Залезший в БТР замерзший Ильяс поспевает как раз в тот момент, когда Вовка задумывается, вертя в руках глушители.
— Что, по-прежнему не понимаешь, как ежи сношаются? — ехидничает сменившийся с НП снайпер.
— Не, глушаки разные, что-то не въеду в тему.
— А чего странного? Этот — ПБС-4, последняя, можно сказать, разработка.
— А этот?
Ильяс свысока смотрит на приятеля и, выждав достаточную паузу, мудро отвечает:
— А этот — не ПБС-4. Непонятно?
— Да иди ты!
Мне самому интересно становится, и я влезаю в разговор:
— Серьезно, Ильяс, в чем разница-то?
— Да просто все. ПБС-4 — вот этот, который позволяет стрелять любым патроном. А другой заточен только под УС.
— Ах, вот оно что! Когда в меня из него стреляли — грохоту было!
— Тут вообще какая-то лажа. Одна «ксюха» — реально «Канарейка», видишь, и накладка на прикладе резиновая, и кусочек кожи на клепках. А эта — просто с глушаком, а гранатомет присобачен кустарно. Дерибас, короче. Гранат в трофеях не оказалось?
— Нет, только патроны.
— Жаль. Всегда хотел из такого бахнуть.
Рации начинают пищать одновременно у троих. У командира БТР тоже что-то пилюкает. Вызов одинаковый — к нам подошли остатки бронегруппы. Выкатываемся на холод. Знобит.
В расположение вкатилась пара «маталыг» и БТР-70. Но это сразу не понять — броня буквально облеплена людьми, железа не видно. Кронштадтские, обеспечив кольцо оцепления, сгружают замерзших людей.
Подбегаю к Николаичу. Рядом с ним несколько человек, часть уже знакома — тот же сапер, летеха. Но есть и новые — мешковато одетый пожилой мужик во флотской фуражке и городском камуфляже. Полагаю, что это наш штаб в полном составе.
Мужик в фуражке как раз и спрашивает меня с места в лоб:
— Прибыло больше ста беженцев из лагеря на заводе. Ваши действия?
— Оповестить медслужбу на берегу и отправлять беженцев туда незамедлительно. Потом на учебный корабль. Прямо сейчас.
— А оказать им помощь здесь и сейчас? Лениво? Руки марать неохота?
— Их поить надо горячим, согреть, одежду обгаженную заменить на сухую, помыть опять же. Здесь у меня такой возможности нет. Только зря приморозим дополнительно.
— А так часть из них не доедет!
— Ослабевших отвезем под присмотром. Но если их сгрузим тут — потеряем больше.
— А сразу на боевой корабль — по-твоему, лучше? Черт знает, кто может в этой толпе оказаться!
— Отфильтровать тех, кто три дня не ел, не пил, от тех, кто примазался, — не вопрос.
— Для матросов первого года службы — еще какой вопрос.
Вспоминаю ловкача-начальника, мирно сидящего на бережке под сенью корабельных пушек.
— На берегу — грамотный врач с запасом медикаментов. С фильтрацией и сортировкой он точно справится. Придать патруль для охраны подозрительных. А нам здесь, я так понимаю, еще завод атаковать…
— Умный шибко! Атаковать… Темнеть уже скоро будет!
В толпе у прибывших машин начинается крик и ругань. С радостью узнаю голос Надежды Николаевны. Уцелела, значит!
— А ну пошли прочь с тушенкой, придурки! Только сахар и сухари! Чай давайте, у кого есть!
Николаич негромко говорит:
— Прошу, Доктор, наводите порядок.
И повернувшись к кронштадцу:
— Считаю, что эвакуация беженцев, причем срочная, лучший выход.
Остальные присоединяются. Мешковатый моряк смачно сплевывает и, вопреки ожиданиям, не орет, а ровным голосом начинает сыпать приказаниями в свою рацию. Поворачивается к командирам.
— Сейчас придет пешая толпа. И сколько-то на замыкающем танке едет. Давайте всю воду и весь сахар. С вас — оба кунга. В теплый детей посадим. Возражения есть?
— Если там есть беременные — то лучше их. Дети выдержат и так.
Это я умничаю — не нравится он мне.
— Я не буду действовать в отрыве от основной группы, — заводит старую песню летеха.
— В случае саботажа я, как старший по званию, сниму вас с командования.
— А возражений от моих людей не боитесь?
— В каждой коробочке уже сидят, и не только ваши. Так что давайте-ка не кучедрючьтесь, лейтенант. Если мы и не вполне по уставу действуем, так ситуация обязывает. Сочтемся славой.
— Славу в тарелку не нальешь и в рот не положишь.
— Лиийтенант! Я уже все сказал. Вы тут в единственном числе. Слыхали поговорку про одного воина? Которого за это — поленом? Все, давайте действовать.
Кунг для не афишируемой среди широкой публики высадки морфа и его хозяина приходится отогнать за передовое охранение. Сапер ненавязчиво перекрывает яму, где я устроился со своими подопечными. Еле-еле я успеваю перекинуться парой слов с Семеном Семенычем. Мутабор все это время старательно подпевает — то есть воет и ревет как заведенный. Особое воодушевление ему дает то, что вивисектор мало что не блюет от этого пения. Сейчас гений с отвращением кутается в грязнючее красное одеяло. Холод преодолевает брезгливость. А мне почему-то вспоминается, как по приказу царя Петра старательно утеплили тулупом любовника царицы Евдокии — первой петровской жены. Чтоб, сидя на колу, прожил подольше.
