Лагерная учительница — страница 3 из 24

Глава первая

I

Утром было морозно. Небо серое, туманное, и намека не было на солнце, но к обеду вдруг очистилось, и в цехе стало светлее, веселее, хотя солнечный свет с трудом пробивался сквозь слой пыли на стеклах окон под потолком. Солнечные дни в Москве редки. Небо почти всегда пустое, однообразное, грустное. Зимние дни, словно долгие сумерки: тягостно, грустно. Солнце радовало, веселило. Ира привычно нажимала кнопки. Пресс, шипя, обрушивался на стальную пластину, замирал на мгновение, тужился, выдавливая крышку с пристуком, отрубал и поднимался, посапывая, довольный, что удачно сделал дело. Наверху затихал и, услышав, как звякнула готовая крышка, упав в железный ящик, снова с шипением рьяно бросался на подставленную пластину. Шипение, стук, звяканье готовой крышки — бесконечный ритм этот сегодня бодрит, и мысли веселее, и кажутся напрасными переживания из-за ухода Романа в официанты. У каждого свой путь, и, может быть, Роман найдет себя в этом деле, а если разочаруется, на завод вернуться несложно.

Были эти мысли и по пути в детский сад. Широкая дорожка в парке извивалась меж деревьев по сероватому снегу. Верхушки деревьев алели. Край солнца еще блестел над сборочным цехом, над крышей с тонким розоватым слоем снега. В детском саду, как всегда, было многолюдно. Слышался смех, плач, возгласы детей, сердитые и ласковые голоса родителей. Много мужчин. Одни вели к выходу детей, другие еще одевали. Воспитательница, худощавая девушка со впалыми щеками и сильно выпирающими от этого скулами, повернулась к Ире, вскинула длинные густые ресницы и сказала, что Соню взял Роман. Ира удивилась. Он должен был сегодня работать допоздна.

Солнце скрылось за заводскими корпусами. Небо насупилось, стало сумрачно и на душе Иры. Почувствовалась усталость. Тревожно опять от неизвестности.

Из комнаты вышел Роман, услышав, как она открыла дверь, взял сумку, поставил на табуретку и начал помогать снимать пальто.

— Отпустили, — говорил он. — Шишка какая-то из Моссовета ресторан на вечер закупила. Его свои официанты обслуживают, а меня домой отпустили, чтоб под ногами не путался…

Роман старался говорить бодро, но за напускной бодростью ощущалась какая-то неуверенность, словно он чувствовал вину перед ней и пытался скрыть ее за суетливыми словами. Он быстро и ловко снял с нее пальто и повесил на крючок.

«Как он жалок!» — мелькнуло вдруг в голове Иры, и то, что он так ловко снял с нее пальто, вызвало у нее раздражение. «Манеры слуги появляются!»

— Соня что делает? — спросила Ира, стараясь скрыть раздражение.

— Мы кушаем.

Ира направилась в комнату, оставив сумку на табуретке.

Соня сидела за столом и ела бутерброд с осетриной. Три еще таких же бутерброда лежали перед ней на тарелке. На осетрину раньше Роман денег не тратил, считал такую еду роскошью. Соня увидела мать, улыбнулась ей навстречу своими живыми зеленоватыми глазами и ткнула пальцем в бутерброд на тарелке:

— Пирог…

— Папа принес? — спросила Ира, целуя в мягкую прохладную щеку, и, несмотря на то, что хотелось подавить раздражение, не выдержала, произнесла, не глядя на Романа: — Считаешь, пора пришла осетрину… Хватит ли до получки?

Она скинула его руки и резко повернулась, уже не сдерживаясь:

— Как так?

— Остались… Я взял… Все берут…

Виноватый тон говорил ей только одно: он виноват.

— Объедки, значит! — выкрикнула Ира истерично, чувствуя дрожь в руках, и, не владея собой, подскочила к столу, вырвала из руки Сони бутерброд, схватила с тарелки нетронутые, смяла их и выскочила из комнаты. На кухне швырнула куски в ведро и, сжимая горло, чтобы удержать рыдания, упала на табуретку возле стола. Из комнаты донесся плач дочери, и слезы сами брызнули из глаз.

