При помощи стилизованной перспективы наивного, однако чрезвычайно внимательного и находчивого героя (перед нами, без сомнения, удачный пример влияния сказа[423] на повествование или, вернее, легитимированного сказовой техникой отклонения от стандартизированного языка официальной литературы) Солженицын убедительно показывает лагерную повседневность. Повествовательная перспектива возникает между аукториальной и несобственно-прямой речью: мы узнаем о голоде, холоде, карцере, санчасти, о структурах системы, об определяющих лагерное общежитие иерархиях, о бараках, нарах, уборных и особенно о выходах на принудительные работы. Поражают своей интенсивностью описания поглощения баланды, хлеба, втягивания сигаретного дыма; миска вылизывается, хлебные крошки подбираются. Сцены поднесения ко рту хлеба, подчас свежего, душистого, получаются прямо-таки гедонистическими. Манера Ивана Денисовича есть хлеб граничит с комизмом.
Как и в других сценах, Солженицын использует здесь прием наглядного показа, визуализации. Таково прежде всего изображение работ по возведению стены будущей ТЭЦ. Несколько заключенных строят эту стену вопреки всем превратностям (отсутствию рабочего материала и инструмента, помехам со стороны тупоумных надзирателей, немеющим от холода конечностям). Занятые созидательным трудом бывший крестьянин, а ныне каменщик Иван Денисович и другие лагерники наблюдают за продвижением работы и прямо-таки огорчаются, что дело не удалось завершить в этот конкретный день. Эту выраженную в некоторых текстах радость труда, удовлетворение от успешно выполненной работы Тодоров интерпретировал как подтверждение неутраченного достоинства, сравнивая это с другими примерами сохранения достоинства личности. Этот моральный смысл присутствует и в тексте Солженицына. Солидарность и проявления дружбы или самоуничижения Солженицын показывает глазами своего героя. Кроме того, сказовая техника несобственно-прямой речи, в которой рассказчик перенимает точку зрения героя и, соответственно, его язык, позволяет обозначить и его происхождение (деревенская среда, преследование кулаков, развал сельского хозяйства, приведший к тому, что теперь крестьяне красят ковры по трафаретам). Еще одна грань Советской России раскрывается в письме-отчете оставшейся в деревне с детьми жены героя, тоже выдержанном в сказовом ключе. Сказ позволяет как бы между прочим назвать причину осуждения Ивана Денисовича: побывавший в немецком плену (то есть вернувшийся живым), он обвиняется в шпионаже в пользу Германии, приговаривается к принудительному труду и делает признание, которого от него ждут:
Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание (СД 18).
Читается это как едва ли не юмореска, выражающая параноидальную идею, будто вернувшиеся военнопленные представляют реальную угрозу.
Солженицын создал автобиографический отчет в обличье сказа, предвосхитив в своем тексте все (вышеупомянутые) топосы, прежде всего топос гротескного обвинения, с которого нередко начинаются лагерные повествования. Двойная функция этого текста как фактографического отчета и повести, обыгрывающей формальные приемы автобиографического повествования: выбор одного дня, вмещающего всю специфику описываемой лагерной жизни; избрание повествовательной перспективы; вплетаемый в речь рассказчика сказ; сюжетосложение с пуантой в виде возведения стены, – вот что делает этот новаторский текст уникальным.
Однако именно его (подразумеваемый) свидетельский – аутентичный – характер способствовал тому, что после публикации повести многие товарищи по несчастью начали поверять Солженицыну свои истории, впоследствии собранные им в многотомном труде «Архипелаг ГУЛАГ». Эти истории анонимных рассказчиков, изложенные его языком, повествуют о судьбах пострадавших людей, в каждой из которых запечатлен общий опыт истребления, принуждения, унижения и смерти. В дискуссии о воздействии «Архипелага» неотступно возникает эпитет «аутентичный».
«Аутентичность» бывает, очевидно, и более высокой. В рецензиях на книгу Орландо Файджеса Just Send Me Word[424], представляющую собой результат обработки приблизительно 2000 писем, которыми обменялись один заключенный и его будущая жена, говорится о «большей аутентичности» по сравнению с солженицынским «Архипелагом ГУЛАГ». Действительно ли у аутентичности есть степени? Опубликованные в Just Send Me Word письма взяты из архива «Мемориала». История возникновения этих текстов, имена авторов (Лев Мищенко и Светлана Иванова), их история известны и верифицируемы. Реконструируя происходившее в ГУЛАГе, что необходимо ему для помещения этого эпистолярного романа в контекст, Файджес помимо современных исторических сведений опирается на детали, которые как раз содержатся в этих письмах из лагеря и в лагерь. Он обстоятельно цитирует, комментирует, резюмирует эти послания, при помощи исследованных биографий корреспондентов соотнося их с контекстом жизни и страданий, которым благодаря выживанию заключенного, а также верности и мужеству его подруги суждено было завершиться хеппи-эндом.
