Наконец словоохотливый дед выкатывается из салона по своим пчеловодским делам, не забыв вернуть вчерашние коробки. Правда, уже без еды, но зато чисто вымытые.
Николаич тихонько спрашивает:
— Получается что-то не так, а? Самое бы время триумфом медицины насладиться, а вы задумались?
— Не лечится герпес за ночь. Не бывает такого.
— А почки? Нет у вас таких таблеток? Чтоб за ночь?
— Раньше не было. Сейчас — не знаю.
— Посмотрите тогда. Плоховато мне сейчас что-то.
— Ясно, что смогу, сделаю. Но, может, стоит вам лечь в больничку? Я б договорился.
— Тогда послезавтра. Завтра операция будет, нельзя мне выпадать.
— И это ясно. Сейчас потолкую с Надеждой, прикину, чем помочь можно.
Николаич кивает.
Всякие серьезные разговоры надо проводить после завтрака. На сытый желудок злости меньше и получается конструктивнее.
Наконец мы с Надеждой свет Николаевной наедине. Деликатная Дарья свинтила куда-то. Мужиков я прямо попросил не соваться на первый этаж. Просто так не соваться.
Вообще-то начать можно только одним способом — начать! Кто-то великий сказал.
Лезу в холодную воду неприятного разговора с неизвестным финалом. Кобура с ПМ все еще у медсестры — насколько знаю, Николаич не дал снять, а то была такая попытка со стороны Михайлова. Несколько утешает, что «кабур» не на животе, а спихнут в «штабное положение» — аж куда-то на спину. Вообще-то я договорился с Андреем и Николаичем, что если начнется ор или тем более стрельба — они вмешаются. Но то, как Надя влепила сразу несколько пуль в нужные места, показывает, что, если она начнет палить по мне, Николаич уже не поспеет. И Андрей с его коленками тоже…
Перед тем как идти, спрашиваю Андрея:
— С чего была такая усмешка при виде этого раненого деятеля?
— Я его по Чечне помню. Работал на ичкерийских бандитов совершенно откровенно, правозащечник чертов. Достаточно известная сволочь, хотя, конечно, по заслугам перед Ичкерийской республикой в подметки не годится Березовскому, лорду Жабе или Ковалеву, рыцарю Чести со Звездой.
— Последнее — это о чем?
— Ковалев за заслуги перед Ичкерией стал кавалером Большой звезды ордена «Рыцарь Чести». Это как в сорок втором кого-нибудь в Москве наградили Железным крестом с дубовыми листьями.
— Не знал.
— Надьку не надо прессовать. Заслужил покойный за свои штучки такое обхождение. Я бы его грохнул, да долго думал как… А он на нее как раз нарвался.
— А тебе он чем насолил?
— Лично мне? Да пустяк. Гарантировал лично своим честным словом безопасность четверых наших мальчишек раненых. Оставили их с санинструктором в «мирном» селе. Через день, когда мы в село вернулись, нашли оставленных — их помясничили с усердием и изобретательностью. И полумертвых облили бензином. И сожгли. Дружок мой там был. Мы откатились и отработали по селу. Потом приехала охрененная комиссия — как мы посмели по «мирному» селу стрелять… А этот укатил в Гаагу рассказывать о зверстве российской имперской военщины…
М-да…
— Надежда Николаевна! Должен признаться, что покойный и его дружки мне не пришлись по вкусу. Но стрельба в медпункте — это перебор. По-любому. Рядом были люди, в том числе и патрули. Вам достаточно было заорать, и этого деятеля катали бы ногами по двору полчаса, если не больше. Поэтому я бы попросил либо внятно объяснить, что там произошло, либо — если объяснений давать по каким-либо причинам неохота — я буду настаивать на переводе вас в Кронштадт.
— Вас не устраивает моя профессиональная деятельность?
— С этой точки зрения никаких претензий нет. Просто по ряду причин я не люблю работать с людьми, мотивы поведения которых мне непонятны.
— То есть вы не верите в официально признанную версию произошедшего? — Надежда как-то хмуро улыбается.
— Да как вам сказать… Есть, конечно, такой анекдотец, когда богобоязненная мамаша спрашивает дочку, что та будет делать, встретившись с насильником. И когда дочка отвечает, что спустит с насильника штаны, а себе высоко задерет юбку — мамаша приходит в ужас. А дочка резонно спрашивает: «Но, мама, кто будет бежать быстрее: я, с задранным подолом, или он, в спущенных штанах?»
Надежда реагирует на анекдот такой мимикой, что я быстро понимаю, что хватил через край и шуточки сейчас крайне неуместны.
— Ну, а говоря серьезно, меня очень смущает то, что вы повели себя демонстративно. Вы не защищались — вы карали. Обдуманно, с предельной жестокостью. Я бы даже сказал — с женской жестокостью, которая мужскую, как правило, превосходит в разы. В отличие от остальных, я прекрасно понимаю, что, если б он на вас напал — вы бы справились с этой гнилью и без оружия. Или сделали бы в нем одну-две дыры. Если у вас были с ним старые счеты, то инъекцией-двумя вы спокойно уложили бы его. Он ведь сам пришел, ему какая-то медпомощь была нужна, принял бы уколы еще и с благодарностью. Вы грамотный специалист, и в условиях отсутствия патанатомического и судебно-медицинского контроля могли бы сделать все, совершенно не афишируя. Даже его приятели бы не вякнули, повода бы не было. А тут…
— Вы настаиваете на объяснениях?
