.
В целом эта история не способствовала «потеплению» отношений Лагарпа и Александра I. Получив в качестве реакции из Петербурга очередное молчание, которое могло свидетельствовать о недовольстве, Лагарп и сам замолчал более чем на год (впервые с момента своего расставания с Александром), ограничившись лишь кратким поздравлением того с рождением дочери, отправленным под новый 1807 год.
Но, конечно же, нельзя сказать, что в этот период Лагарп не следил за военными и политическими событиями, происходившими на востоке Европы. Ему даже пришлось стать очевидцем важной сцены, где действующим лицом был его новый парижский приятель, знаменитый польский герой Тадеуш Костюшко (они познакомились в начале 1803 года через общих швейцарских друзей, и Лагарп несколько раз упоминал об их общении в письмах к Александру). Когда в октябре 1806 года французская армия впервые приблизилась к границам исторической Польши, Наполеон рассчитывал на то, что Костюшко сможет стать символом нового национального восстания в польских провинциях и облегчит Франции решение ее политических и стратегических задач против Четвертой коалиции. Жозеф Фуше даже получил от императора приказ тайно доставить Костюшко во французский штаб.
Однако тот отказался встречаться с Наполеоном, пока тот не даст гарантий восстановления независимой Польши. Как и в случае с Лагарпом, отношение Костюшко к Наполеону эволюционировало по мере того, как он разглядел во французском императоре «гробовщика республики». И тогда было решено опубликовать ложную прокламацию за подписью Костюшко, что вызвало его бурный, но бесплодный протест[342].
Лагарп был непосредственным свидетелем этого: «Встревожился я после того, как узнал, что с генералом Костюшко произошло. Отправился навестить сего почтенного мужа, когда был он нездоров. Приносят “Публицист”. Костюшко его раскрывает, пробегает глазами и говорит мне: прочтите. То была прокламация от его имени, обращенная к соотечественникам и написанная якобы из Кракова, тогда как сам он, больной, в Париже находился. Лишь только смог из дома выйти, отправился к Фуше, чтобы пожаловаться и потребовать печатного опровержения. “Это невозможно”, отвечал Фуше. “Вы пользуетесь гостеприимством и покровительством; надобно за добро быть благодарным. Ваша прокламация может Наполеону пригодиться; мы ее опровергнуть не вправе”. Понял и я в свой черед эту доктрину»[343].
Лагарп не зря придавал такую важность этому эпизоду: с 1806 году Костюшко все более открыто становился в оппозицию к внешней политике Наполеона (что, соответственно, могло трактоваться и как желание сблизиться с Александром I), а самого французского императора характеризовал следующим образом: «Он не восстановит Польшу – он думает только о себе. Он ненавидит всякую великую нацию и сам дух независимости. Он – деспот, и его единственная цель – личные амбиции»[344].
В августе 1807 года, возобновив переписку с Александром, Лагарп попросил царя предоставить возможность через какое-либо доверенное лицо переслать в Петербург важные материалы и размышления по политическим вопросам. Однако ответа вновь не последовало. Тогда в следующем письме в начале декабря швейцарец вновь поднял вопрос о своем путешествии в Россию (в свете новых препятствий, какие создавало измененное Александром I законодательство о въезде иностранцев). И наконец, в конце 1807 года последовала «вспышка». Лагарп уже не счел возможным сдерживаться и объявил о фактическом разрыве со своим учеником – им стоило бы увидеться и объясниться, «когда бы судьба позволила друг друга понять; к несчастью, сегодня сие уже невозможно» (29 декабря 1807 года). Почему? Именно в это время из газет швейцарец узнал о том, что Россия присоединяется к провозглашенной Наполеоном континентальной блокаде Англии, формально разрывая с ней мирные отношения. Все это стало следствием обязательств, подписанных Александром I в Тильзите, которые только теперь раскрылись перед Лагарпом во всем объеме (и в которые раньше он не мог поверить!).