Эта насчитывающая около 2000 единиц переписка, хранящаяся в коробках и находящаяся в ведении «Мемориала», представляет собой исключительный документальный материал, свидетельствующий о жизни двух советских людей: заключенного Печорлага и живущей под угрозой доносов, вынужденной справляться с повседневностью сталинских времен сотрудницы НИИ шинной промышленности. На некоторых фотографиях, сделанных уже после освобождения, бывший заключенный предстает в роли отца, который, сияя, высоко поднимает одного из своих детей. Фотографии Льва-студента и его подруги Светланы (оба учились на физфаке МГУ, Лев на предпоследнем курсе поступил лаборантом в Физический институт Академии наук, в лабораторию атомного ядра и космических лучей) запечатлели обоих участников переписки. И сама корреспонденция, которая помимо сообщений о тех или иных жизненных обстоятельствах прежде всего раскрывает отношения между разлученными влюбленными, и фотографический материал обладают несомненным эмоциональным воздействием. Отсюда, пожалуй, и впечатление большей аутентичности, которая одновременно как бы перевешивает сведения, сообщаемые Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», и затмевает шокирующий характер отдельных пересказываемых лагерных судеб. Сенсационность этого представленного публике материала безусловна, ведь он предлагает совсем другой взгляд на происходившее в ГУЛАГе, чем автобиографии, хроники или автобиографические романы. Четко расставляет акценты подзаголовок английского издания Just Send Me Word: A True Story of Love and Survival in Gulag («Подлинная история любви и выживания в ГУЛАГе»). Текст на клапане суперобложки гласит: «Книга, которая изумит читателей <…> Это мощное повествование выдающегося историка войдет не только в историю, но и в литературу»[425]. Литературность этого впечатляющего, даже трогательного документа работает на поддерживаемое Файджесом напряжение между фактом и артефактом. Выступая издателем этих писем, он соединяет их со своим комментарием так, что кажется, будто он автор всего текста: возникает «роман» в письмах. Его способ работы с материалом – не остранение, не гиперболизация и не гротескизация, но такой повествовательный режим, который помещает избранные цитаты из писем в атмосферу «Подлинной истории любви и выживания». То есть этим подзаголовком Файджес задает рецептивную рамку. Повествовательность обеспечивается не текстами, а реконструированными Файджесом биографиями корреспондентов.
Несомненно, задокументированный этими письмами случай отношений между арестантом и человеком «с воли» – редкость; супруги нередко разводились, а между двумя разделяющими одну участь заключенными иногда завязывались любовные романы (Евгения Гинзбург и Антон Вальтер, Ванда Бронская-Пампух и ее вымышленный/реальный возлюбленный). Зато участников этой переписки можно сравнить с Карлом Штайнером и его русской женой, которая на момент его ареста находилась на позднем сроке беременности и ждала его все эти 7000 дней, с тем отличием, что их разлука не преодолевалась эпистолярным контактом такой интенсивности и регулярности, как в случае Льва и Светланы.
Хотя исходящее от самого Файджеса повествование и отобранные им письма дополняют друг друга, принадлежат они все-таки к разным жанрам. Стилистический анализ представленных писем обнаруживает их зависимость от эпистолярных образцов из русской литературы, вместе с тем подтверждая, что подобные образцы требовались, более того – составляли тот необходимый фонд, к которому обращались те, кто взялся за перо вынужденно; знакомые формы позволяют им объясняться друг с другом, ведь образование у них одинаковое. Особую черту этих писем составляет неоднократная тематизация их написания, получения и отправки, роли посредников, «нелегальной» почты, момента времени. Примером поэтики эпистолярного может послужить эпизод, когда после долгой разлуки Лев вдруг узнает почерк подруги, различая эти обращенные к нему письменные знаки в кипе писем, адресованных другим заключенным. Наблюдаются также признаки развития письменного стиля и стилистических различий между манерами корреспондентов. «Подлинность» чувств, которыми они обмениваются, не вызывает у читателя никаких сомнений: опубликованные письма красноречиво охватывают период растущего сближения разлученных. Правда, о гулаговской повседневности мы, что отмечено и в упомянутой рецензии, не узнаем почти ничего нового по сравнению с текстами, изданными в 1960–1970‑е годы; подтверждается топика известных текстов. Из разбросанных по письмам намеков можно, впрочем, заключить, что в Печорлаге, где отбывал заключение Лев, лагерные нормы трактовались относительно вольно, а взяточничество или благожелательное равнодушие по части соблюдения правил могли приводить к небольшим послаблениям, делая границу между «зоной» и внешним миром проницаемой. На Колыме и в Норильске едва ли нашлись бы аналогичные «условия». Как и во многих других лагерных историях, главную роль в судьбе Льва сыграли, по-видимому, обстоятельства, не позволившие ему «достичь дна». Вдвойне интересно сообщение Льва о его квазиинженерной деятельности (естественной с учетом его профессии): во-первых, оно позволяет заглянуть в лагерную систему, для обслуживания которой требовались специалисты; во