еревался остаться там жить навсегда. «Наша политическая организация, мне кажется, действительно приобрела ту степень твердости и постоянства, которую я ожидал, – писал Лагарп Устери. – Даже те, кто ею недовольны, спешат признать, что работать против нее бесполезно»[406].
В то время как Лагарп уклонялся от политических неприятностей и вновь обретал родину, Александр I переживал испытания совсем иного рода. Еще с Отечественной войны 1812 года в российском императоре крепло религиозное чувство, но особенно богатую пищу ему дали последние события – неожиданное возвращение «гения зла», а затем столь же внезапное и скорое его сокрушение (в битве при Ватерлоо, 18 июня 1815 года, исход которой, катастрофический для Наполеона, был – говоря словами Лагарпа – «в ту пору совсем невероятен»).
В июне 1815 года Александр I жил в Гейдельберге, куда переехала штаб-квартира союзников. 10 июля он вернулся в повторно занятый союзниками Париж, где оставался до конца сентября. Все эти недели с ним рядом находилась баронесса Варвара Юлия фон Крюденер, взявшая на себя задачу руководить духовной жизнью императора, вести его к «просветлению». Основываясь на цитатах из Священного Писания, прилагаемых к современным событиям, она внушала Александру комплекс милленаристских идей – учение о «новом христианстве» последних времен, которое царь должен нести миру, будучи одним из «избранных», тех, кто призван заключить с Богом «новый христианский союз (завет)»[407]. Сокрушив видимую, материальную силу Наполеона, Александр I хотел, чтобы союзники заявили о «духовной» победе, дарованной им Богом, и именно это духовное торжество – сильнее любых дипломатических договоренностей – и должно было стать основой нового миропорядка, гарантией поддержания устойчивого мира в Европе. Об этом Александр I говорил летом 1815 года в Париже (согласно источнику, близкому к баронессе Крюденер): «Я хочу посредством публичного акта воздать приношение Богу Отцу, Сыну и Святому Духу, которое я обязан Ему принести за Его защиту, и пригласить народы склониться в послушании Евангелию…»[408]
Эту цель и преследовало подписание монархами России, Пруссии и Австрии Акта о Священном союзе, инициатором чего целиком и полностью выступил Александр I. В основе союза лежала религиозная идея «христианского братства» – главного залога для мира и спокойствия в Европе. Ее народы, находящиеся под управлением своих монархов «как отцов семейств», призывались к объединению в единый «народ христианский», коего «Самодержец не иной подлинно есть, как Тот, Кому собственно принадлежит держава, поелику в Нём едином обретаются сокровища любви, ведения и премудрости бесконечные, то есть Бог, наш Божественный Спаситель Иисус Христос, Глагол Всевышнего, Слово жизни»[409].
Александр I собственной рукой писал черновые варианты этого Акта. Царь заручился его одобрением у баронессы Крюденер и редактировал текст вместе с мистически настроенным чиновником ведомства иностранных дел Александром Скарлатовичем Стурдзой, который вскоре станет известным религиозным публицистом и философским интерпретатором принципов Священного союза[410].
Бросается в глаза – люди, приближенные Александром I к себе в эти летние месяцы и почти ежедневно с ним общавшиеся (Стурдза, Крюденер), были чрезвычайно далеки по своим взглядам от светского политического либерализма, проповедником которого в своих письмах постоянно служил Лагарп. Конечно, это еще не означало полного отказа Александра I от либеральных идей, некоторые из которых (об отмене крепостного права и конституционной реформе) продолжали вынашиваться им и разрабатывались в ряде проектов второй половины 1810-х годов. Но, по сути, царь уже в середине 1815 года перестал искать взаимопонимания со своим бывшим наставником. Мнение Лагарпа, по-видимому, больше не могло повлиять на Александра.
Характерно, что Лагарп далеко не сразу это понял. А даже поняв, по истечении многих лет он все равно приписывал заключение Священного союза проискам «пруссаков, австрийцев и англичан», преследовавших собственные интересы и «умалявших» славу Александра как освободителя Европы. Швейцарец так и не узнал, что основателем всего этого проекта был сам Александр I. И даже символично, что они навсегда расстались друг с другом именно в день подписания Акта Священного союза.
Последняя встреча
В начале осени дела позвали Лагарпа в Париж. Как бы ни хотелось ему подольше остаться на родине, но швейцарец отсутствовал в своем французском имении уже почти год! Чтобы окончательно обустроиться в кантоне Во, ему сперва нужно было договориться о продаже усадьбы в Плесси-Пике, а для этого – на месте оценить масштаб ущерба, нанесенного там последней войной, когда бои проходили в непосредственной близости от Парижа, причем прусские солдаты (в отличие от русской армии в 1814 году) вовсе не щадили интересы местного мирного населения. Плесси-Пике оказалось прямо на театре сражений между французскими и прусскими войсками в первых числах июля 1815 года. Упорное сопротивление французов, сумевших задержать и даже местами отбросить назад пруссаков, привело к тому, что те занялись грабежом окрестных деревень, желая устроить там «маленькую Москву».
