Клементьев, не спрашивая хозяев, вышел из квартиры.
– Синусоида – забавная фигура. Она как наша жизнь: то ты весь в белом, то весь в дерьме. Запомни, – старик ткнул в мою сторону дрожащим пальцем, – не бойся синусоиды. В ней больше взлетов, чем падений. В ней…
Кусакин захрипел и завалился на бок. Я подхватил его, положил на пол, рванул на чахлой старческой груди поношенную рубаху – только пуговки полетели по углам. Из других комнат прибежали домочадцы, все вместе мы перенесли старика в зал, уложили на диван. Кусакин хрипел, захлебываясь содержимым собственных легких. На губах его выступила пена, руки и ноги непроизвольно подергивались. Спасать его было бесполезно. Когда вернулся Клементьев, все уже было кончено.
– Мы хотели гроб в гараже оставить, – сказала мне дочь умершего. – Дожди, сырость, пришлось домой принести.
Я посмотрел на нее. Женщина еще не осознала до конца, что событие, к которому они так долго готовились, произошло. Внезапно, скоротечно, как всегда, не вовремя.
Старик на диване громко захрипел, зашевелился. Его дочь непроизвольно вцепилась мне в плечо.
– Спокойно! Это агония. Мышцы перестали поддерживать грудную клетку, из нее выходят остатки воздуха. Ваш отец уже мертв. Я проверял – пульса нет.
Из спальни вышла старушка в платочке. Поправив покойнику руки вдоль туловища, села рядом, всхлипнула и запричитала:
– Ой, Сереженька, на кого же ты нас покинул!
Никакой искренности и скорби в ее голосе я не уловил. Муж-полутруп, витающий в своих мирах, для нее уже давно ушел в мир иной. Для себя она оплакала супруга месяц или два назад, а сегодня выла на публику – для меня, для соседа.
Клементьев кивком головы позвал: «Пошли!» Не попрощавшись ни с кем, мы вернулись в квартиру Геннадия Александровича.
– Что там? – посмотрев на наши обескураженные лица, спросила жена Клементьева.
– Сосед помер. Только что.
– Ох ты господи, горе-то какое!
Лучше бы Елена Викторовна ничего не говорила. Помер сосед – и помер! К чему его поминать дежурными фразами? В прошлый мой приезд она точно таким же тоном сокрушалась, что опять дождь пошел. Или нет, не так – дождь у нее вызвал больше эмоций.
Я достал ложку из кармана, осмотрел.
На лицевой стороне ручки было выцарапано «СибЛАГ», «1949–1955». На обратной стороне – «ШН-3484/1», «Семилетка – день концом».
Я наугад раскрыл тетрадь. Первая бросившаяся в глаза строка: «Сыч с первых дней невзлюбил нашу бригаду».
«У старика Кусакина и у Михаила Антонова одинаковые татуировки на руках. Впрочем, это ни о чем не говорит: у нас половина Сибири с такими наколками ходит. А вот номер колонии – это да! Тут они все вместе сидели: Кусакин, Антонов и некий Гришка Базаров. Сыч у них лесоповальным производством командовал. Откуда старик обо мне знает?»
– Андрей, ты есть будешь? – спросила Елена Викторовна.
– Конечно, буду, я голодный как собака. Сегодня еще на субботнике был, траншею рыл.
– Достань суп из холодильника и разогрей.
«Я становлюсь своим в этой семье. Приеду в третий раз – отправят половики на улицу вытряхивать».
– Давай помянем, что ли? – на кухню зашел Геннадий Александрович, выставил на стол початую бутылку, с которой поднимался к соседу.
Я поставил на плиту суп, покрывшийся пленкой затвердевшего жира, включил конфорку.
– Откуда старик меня знает? Я видел его один-единственный раз, когда мы в понедельник мимо проходили.
– В самом начале сентября я возвращался с работы. Вижу, старик Кусакин сидит на лавочке, папироску покуривает. Я поздоровался, пошел мимо, но он остановил меня, спрашивает: «Не слышал, в Верх-Иланске убили человека по фамилии Сыч? Он ветеран войны, приезжал в поселок на открытие Вечного огня». Я говорю: «Ничего про это убийство не знаю, но в Верх-Иланске работает в уголовном розыске мой бывший подчиненный, наверняка в курсе». Прошла неделя, я встретил Казачкова на совещании, он подтвердил – есть такое убийство. Я поднялся к Кусакину, рассказал ему, что узнал… Давай выпьем, пока никто не мешает.
Мы опрокинули по стопке. Я налил себе суп – невкусное позавчерашнее варево, с обилием капусты и мозговой костью в качестве мясной составляющей. Доставать кость из кастрюли и обгладывать ее – как-то неприлично, так что ужин у меня вышел постный, без мяса.
– В среду, это было в среду! – Клементьев отломил маленький кусочек хлеба, зажевал. – После коллегии возвращаюсь, дочка Кусакина меня у подъезда поджидает: «Зайдите к папе, он вас очень ждет!» Я поднялся к нему, он говорит: «Попроси зятя Антонова в эти выходные приехать по очень важному делу. Я, говорит, до конца месяца не дотяну, а мне ему кое-что отдать надо».
– Откуда он про зятя узнал?
– Я рассказал, еще в первый раз. Ненавязчиво как-то получилось: слово за слово, вспомнили Антонова, я вскользь упомянул, что мой парень из уголовного розыска скоро будет зятем Михаила Антонова. Он запомнил.
В дверь позвонили. Открывать пошла Елена Викторовна.
