ботке в нескольких кантонах новых конституций, гарантировавших права граждан, а также восстановлению единого сейма (открывшегося 6 апреля), к которому присоединились, наконец, и делегаты «старых кантонов», прекратив внутреннее противостояние в стране.
Вместе со штаб-квартирой союзников 9 апреля 1814 года Лагарп прибыл в Париж, через неделю с лишним после торжественного въезда туда Александра I. Швейцарец с удивлением обнаружил, что город, который он покинул всего полтора месяца назад, претерпел радикальную метаморфозу, превратившись в «столицу Европы». Об этом писал А. Моно, несомненно поддавшийся очарованию российского императора, с которым связывались тогда надежды всех либералов: «У каждого Государя там был свой дворец, двор и гвардия, но Александр стал царем над всем этим собранием царей, у него была там главная роль и никогда еще ни один властитель не играл ее лучше, чем он в эту эпоху. Он отомстил за пожар Москвы тем, что оставил нетронутыми парижские монументы, даже те, что могли его обидеть. <…> Он принес Франции свободу в обмен на разрушение и войну, которую она принесла России. Поэтому все взгляды обращались к нему, он был кумиром народа, который охотно ему простил то, что он его завоевал»[370].
В первые же дни во французской столице Александр I не позабыл и о супруге Лагарпа, которая изнывала в неизвестности, не имея новостей от мужа. Император направил к ней вестового, а спустя некоторое время навестил ее лично на парижской квартире четы Лагарпов. Свой визит он начал с галантной шутки, напомнившей о частых посещениях Александром квартиры учителя во время пребывания того в Петербурге в 1801–1802 годах. «Вы очень переменились», – заявил царь госпоже Лагарп, и в ответ на ее недоумение продолжил: «Бывало, вы сидели подле воспитанника вашего супруга и дружески с ним разговаривали, а теперь стоите перед ним. Надеюсь, наши прежние отношения не изменились»[371].
Визит царя к жене Лагарпа не остался не замеченным в обществе, о нем даже сообщили газеты Парижа и Лозанны. Впрочем, нет ничего удивительного в том, что пресса интересовалась Лагарпом, так как царь при каждой возможности выражал комплименты в адрес своего бывшего наставника (и даже называл его «мой второй отец»!), что, конечно, хотя и приносило тому заслуженное удовлетворение, но не переставало смущать швейцарца.
На второй день после приезда Лагарпа в Париж, 10 апреля, когда здесь с особой торжественностью отмечалось светлое Христово воскресенье, Александр I подписал рескрипт о награждении Лагарпа орденом Святого апостола Андрея Первозванного – высшей наградой Российской империи[372]. После церковной службы на огромной площади Согласия, которая совершалась в присутствии многих тысяч человек из всех союзных армий и знаменовала благодарность Богу за наступивший мир, Лагарпа призвали в кабинет царя. Обсудив с ним несколько вопросов, Александр изысканными словами выразил надежду, что поскольку швейцарец сейчас не связан больше государственной службой со своей родиной, он может публично принять знак той признательности, какую Александр к нему питает, и царь дарует ему награду, от которой тот не откажется. Лагарп все же согласился не без сопротивления, сказав, что не хочет вследствие этого высокого отличия становиться «мишенью для зависти», «большим вельможей» и более, чем когда-либо (как объяснял он потом Моно), хотел бы продолжить жить как жил – простым человеком[373].
Одному из русских друзей Лагарп позже писал: «Император для меня гораздо больше сделал, чем был должен. Не только не принес он мне счастья званиями и наградами, коими меня отличил[374] и в коих нимало я не нуждался для того, чтобы его любить и ему полезным быть, но, напротив, сделал меня мишенью для завистников, которые удобных случаев никогда не упускают»[375]. Новость о награждении Лагарпа, действительно, живо обсуждалась в Париже и за его пределами: достаточно сказать, что даже отрекшийся от власти Наполеон решил затронуть эту тему в своем последнем разговоре с представителем союзников, перед тем как отправиться из дворца Фонтенбло на остров Эльбу.
Очевидная всем близость Лагарпа к царю сделала из того ключевую персону, через которую люди пытались получить доступ к Александру I. Это быстро поняли и представители местных либеральных кругов, толпившиеся в приемных в надежде, что царь захочет их выслушать, и даже сама мадам де Сталь, которая столь нелицеприятно высказывалась о вкладе Лагарпа в швейцарскую революцию (имея в виду его вину за вовлечение французских войск), – даже она обратилась к Лагарпу. Бенжамен Констан рассыпался в похвалах в адрес того, кто имел столь сильное влияние на царя. «Именно вас, мсье, – писал он Лагарпу в апреле 1814 года, – мир благодарит за воспитание Его, ваше имя произносят с признательностью каждый раз, когда Его имя упоминают с восхищением, именно вы стоите благородным посредником между Ним и общественным благом, которое без этого могло бы подвергнуться опасности». Благодаря посредничеству Лагарпа, Констан получил возможность проговорить с Александром I почти 5 часов и в самых возвышенных словах выразил затем свое «преклонение» перед «либеральным самодержцем»[376].