Поэтому 20 сентября 1815 года Лагарп вместе с женой покинул Лозанну и уже через четыре дня был в Париже. Еще одной причиной, заставившей его поспешить с отъездом, было желание застать во французской столице Александра I. Так и случилось: царь выехал из Парижа 28 сентября, но до этого Лагарп успел два раза подряд с ним отобедать наедине. Последний раз они виделись 26 сентября (о чем достаточно ясно свидетельствует письмо, написаное Лагарпом 27 сентября – как это не раз бывало, по горячим следам разговоров, сразу после расставания с царем, прежде чем тот покинет Париж). И 26 же сентября в Париже три монарха скрепили своими подписями Акт Священного союза.
Конечно, Александр I не обязан был посвящать Лагарпа в содержание Акта, который, строго говоря, был личным делом трех подписавших его монархов. Не стал царь и скрывать от учителя сам факт его подписания, но сформулировал это в виде весьма общего и туманного намека о том, что «приняли монархи меры, которые на долгое время мир обеспечат, и он тем воспользуется, чтобы старые злоупотребления искоренить и новые потрясения предотвратить»[411]. Тем не менее отсутствие в последних разговорах Александра I и Лагарпа темы Священного союза (притом что, по мнению швейцарца, они обсуждали «вопросы самые важные и самые деликатные») весьма показательно. Это означает: император был уверен, что учитель не поддержит его замысла, и даже не пытался найти у него понимания. Между двумя общавшимися наедине людьми, которых объединяли более 30 лет близости, взаимного уважения и дружбы, на самом деле уже существовала невидимая стена. Лагарп этого не почувствовал – ему еще казалось, что он видит перед собой прежнего «идеального самодержца»; Александр же решил не вступать в сложные дискуссии со своим бывшим наставником (что, впрочем, всегда отличало их отношения).
В частности император упомянул, всячески смягчая этот факт, что получал донесения относительно действий Лагарпа в Швейцарии, предпринятых якобы «в пользу Наполеона». В ответ Лагарп повторил свои прежние аргументы против войны 1815 года: «Почитал я вторжение во Францию попранием всех прав нации и не мог решиться в нем участвовать, поэтому даже от присутствия в армии союзников отказался. По возвращении моем в Париж император меня в том упрекнул дружески, но признал в конце концов справедливость моих резонов»[412] (на деле же Александр не стал с ним спорить в тех обстоятельствах, когда эта война уже ушла в прошлое, и согласился, как кажется, просто чтобы сделать приятное учителю).
А вот еще более характерный пример. Лагарп надеялся, что царь сможет повлиять на то, чтобы на противников Бурбонов и, вообще, на население Франции, поддержавшее Наполеона, не обрушились репресии. В своем письме Устери, написанном по горячим следами встречи, Лагарп всячески подчеркивал великодушие Александра: «Я имел счастье нанести визит императору, который меня ждал уже несколько недель. Мы обедали вдвоем, так же как и на следующий день, что дало нам возможность обсудить многие интересные сюжеты. Его поведение в это критическое время было, как всегда, великодушным, и можно почти надеяться, что здешние власти вынесут больше уроков из его речей, чем год назад. Дисциплина русских войск была образцовой, а их руки не запятнаны тем возмутительным насилием, которое совершается над побежденным и обезоруженным народом, чье отчаяние еще может иметь ужасные последствия, если прорвется наружу. А господа австрийцы, англичане и пруссаки делают все, чтобы добиться этого результата»[413]. Александр I тогда успокоил учителя, заверив его, что во Франции во всем будут строго придерживаться положений конституционной Хартии, а в Палате депутатов решения будет принимать «большинство умеренное и разумное». Но действительность оказалась ровно противоположной: французский парламент в 1815–1816 годах, получивший название Бесподобной палаты, был составлен почти на 90 процентов из жаждущих мести ультрароялистов, и они развернули в стране Белый террор, жертвами которого стали сотни людей[414].
Что же касается России, то царь – искренне или нет? – повторил швейцарцу несколько раз, что по-прежнему уверен «в справедливости правил и доктрин», которым от него научился «и в которых благодаря собственным размышлениям еще более утвердился», и что продолжит «реформаторские труды свои и займется в первую очередь народным просвещением, законодательством и судопроизводством, а равно и устройством внутреннего управления империей». «Говорил он тоном торжественным и трогательным, зная, что я ко всему этому живейший питаю интерес», – вспоминал Лагарп. Не удержался царь и от горькой ремарки о том, что «если бы он не ошибался так часто в тех, кого облекал своим доверием, то его проекты реформ давно были бы уже воплощены в жизнь»