Если можно сказать про мертвеца, что он нервничает, то по отношению к Мутабору это определение годится. Я тоже нервничаю. В меньшей степени, конечно. А моего знакомца, вивисектора, просто колотит. Когда сидишь в яме, мир приобретает несколько странную перспективу.
Честно признаться, я сильно подозреваю, что собственно расклад уже сделан и скоро невзначай подошедший автоматчик просто с трех метров длинной очередью снесет морфу башку. Судя по всему, он думает о том же. Как ни странно — о нас словно забыли и меня не дергают для помощи беженцам.
Остолбенело открываю рот — со стороны завода на бреющем проносится пара вертолетов. Боевые, вроде их крокодилами зовут. Сначала, услышав очень характерный рокот со свистом, я не понял, что это. В первый момент прижигает мысль, что противник уже и винтортясами обзавелся и сейчас нам тут кашу устроят, но агрегаты мирно проходят. Один начинает облет по кругу, другой зависает в нескольких метрах над землей, словно чудовищная стрекоза, потом ложится на курс к Кронштадту, следом, сзади и чуть выше, уходит и второй. В воздухе еще летают какие-то не то тряпки, не то бумажки, поднятые воздушным вихрем.
Пока хлопаю глазами, оживает почему-то вивисектор:
— Мутабор, яма, расстрел. Господин, Кронштадт, лечение.
Это он, интересно, к чему?
— Господин, информация, ценность. Мутабор, людоед, дрянь.
Ага, понимаю. Видимо, решил злить морфа. Заодно и недоверие возбудить, что просто в наших условиях. Оно и так возбуждено, без виагры — дальше некуда.
— Мутабор, башка, пуля, мозги. Мутабор дурак. Дурак. Дурак. Дурак. Скотина.
Пора встрять.
— Эй! Язык в задницу засунь! Пинок по пальцам охота?
— Да пошел ты! Ай-й-й-й!
Ну да, Мутабору-то и тянуться не надо. До меня, кстати, ему тоже рукой подать.
Сзади шаги. Поворачиваюсь. Двое незнакомых офицеров и Николаич. Раньше вроде я этих мужиков не видел. Незаметные они какие-то. Спускаются к нам в яму. Становится тесновато.
— Атака через час. Мутабор, готовность? — спрашивает устало Николаич.
Морф шевелится, вроде как кивает.
— Доктор готовность?
Встряхиваюсь. Гляжу на сумку. Висит плоско, как груди у старухи. Подрастряс я ее сегодня. Потому отвечаю не слишком молодцевато:
— Доктор, готовность. Медикаменты недостаток.
— Ситуация. Мутабор, надобность, месть. Подтверждение?
Мутабор напрягается, потом старательно выдает, мутно глядя на незнакомцев:
— Бодберршешииие.
— Доктор, группа, надобность, информация. Информация, содержание, убл… вививсектор. Понимание?
— Бодберршешииие.
— Резюме. Необходимость, получение, информация.
— Ххррння!
Незнакомые офицеры и ухом не ведут, словно всю жизнь сидели в яме с морфом и слушали его речи. А вот мне как-то неуютно.
— Доктора на выход! Скорее, времени мало! — орет кто-то сверху.
С облегчением, но стараясь не показать этого, обращаюсь к «старшому»:
— Разрешение?
Николаич кивает. Встаю и замечаю, что морф напрягся и зашипел.
— Спокойствие! Доктор, надобность, Мутабор, конец, атака. Группа, надобность, доктор, медикаменты, начало. Беженцы, нужда, помощь, медицина. Спокойствие! — Николаич и впрямь производит впечатление человека, знающего, что говорит. Так же спокойно он продолжает:
— Следователи, доктор, надобность?
— Что? А, нет, пока не нужен, — отвечает один из офицеров.
Мутабор шипит.
— Да, конечно… надобность, доктор пока нет… отрицание. Хотя… Доктор, боль, вызывание, умение?
— Подтверждение.
— Пример?
— Невралгия, тройничный нерв, вызывание. Э-э-э… Веточки, выход, череп. Отсутствие проблемы.
Мутабор хмыкает. Черт его знает, что он выразил. Но вроде как-то расслабился.
Николаич мне — ступай, дескать, разберутся. Киваю в ответ и дергаю к беженцам. На бегу отмечаю, что хоть и пропала большая часть нашей техники, а толпа вроде еще больше стала. Костры палят. Поспеваю одновременно с транспортом — пустые «маталыги», урча, выкатываются из-за домиков.
Работы прорва, как и ожидал — большая часть беженцев ознобилась, вымотана до последнего предела, часть ранена, и практически у всех явные признаки обезвоживания — вторая степень. Складка кожи, взятая пальцами, не сразу меняет форму. Секунду-две расправляется. Так, навскидку — еще не страшно. Не вижу ни одного ребенка, а они вроде ж были.
Транспорт тут же набивается людьми, кто покрепче, подсаживаются на броню. Колонна укатывает, а спасенных-то как не убавилось.
Откуда-то ребята таскают в разномастных ведрах и кастрюлях воду, стараются хоть немного подогреть на костре, но она выпивается куда быстрее. Одна радость, что беженцы так вымотались, что большая часть сидит апатично. Какие-то они сонные. Но оживляются при виде воды. Ненадолго, правда. Часть плачет. Но тоже как-то тихо, обессиленно.
Наконец не остается никого. Отправлены последние, и о своем начальнике я думаю не без злорадства — там у него завал.