Первый котел, или штрафной, был для не выполняющих норму. Не выполнившие 100% нормы получали 500 грамм хлеба и жидкий штрафной суп утром и вечером.
Второй котел – для выполняющих норму – составлял 700 грамм хлеба, утром суп, вечером суп и кашу. Эти данные относятся к 1940 году, когда в Сов. Союзе не было войны. Потом стало гораздо хуже.
Третий – «ударный» котел выдавался за перевыполнение нормы до 125%.
Четвертый котел назывался «стахановский» и выдавался за 150% и выше. Стахановцев кормили как могли лучше: 900 грамм хлеба, иногда кило, два блюда утром, вечером четыре: суп, каша с маслом, «запеканка» из макарон или гороху, булочка или «котлета». <…>
Только третий и четвертый котел давали возможность наесться досыта – в 1940 году. Первый и второй обрекали на гибель, раньше или позже (М I 33–34).
Он описывает напряженное ожидание голодными людьми распределения котлов и горькое разочарование обманутых надежд, когда выяснялось, что норма не достигнута даже приблизительно.
Подобно некоему пугалу, сделанному из процентов, норма определяла ход дня: работники были постоянно поглощены ее выполнением, подгоняли друг друга во время совместной работы, а к более слабым относились либо «товарищески», либо с жестокой враждебностью. Невыразимое уныние овладевало теми (большинством), кто знал, что в силу своей конституции никогда не достигнет нормы. Выполнить норму значило избавиться от мук голода уже вечером; будто справиться с классной работой, как в школе.
Как уже говорилось, переход от расстрела десятков тысяч классовых врагов и, соответственно, «потерь» человеческого материала к «выгоде» путем привлечения их к труду приобрел широкий размах только после сталинских чисток. Однако на Соловках рабский труд так называемых контрреволюционеров использовался уже в 1920‑е годы. Здесь велась масштабная вырубка леса; заготовка древесины оставалась первостепенной задачей до тех пор, пока ресурсы не были исчерпаны. Невыполнение нормы становится нормой уже здесь. Кроме того, как следует из рассказа Киселева-Громова, у подневольных работников не было ни надлежащего оборудования, ни одежды по погоде. Насквозь мокрые или заледенелые после работы в лесу лохмотья приходилось отдавать следующей смене, которая, в свою очередь, дожидалась этих обносков в одном белье. Результатом были обморожения, тотальная антисанитария.
Мальсагов, приводящий своего рода статистику по разным группам, неоднократно упоминает со сдержанным негодованием, что политические пользовались в то время особым статусом, который позволял им заниматься своими делами в относительно сносном бараке и не обязывал к принудительным работам. Кроме того, их лучше кормили – чего они, впрочем, добились при помощи голодовок[302]. (Речь шла об изоляции политических инакомыслящих, о попытках предотвратить их возможное влияние на других заключенных.) Уголовники, вторая группа, которую Мальсагов называет «привилегированная каста, аристократия Соловецких островов»[303], отказывались работать, а лагерное начальство это терпело. Лишь контрреволюционеров, к которым принадлежал он сам, ежедневно гнали на принудительные работы. Составляли группу контрреволюционеров люди, арестованные не за инакомыслие, а за принадлежность к Белой армии или за «вредительство» в самом широком смысле слова. Группу эту, по словам Мальсагова, трудно классифицировать, поскольку принадлежали к ней как представители интеллигенции: инженеры, адвокаты, писатели, врачи, ученые, священнослужители, – так и крестьяне, ремесленники, служащие, казаки, кавказцы, эстонцы, поляки, карелы, евреи. Таково квазисоциологическое определение[304] этой третьей группы. Именно к этой группе предъявлялись настолько экстремальные требования, что до предела изможденные люди предпочитали лучше нанести себе увечья, чем и дальше покоряться ярму непосильного труда. Киселев-Громов упоминает подобные случаи на Анзере (Анзерском) – втором по величине острове Соловецкого архипелага. Один чекист, сообщает он, нанизывал отрубленные членовредителями пальцы и кисти рук на шпагат и демонстрировал это «шпанское ожерелье» посетителям. Киселев-Громов называет имя этого печально известного своей беспримерной жестокостью человека – Ванька Потапов, который, кроме того, похвалялся, что собственноручно убил более четырехсот человек[305]. Все три бежавших с Соловков автора приводят имена чекистов, отличившихся особыми зверствами, – в известной степени для потомков.
