Штайнер неоднократно заявлял, что в «7000 днях в ГУЛАГе» преследует намерение свидетельствовать:
Что касается мировой общественности, то, надеюсь, моя книга является доказательством того, что я выполнил обещание [поведать миру о чудовищных событиях. – Р. Л.], которое дал генералу Брёдису и другим жертвам (ШК 191).
Художественность он решительно отбросил, ведь он «хотел прежде всего описать голые факты».
Конечно, голые факты красноречивы, но их нужно высказать. Для претворения свидетельского замысла в повествовательный текст потребовались стилистические и композиционные приемы, о которых уже говорилось. Литературные достоинства, the literary merit, которых не находит в этой книге Леона Токер, состоят, как мне кажется, в том, что пересказываемые истории разнообразят изображение лагерной жизни, позволяя взглянуть на творившееся в ГУЛАГе с разных точек зрения. Но и периодическое развитие какой-нибудь сюжетной линии с моментами напряжения, и сам этот разбитый на отдельные этапы отчет о пережитом в ГУЛАГе на протяжении двадцати лет (с вкраплениями многочисленных описаний людей и мест) составляют литературное достижение автора, не считающего себя литератором. О его литературных образцах, его литературном образовании ничего не известно – писателем его сделал опыт ГУЛАГа. Моменты напряжения, скрытые в отдельных эпизодах его отчета, раскрываются в рассказах Данило Киша.
Ил. 26. Угольная шахта, Норильск, 1940‑е годы
Ил. 27. Стройплощадка, Норильск, 1950‑е годы
Ил. 28. Никелевый завод, современный Норильск
22. Исследование: Александр Солженицын
Разделенное на семь частей (вышедшие в трех томах) произведение «Архипелаг ГУЛАГ» имеет подзаголовок «Опыт художественного исследования»: тем самым Солженицын ясно указал на связь вымышленного и документального, основанного на архивных изысканиях, как на свою художественную программу, не исключая при этом возможных коннотаций слова «исследование». В немецком переводе принято другое решение: «исследование» передано как Bewältigung («преодоление»; «овладение [материалом]»), что позволяет избежать «несоответствия» между искусством и наукой. Bewältigung – тоже вполне подходящий термин: он сильнее подчеркивает отношение к предмету или его трудность, а художественное оформление интерпретируется при этом как задача. На вопрос, как можно писать об этих событиях (и можно ли вообще – и кому), Солженицын отвечает словом «художественное». Шаламов яростно отвергает литературность, «беллетристику»; Герлинг-Грудзинский настаивает на том, что его «Записки» нельзя читать как художественную литературу. Солженицынское «художественное» детерминируется, в каком-то смысле сдерживается «исследованием»: «беллетристики» в его текстах не будет. Смешение или, скорее, координация воспоминаний о собственном опыте, реконструированных чужих рассказов и ретроспективных изысканий, позволяющих изобразить предмет подробно и объективно, составляют этот стиль свободно трактуемого реализма.
Тесно связанные тематически, однако по-разному расставляющие акценты главы «Архипелага ГУЛАГ» о 1918–1956 годах предлагают самое обширное изображение ГУЛАГа с точки зрения человека, которого это коснулось, и писателя, интересующегося историей. В качестве более позднего аналога по структуре, тематической организации, тщательности работы с источниками и их интерпретации можно назвать «ГУЛАГ» Энн Эпплбаум, а предшественником по многим параметрам может считаться «Путешествие в страну зэ-ка» Юлия Марголина.
Приверженность истории Солженицын выражает в прологе к первому тому, ссылаясь на одну заметку из журнала «Природа» (1949). В ней говорилось об обнаруженной линзе льда, откуда извлекли тритонов, которых присутствующие (узники Колымы?) разморозили, пожарили и съели, благо (доисторическая) свежесть позволяла (СА I 7). Замороженную историю можно в любой момент разморозить и «поглотить». Этой задаче он и посвящает свой труд.
Но здесь же, в самом начале, ему важно сделать признание: он не смог бы написать эту книгу один, без «277 имен», которые «материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах» (СА I 10). Голоса этих неназванных людей неизменно слышны в тексте. Часто уточняется источник того или иного рассказа. Это многоголосие ясно показывает: эгоцентризм книге не свойствен. Можно говорить о едва ли не одержимости историями других людей. Солженицын многократно подчеркивает желание слушать, счастье встречи с другими, такими, которых он признает людьми и которые открывают ему историю своей жизни до лагеря и в лагере. Умение одновременно поставить себя на место другого человека, прочувствовать его историю и описать их с внешней точки зрения делает каждого такого человека и его историю образцовыми[453].