— Нет. Если вы не хотите — не говорите. Но тогда работать вам придется в Кронштадте. Или, если охотничья команда меня в этом не поддержит, а я вполне допускаю такой вариант, тогда я переберусь в Кронштадт.
— Даже вот так?
— Да. Так.
Дом бабки Арины, как ни странно, тоже произвел впечатление незнакомого. Во всяком случае, на Виктора. Ирка же, наоборот, сориентировалась в момент. Пахло в доме больше керосином, и скоро стало ясно, почему. Мало того что попередвинута была вся мебель, словно тут слоны танцевали, так еще в придачу какой-то дурень из бабкиных родственников уронил лампу. Стекло разбилось вдрызг, а из перевернутого резервуара вытек и впитался в пол остаток керосина. А вонять он умеет и в малых дозах.
Обругав бестолковых Арининых родичей, Ирка сбегала в сарай и притащила коротенькую лестницу. Витя и не знал, что его супруга знает бабкины тайнички.
Скоро она притащила три запасных стекла для той лампы, которая валялась на полу, связку фитилей и отдельно пакет из пожелтевшей бумаги. Оказалось, к той жестяной штуковине, бывшей повседневной лампой для Арины, имелась и другая, «на праздник». Но так ни разу и не использовалась.
— Толку-то. Керосина нет. Да и этот вытек.
— Должен быть. Пошли!
Керосин и вправду нашелся — в мятом десятилитровом бидоне и здорово ржавой канистре. Была еще одна, но она стояла открыто, и ее, видно, прибрали к рукам. А эти спрятаны за дровами и остались незамеченными.
Виктор наклонился поднять жестяной резервуар с головкой и заметил на полу какие-то блики. Присмотревшись, понял, что это играет свет из окошка, неплотно забитого досками, на мельчайших металлических шариках. И было их много.
— Что за фигня? — удивился Виктор и потыкал тонкой щепочкой в один из шариков. Тот послушно перекатился в сторону, наткнулся на другой такой же и слился с ним. Пихаемые Витей шарики послушно и как-то радостно сливались друг с другом, как оттаявшие части жидкого Терминатора. — Тут ртути до фигищи на полу, — безрадостно проинформировал подругу.
Та подошла, посмотрела, потом почему-то стала осматривать стену напротив.
— Ты чего?
— У Арины тут термометр висел обалденный. Ртуть в такой спирали была. Начала того века, «городской», как она его называла. Ага, вот на полу осколки. Разбили, черти полосатые…
— Да плевать, откуда ртуть. Ноги надо уносить, отравимся.
— Брось, токо начали. Давай я ее соберу в банку, сколько удастся, а там разберемся.
Виктор открыл окно, посбивав доски, стало светлее. Пока Ирка корячилась на полу, сгребая капли, Виктор старательно вспоминал, что он о ртути знает. Выяснилось, что немного. Если ртуть выпить, то ничего не будет, а вот пары ядовиты. Насколько? Этого он не помнил.
— О чем задумался?
— Оборону тут держать сложно. Кто угодно в дом залезет. Хоть через веранду, хоть через дверь, хоть через сарай или подпол…
— Сортир забыл. Через выгребную яму тоже можно. Но, во-первых, тут немноголюдно и раньше было, а во-вторых, оружия у нас на табун медведей хватит. Кстати, подпол надо проверить. У Арины там еще банки были. С соседского дома семнадцать трехлитровок. Да два десятка Аринины, если есть, и вполне нам на тушенку хватит. О, вспомнила! У бабки еще лаврушки куча была.
Ирина действительно притащила жестяную коробку, от которой остро пахло лавровым листом. Мешок с тяжелой, отсыревшей солью. Упаковки спичек — целую и початую. Потом почему-то очень обрадовалась, откопав в груде тряпок у раскрытого шкафа деревянную шкатулищу с разномастными пуговицами, и огорчилась, не найдя на привычном месте древнюю зингеровскую швейную машинку. Зато нашла нитки и иголки.
— Кто про что, а вшивый про баню! Пуговицы-то тебе на кой ляд сдались, а?
— Мы ж, по твоему решению, с людьми в контакт не входим, да? Значит, сорок лет живем в лесу. Одежду треплем. Молнии тебе столько прослужат? Шить прорехи на пальцах будешь? Или, как молнии через лет пять-шесть поклинит, деревяшки вместо пуговок понашиваем? К слову, дорогой, презервативов у тебя тоже не вагон. Как насчет детишек?
— Ну, сосок у тебя, пеленок всяких там, распашонок и памперсов тоже нет!
— Адам с Евой без памперсов обходились.
— Так они ж не одни были.
— Как не одни? Одни! Они ж первые люди были, вообще!
— Эх, крестик носишь, а Библию не читала.
— Читала!
— Значит, дура! У Адама с Евой было два сына — Каин и Авель. Так?
— Так. Дальше-то что?
— Каин убил Авеля. Так?
— Да так, так!
— Затактакала, Анка-пулеметчица. Так вот Каина выгнали из семьи. И он пошел в Ханананские земли — и там женился. На ком он там женился, если Адам, Ева и сам Каин, единственные люди на Земле, а? Лезь в погреб, а то разумничалась тут.
Он с некоторым усилием дернул разбухшую крышку люка в полу.