Концепция «принудительного труда» начинает ассоциироваться с понятием меры труда уже в царскую эпоху. Тогда же появляется связь между выполнением нормы и распределением еды – правда, пайки были больше, а качество пищи выше[306]. В некоторых текстах предпринимаются сравнения с царской системой ссылки и каторги, введенной Петром I в 1696 году в качестве наказания; он использовал подневольный труд для строительства кораблей и возведения своего города на болотах. Лишь с 1767 года политически неугодных и уголовников начали ссылать в Сибирь – для экономического освоения и колонизации этих богатых природными ресурсами земель[307]. Сравнения нередко оказываются в пользу царской каторги. Участь закованного в цепи «каторжанина» или «каторжника»[308] многие сочли предпочтительнее доли «зэка» или «зэ-ка». Это самоназвание (сокращение от «заключенный каналоармеец») возникло во время работы на грандиозной стройке Беломорско-Балтийского канала, причем подчеркивался паравоенный аспект предприятия: «каналоармеец» по образцу «красноармейца». Заключенные рабочие выступают, соответственно, новобранцами. Разделение на бригады и фаланги (последние тоже ввел Нафталий Френкель), построение пятерками, марширование, слово «караульные», сопровождение построенных групп вооруженными солдатами, понятия наподобие «коменданта», «командира», язык приказов, команды, взыскания указывают на то, что работа эта изначально была связана с «военизированной формой» или призвана функционировать по аналогии с ней. Термин «каторга», кстати, тоже входил в лексикон ГУЛАГа, означая особо строгий режим в Воркутлаге, Норильлаге и на Колыме[309].
Принудительный труд как главное содержание дня обсуждается во всех отчетах[310]. Авторы вспоминают конкретные виды работы, ее специфику в зависимости от места, ее последствия. Сообщение точной информации об организации труда конкурирует в этих описаниях с передачей собственного физического и психического самоощущения, своих действий и страданий. Герлинг-Грудзинский вспоминает утреннюю суету в бараке перед уходом на работу:
Без четверти шесть на нарах лежали уже только те, кто накануне получил от врача освобождение, а остальные начинали одеваться. Сгорбленные фигуры склонялись над босыми ногами, пытаясь из тряпок, веревочек, кусков проволоки, дырявых валенок и обрезков автомобильных шин слепить как можно более теплую и крепкую обувку на 11-часовой рабочий день. Только отборные бригады (в число которых входила и наша), занятые на работах, прямо связанных с производственным планом лагеря, получали новую одежду и имели право заменять изношенную. Но примерно три четверти заключенных выходили на работу в лохмотьях, сквозь которые часто просвечивало голое тело на ногах, плечах и груди. Ничего удивительного, что многим не хватало храбрости раздеваться на ночь, рискуя, что с таким трудом скрепленная одежда рассыплется. Для них побудка была лишь сигналом, какой раздается в вокзальном зале ожидания. Они стряхивали с себя сон, сползали с нар, смачивали в углу барака глаза и губы и шли на кухню. На работу они выходили с тайной надеждой, что на этот раз обморозят неприкрытые части тела настолько, чтобы получить хотя бы несколько дней освобождения (ГГ 47).
Продолжением могут послужить цитаты из отчета Штайнера, где изображаются выдвижение к месту работы ни свет ни заря, марш пятерками (с несколькими перекличками бригады) и точный характер работ на медном руднике Норильска[311]:
Я работал в первом цехе в бригаде, перерабатывавшей олово и медь. В мою задачу входило разгружать руду, которую привозили из рудника в вагонах на грузовиках. <…> За это время каждый заключенный должен был сгрузить шестнадцать тонн руды. За эту работу нам полагалось 600 г хлеба, два раза в день горячее блюдо, т. е. пол-литра баланды, 200 г каши и одну селедку. Кто не выполнял норму, получал меньше. А не выполнявших норму было много. Всех таких заключенных собирали вместе из разных бригад, и они продолжали работать до тех пор, пока норму не выполняли. <…> Люди падали от усталости и самостоятельно вернуться в лагерь уже не могли. Были и такие, которых в бессознательном состоянии отправляли прямо в больницу. Но для того, чтобы оставить их там на лечение, нужна была хотя бы повышенная температура. Однако все эти люди были настолько измождены, что у многих не было даже нормальной температуры. Для приведения в чувство их бросали в холодную воду. Но многим и это не помогало. <…> мы <…> попали в одну бригаду, участвовавшую в строительстве большого металлургического завода на так называемой Промплощадке. Работа была очень тяжелой. Кирками и железными ломами мы долбили мерзлую землю и готовили котлованы для фундамента. Несмотря на ужаснейший мороз [минус 45 градусов. – Р. Л.], мы вынуждены были снимать бушлаты, так как пот с нас катился градом (ШК 108–114).
И еще одна сцена:
Перед нами был холм, который предстояло сровнять с землей. Лагерники выдалбливали в вечной мерзлоте углубления и заполняли их взрывчаткой. Затем наступал черед тех, кто вставлял туда капсулы с фитилем.