– Ну, что, долго вас ждать? – спросила неизвестная гостья.
Геннадий Александрович прислушался к шушуканью в коридоре.
– Андрей, ты, если что, посидишь один? – спросил он.
– Куда я денусь из подводной лодки! Посижу, конечно.
Закрыв за гостьей дверь, Елена Викторовна вызвала мужа в зал. До меня донеслось: «Да какой подарок, там все свои собрались! Посидим полчаса – и назад».
– Андрей, – Клементьев вернулся на кухню, – мы ненадолго сходим к соседям. Света придет, скажи ей, что мы у тети Раи. Ты, пока нас ждешь, не скучай, телевизор включи.
Супруги быстро собрались и ушли. Я, оставшись один, убрал со стола, помыл за собой посуду, походил по квартире, посмотрел обстановку. Услышав звонок в дверь, пошел открывать.
С улицы вернулась Светлана.
– Здравствуйте! – От удивления девушка не знала, что ей делать – раздеваться или уточнить обстановку в квартире.
– Мама с папой ушли к тете Рае в гости. Меня оставили квартиру охранять.
– Понятненько. – Она повесила на крючок курточку, прошла в родительскую спальню, переоделась в домашний халат.
– Мне предки поесть что-нибудь оставили? – Она открыла-закрыла холодильник, звякнула крышкой кастрюли. – Кроме супа что, ничего нет?
– Извини, Света, знал бы, что ты придешь, сбегал бы в магазин, колбасы по два двадцать купил бы. Ты ешь вареную колбасу?
– Я все ем, только ничего нет.
Она вышла в коридор, судя по звукам, обулась, хлопнула дверью. Я остался на месте. Минут через пять Света вернулась с яйцом в руках.
– У соседки заняла, а то дома шаром покати, один суп прокисший.
– А я ничего, съел. Света, а где брат?
– У бабушки ночует. Бабушка его пирогами накормит, а мама ничего печь не умеет.
Света разбила яйцо на сковородку, включила чайник.
– Как дела в школе? – спросил я, чтобы поддержать разговор.
Она презрительно фыркнула.
– Понятно, у взрослых девушек про учебу не спрашивают. Замуж не собираешься?
Она повернулась ко мне, картинно вздохнула, закатив глаза в потолок.
– Света, я в деревне живу, ты на меня не обращай внимания. Я уже позабыл, о чем с городскими девушками можно поговорить. У нас в Верх-Иланске всего три темы: учеба, замужество и коровы.
Света полезла за хлебом, привстала на цыпочки, я звонко хлопнул ее ладошкой по упругой попе. Она взвизгнула:
– Дурак, что ли?
– О коровах поговорим?
– Я маме на тебя пожалуюсь.
– Даже не вздумай! Она выгонит меня из дома, и мне придется провести ночь на вокзале.
– А почему ты не идешь ночевать к своим родителям?
– Общий язык не нахожу. Я с семнадцати лет отдельно от них живу. Они отвыкли от меня, а я – от них. Как ни встретимся – одни упреки: «На мичуринский не ездишь, на огороде не помогаешь, на Восьмое марта даже открытку не подпишешь!»
– У меня то же самое, только без мичуринского и открытки. – Света поставила сковородку на стол, стала есть. – Все время я что-то делаю не так, все время мной предки недовольны. А ты как от них в семнадцать лет ушел?
– В Школу милиции поступил.
В дверь постучали. Я на правах старшего в доме пошел открывать. Вернулись повеселевшие и порозовевшие после спиртного супруги Клементьевы.
– Как ты здесь, не скучал? – спросил Геннадий Александрович. – Света, откуда яйцо взялось?
– Снесла, – сквозь зубы ответила дочка.
– Света, – нахмурился Клементьев, – тебе не кажется, что ты в присутствии постороннего человека себя неправильно ведешь?
Девчонка, ничего не ответив, выскользнула с кухни, оставив немытую посуду в раковине.
– Погоди немного. – Рассерженный отец пошел разбираться с дочерью.
«Как сказал ее родной дядя: «Мир девочки-подростка сложен!» Один брат педагог-гуманист, другой, чувствуется, рад бы за ремень взяться… Нет, нет! Не станет он взрослую девчонку ремнем наказывать. Да и маленькую ни к чему бить. Это в меня родители ремнем вколачивали уважение к условностям. Не во всех же семьях так».
Из дальней комнаты через прикрытую дверь донеслись возбужденные голоса Клементьева и его супруги. Судя по наступательной интонации Елены Викторовны, она заступилась за дочь. Геннадий Александрович вернулся на кухню с задумчивым видом человека, уступившего в очередном педагогическом споре.
– Не обращай внимания, – сказал он. – Переходный возраст.
Вопросы воспитания дочерей меня не интересовали.
– Геннадий Александрович, у меня в Верх-Иланске произошли события, которые требуют вашей консультации.
Я рассказал ему о банке с золотом, о сыне Паксеева, который живет не по средствам, о насмешливом взгляде Нели Паксеевой на похоронах.
– Продать сто граммов золота на «черном рынке» сложно, – сказал Клементьев. – Надо знать скупщиков золота, ориентироваться в ценах на лом металла, иметь физическое прикрытие от грабителей. Знаешь, как может получиться: приехал ты с товаром, тебя сзади тюк по голове – и ни денег, ни золота! И жаловаться ни к кому не пойдешь – у самого рыльце в пушку. Но если задаться целью, то небольшую партию золотишка сбыть можно. Килограмм