Отдельные части «Архипелага ГУЛАГ» не образуют последовательной хронологии личного опыта ареста и лагеря. В них, скорее, затрагиваются связанные с возникновением системы ГУЛАГа исторические вопросы, прослеживается личный и коллективный опыт ареста, допросов, вынесения приговора, тюремного заключения, жизни в лагере. Речь всегда о том, чтобы раскрыть механизмы, выявить определенные возникающие закономерности.
Поскольку собственный опыт Солженицын постоянно связывает с тем, о котором ему поведали другие, причем индивидуальное все время дает повод для обобщений, то автобиографический момент, хотя подчас и чувствуется, во многих частях в известной мере заглушается. Рассказчик от первого лица отступает, передавая слово обозревателю, который знает больше, так как узнал нечто от других или использовал другие источники. Переключение между рассказчиком от первого лица и аукториальным рассказчиком – характерная стилистическая черта всего текста, благодаря которой близость к лагерной жизни и удаленность от нее предстают переживанием изнутри и оценкой извне. Та объективная реальность, к которой он приближается, не изображая самого себя, – существование лагерей. Эта перспектива от первого/третьего лица позволяет поддерживать «остроумную» иронию с элементами юмора и рассматривать конкретные события лишь типологически, вообще не сосредоточиваясь на отдельно взятых происшествиях, а создавая, подобно демиургу, возможные сценарии из известных сведений и тем самым разоблачая то, что происходило в массовом порядке. Письма, полученные им от прошедших через ГУЛАГ, помогли ему заполнить возможные пробелы в собственных знаниях, учесть нюансы, «расширить» личный опыт при помощи чужого (но полученного внутри той же системы), например в списке пыточных методов из 31 пункта (за которыми следуют еще 20). Методы КГБ он сравнивает с применявшимися при царизме – все это с отсылкой к средневековым пыточным практикам. Ирония не может и не хочет скрыть чувство ошеломляющей безысходности, дьявольского ужаса. Из текста возникает представление о некоей паутине арестов (забрать могут каждого) и пыток. Солженицын (к нему самому пытки не применялись) подробно описывает способы, орудия, исполнителей:
От самих пострадавших ты узнаешь, что дают солёную клизму в горло и потом на сутки в бокс мучиться от жажды (Карпунич). Или тёркой стирают спину до крови и потом мочат скипидаром (СА I 125).
В отличие от Шаламова, Солженицын хочет показать устройство лагерной системы, ее «логику», ее разветвленность и – особенно – выявить типы преступников. Для этого он прибегает к приему, который позволяет увидеть поступки сотрудников ГУЛАГа как бы их собственными глазами, «легитимируя» содеянное соображениями карьеры и выгоды. Ему удается создать характерологию, которая, следуя некоему каталогу пороков, охватывает самые низменные инстинкты преступников, их отвратительные методы пыток и тем самым, прибегая к циничному тону, «предлагает» шокирующе отрицательный образ человека.
В соответствии с описанной структурой воспоминания о пережитом чередуются с историческими темами, которые стали для Солженицына актуальными после освобождения. Так, например, третья часть «Архипелага ГУЛАГ», основанная на архивных изысканиях и сведениях, почерпнутых из писем жертв, имеет историческую направленность. В ней говорится о ранней истории концентрационных лагерей, которой арестованный в 1945 году после военной службы в Германии автор начинает интересоваться, уже освободившись из лагеря.
Соловки, посетить которые Солженицын смог лишь по возвращении из Казахстана, играют в его исследовании роль начала. Воображаемая предыстория этого островного царства в Белом море, задокументированная история его заселения и запечатленной в церковных постройках монашеской культуры, а также рассказ об изобилии фруктов, овощей и скота составляют впечатляющий фон для пыток и угнетения, которые разыграются здесь в 1920‑е годы. Совершающийся на Соловках цивилизационный слом русской истории проявляется в столкновении картин духовной и материальной красоты с событиями беспрецедентной жестокости. Или другими словами: этот «возника[ющий] из моря» архипелаг предстает первоклеткой возникающего из материковых массивов архипелага ГУЛАГ, «заре[й] Архипелага» (СА II 182). Текст Солженицына допускает это символическое прочтение. К этой ранней фазе развития лагерной системы его внимание привлекли рассказы тех, кто прошел через Соловки. К этим источникам восходят его сообщения о пока еще неизвестных практиках насилия, с которыми он знакомит непосвященных читателей. Уже не раз упомянутые автобиографические отчеты Мальсагова, Киселева-Громова и четы Чернавиных стали доступны лишь после того, как он завершил работу над книгой.
Медленное, но верное становление этой огромной, охватившей весь Советский Союз структуры и историю насилия, в основу которой она легла, Солженицын пытается изобразить с опорой на документы, не отказываясь при этом от «художественного» оформления своего «исследования». Люба Юргенсон цитирует одно высказывание Солженицына из интервью (22 февраля 1977 года) Жоржу Нива, который интересуется его рабочим методом: «La pression du matériau»