Лагарп помог организовать встречу Александра I и со своим давним другом, жившим в окрестностях Парижа, 68-летним Т. Костюшко, который оставался верен мечте о восстановлении независимой Польши и теперь надеялся, что Александр I сможет ее реализовать. Такие идеи вполне совпадали в тот момент с намерениями самого царя провозгласить Царство Польское под своим скипетром. 5 мая в царской карете, в сопровождении флигель-адъютантов, Костюшко привезли ко входу в приемную Александра I, где уже находился Лагарп: «Когда сей генерал из кабинета императора вышел, бросился он в мои объятия со слезами, так сильно его обращение императорское потрясло. Мне поручено было передать ему приглашение приехать в Польшу; но он его отклонил, боясь, что присутствие его не сможет успокоить чересчур пылкие умы, мечтающие о возвращении Польше совершенной независимости и прежней территории»[377].
Помимо политиков, Лагарпа обступали со всех сторон педагоги (такие как Фелисите де Жанлис), разного рода писатели и писательницы, желая передать свои произведения и мысли Александру I. При этом император получил возможность убедиться, как неутомимая, быстрая и точная деятельность Лагарпа по разбору и принятию различных обращений на Высочайшее имя в высшей степени соответствовала культивируемому среди парижской публики образу Александра I как Государя столь же либерального, сколь и доступного. Как объяснял Лагарп своему другу Паулю Устери: «Императора Александра засыпали просьбами всякого рода, а поскольку не было у него здесь министров, кроме канцелярии иностранных дел и военной канцелярии, было бы ему физически невозможно все эти документы просмотреть. Он попросил меня прийти на помощь его чиновникам, и я не мог отказаться»[378].
Честь быть своего рода неформальным секретарем Александра I в Париже, с полномочиями рекомендовать или нет тому определенных персон, «апостилировать» просьбы с проектом ответа на каждую – все это имело и обратную сторону, а именно огромную занятость. И она лишь увеличилась с еще одной ролью, которую Лагарп на себя принял: стать в Париже гидом для двух младших братьев царя, великих князей Николая и Михаила Павловичей. «Господин Лагарп принесет им большую пользу своими знакомствами со всеми достойными образованными людьми», – писал Александр I матери, императрице Марии Федоровне из Парижа 3/15 апреля. За время пребывания в Париже великие князья Николай и Михаил Павловичи посетили многие военные и учебные заведения, в том числе Политехническую школу, Дом инвалидов и др.[379]
Таким образом, день Лагарпа в Париже начинался с того, что он два часа проводил в канцелярии графа Карла Васильевича Нессельроде, где с помощью секретарей разбирал бумаги и выслушивал просителей (при этом получая от них зачастую вместо благодарности лишь упреки в излишней строгости[380]). Затем он ехал или к царю, или к его младшим братьям, которых возил по городу, показывая достопримечательности. Частенько он обедал и ужинал с ними или с императором, но даже если он оказывался в часы обеда дома, то за его столом, кроме супруги, часто присутствовали русские, которых он принимал как гостей. Одним словом, для себя самого у него не было ни одной свободной минуты: по словам швейцарца, за несколько недель ему пришлось разобрать более 8 тысяч записок и прошений и выслушать 3 тысячи посетителей. «Если так будет продолжаться дальше, – признавался он в письме к Устери в мае 1814 года, – то я не выдержу».
Поглощенный своей работой для Александра I, Лагарп, как ни странно, очень мало времени мог уделить собственно швейцарским делам, в решении которых он надеялся на заступничество царя. Многие швейцарцы адресовали Лагарпу просьбы, но, кажется, не отдавали себе отчета, насколько Лагарп в Париже не имел времени даже для чтения и сам нуждался в поддержке и помощи. Но ведь так можно было совсем упустить защиту новых кантонов от посягательств старых! Даже Анри Моно считал впоследствии, что, имея такое количество утомительной канцелярской работы, Лагарп «отчасти потерял из виду интересы родины, что стало для нас большим несчастьем»[381].
Не кажется ли верным утверждение, что Нессельроде и другие члены свиты императора, ревниво смотревшие на то либеральное влияние, которое Лагарп оказывал на царя и которое вовсе не соответствовало их собственным взглядам, нашли самый верный способ нейтрализовать его, загрузив работой выше головы? Именно это предположил живший в Париже близкий друг царского наставника и бывший министр Гельветической республики Ф.А. Штапфер: согласно нему, когда Лагарп отвернулся от важных дел, погрузившись в разбор мелочных прошений к царю, «у Нессельроде и проч. освободились руки»