Главный вопрос, который задает сейчас Лагарп: зачем заключать союз, лишавший Россию независимой внешней политики, превращавший ее в «орудие или преданного вассала» Франции, когда можно было просто подписать мирный договор? Лучше даже было бы потерять одну или две провинции, чем принимать такие обязательства; «подобной терпимости даже десятью проигранными сражениями не оправдать» (31 марта 1808 года). Лагарп не может это объяснить ничем иным, кроме губительного влияния на царя со стороны людей из его окружения (он имел в виду прежде всего нового министра иностранных дел графа Николая Петровича Румянцева). Отметим, что Лагарп верно здесь угадывал политические комбинации русского двора, поскольку резкому «развороту» России в сторону Франции в Тильзите во многом способствовали усилия Румянцева вместе с влиятельным вельможей и дипломатом, вице-канцлером князем Александром Борисовичем Куракиным, хотя, естественно, решающим оставался выбор самого Александра I[345]. Этот выбор дался царю нелегко, он возбудил против него волну возмущения и критики как со стороны бывших «молодых друзей» (единодушно осудивших Тильзитские договоренности), так и даже внутри собственной семьи – как известно, ярыми противницами союза с Наполеоном, «роняющего престиж» российской монархии, выступали вдовствующая императрица Мария Федоровна и любимая сестра Александра I, великая княжна Екатерина Павловна.
Возможно, именно этими трудными обстоятельствами объясняется появление нового (после перерыва в четыре с половиной года!) письма Александра I к Лагарпу от 16/28 января 1808 года, переданного через прибывшую в Париж российскую посольскую миссию. По-видимому, Александр очень не хотел теперь потерять еще и доверие Лагарпа (на опасность чего явно указывало письмо швейцарца, отправленное месяцем раньше[346]). Император признавал, что «сильно виноват» перед своим учителем, заверял в неизменности своей дружеской привязанности к нему, а также в том, что получает и читает с большим интересом все его письма. Александр прекрасно знал, что уже этих слов будет достаточно, чтобы обиды Лагарпа развеялись и тот продолжил переписку, но царь пошел даже дальше – он написал, что согласен на приезд швейцарца в Россию в любое время, которое тот сочтет возможным. Однако ни о каких материальных условиях поездки, ни о требуемых для этого паспортах (о которых просил Лагарп) император не упомянул. Можно согласиться с швейцарцем, что Александр I был искренен, говоря, что присутствие учителя рядом с ним принесет ему радость, но в минуту написания письма просто не захотел снисходить до подробностей реализации этого. Но швейцарец продолжал и дальше наблюдать, что «технические» препятствия для его путешествия в Россию остаются не снятыми, а потому счел это завуалированным отказом.
Таким образом, благодаря своевременному ответу царя, разрыв его переписки с учителем в период «после Тильзита» не состоялся. Зато мощный заряд критики, который несла негативная оценка Лагарпом последствий союза Александра и Наполеона, остался и постоянно звучал в последующих письмах.
Прежде всего, Лагарп нападал на само поддержание русско-французского союза, который, по его мнению, только компрометировал Александра I. Ему было горько, что, признав себя «другом и союзником» Наполеона, Александр вынужден разделять ответственность за насаждаемое всюду французским правителем «иго деспотизма» – военного, политического, религиозного, который настолько угрожает Европе, что, по мнению Лагарпа, «скоро станем мы свидетелями возрождения средневекового варварства», а «науке и цивилизации» придется искать спасения за океаном. «Больно было бы думать, Государь, что и Вас назовут среди причин сего переселения» (29 февраля 1808 года).
Осуждал Лагарп и «путь завоеваний», на который, как ему видится, Наполеон толкал Александра. Это не только враждебные отношения с Англией, но и нападение в феврале 1808 года на шведскую Финляндию, воспринятое европейским общественным мнением (на которое ссылается Лагарп) как однозначно несправедливое. Столь же негативно Лагарп оценивал и продолжение войны России с Турцией ради Молдавии и Валахии – их приобретение не укрепит сколько-нибудь существенно державу Александра I и совершенно несоразмерно наполеоновской добыче в Центральной и Южной Европе (например, присоединению к Франции в 1808 году богатейших частей Италии), а война на далеком театре лишь истощает силы России. Тем легче последняя потом неизбежно станет жертвой Наполеона, к чему надо быть готовым. «С отчаянием предвижу, – писал Лагарп Александру, – что скоро наступит минута, когда Ваша империя и Вы сами жертвой его сделаетесь вместе с другими, если великие меры не будут взяты безотлагательно, дабы сопротивление оказать твердо и энергически» (31 марта 1808 года).