II

День был солнечный, и морозец вечером здоровый, крепкий. Дышалось легко. Егоркин бежал по тропинке к лесопарку, слушал, как бодро взрывается скрипом снег под ногами, поглядывал в сторону двадцатидвухэтажного дома слева от парка, не видно ли там бегущей ему наперерез фигурки Наташи. Егоркины жили от лесопарка в двух километрах, а Наташа с родителями чуть подальше, с другой стороны. Бежала она сюда напрямик, петляя меж домами. Иван потихоньку трусил по аллее мимо стадиончика. Снег под фонарями блестел, искорками отсвечивал иней на железных прутьях ограды. За ней — каток. Там всегда малолюдно, тихо. Несколько девочек-подростков да два-три паренька перекатываются из угла в угол. Иван помнил, как в детстве, в деревне, мечтал попасть хоть разочек на городской каток, когда видел в кино бурлящую толпу на льду: музыка, смех, полумрак, луч прожектора, выхватывающий то одно счастливое лицо, то другое. Но этот каток был ярко и равнодушно освещен и пуст, хотя парк был со всех сторон окружен многоэтажками. Иван любил кататься на коньках. Осенью, когда первые морозы прихватывали речку, покрывали прозрачным и гладким льдом, Ванек с ребятами гонял на коньках по потрескивающему ледку. Но на этот тихий каток не хотелось. Смех и веселые крики сюда долетали издали, оттуда, где была горка. С нее катались по льду на фанерках и на скользких пластмассовых листах.

За стадионом, не добегая до горки, Иван и Наташа сворачивали в глубь парка возле засыпанной снегом скамейки под деревом и метрах в десяти от аллеи останавливались на небольшой полянке, начинали разминку. Вечера Большой Тренировки, как называл их Иван, были два раза в неделю. Тренировался он, чтоб не забыть те приемы борьбы, которым научился в армии. В эти дни Галя работала с двенадцати дня и до девяти часов вечера, а в остальные дни — с девяти утра до шести. Бегал в лесопарк Иван и по утрам. Каждый день. Несмотря на любую погоду. Галя не пускала его, когда на улице мело, но он все равно бежал. По утрам он делал обычную пробежку для бодрости, с небольшой разминкой. Наташа узнала о его вечерних тренировках, выследила и прибежала к нему. Когда она в первый раз появилась на освещенной аллее, в темном костюме, в шапочке с помпончиком, пляшущем при беге на ее спине, Иван прекратил тренировку и, тяжело дыша, молча стал ждать ее. Наташа свернула с аллеи к нему, пригибаясь под ветками деревьев, налетела на него с криком: «Защищайся!» — и приемом, который он показал ей летом, кинула Егоркина в снег. Он не ожидал. Сразу понял, что прием отработан. Нельзя им так ловко воспользоваться просто так. Иван вскочил и сделал выпад, будто намереваясь нанести удар. Делал он это медленно, проверял, работала ли она над другим приемом, который показал недавно. Наташа мгновенно уклонилась и снова напала на него. Он легко ушел от удара и засмеялся. С тех пор они тренировались вместе. Иван показывал ей новые приемы и удивлялся тому, как быстро она их осваивает. Он думал, что она их вместе с ним отрабатывает, и не догадывался, что она занимается с группой ребят из Клуба новых интеллигентов.

Назад возвращались вместе, бежали рядом по тротуару, обгоняли редких прохожих. Егоркин всегда делал круг, чтобы пробежаться побольше.

— Не надумал еще? — спросила Наташа на бегу. Она давно уже заманивала Ивана на заседание Клуба новых интеллигентов.

— Что?

— Заглянуть к нам.

— А-а! — вспомнил Иван и снова начал отнекиваться. — Вы слишком рано начинаете, я не успеваю… Да и вы все свои… из одной школы. Неудобно…

— Между прочим, к нам давно ребята из ПТУ ходят и два раза три студента были. — Наташа замолчала, потом добавила, почувствовав, что Егоркин отказывается потому, что думает, что будет среди них стариком: — Один из них армию отслужил, постарше тебя будет…

Бежали некоторое время молча, слушали скрип снега. Иван обдумывал слова Наташи. Согласиться или нет? Любопытно, о чем у них речь идет. Но ведь и самому что-то говорить надо… Пропустили «Москвич», вынырнувший из-за угла дома.

— Откуда студенты? — спросил Иван, задерживая дыхание и морщась от резкого в морозном воздухе запаха выхлопных газов.

— Двое из политехнического и один из МГУ. Журналист…

— А о чем речь пойдет?

— Учение Ленина о революционной ситуации и современность.

— Мне тоже что-то говорить надо?

— Если захочешь…

Егоркин смеялся, когда узнал о Клубе новых интеллигентов, думал, собрались чудаки-отличники, вроде Наташи, окрестили себя высоким именем и стали работы Маркса и Ленина изучать, в Институты готовиться. Но Наташа так возбужденно, с таким восторгом рассказывала о спорах на заседаниях Клуба, что он заинтересовался, а потом с некоторой завистью стал думать о ребятах, жалеть, что в его школе не было кружков, где можно было бы так поспорить. Хотя бы говорить толково научился, и то польза. До своей женитьбы Иван почти не разговаривал с Наташей, привет и до свиданья, но после свадьбы, пообщавшись с ней несколько раз, он, как говорится, зауважал ее. Несмотря на то, что Наташа была моложе на четыре года, она была, без всякого сомнения, начитанней его, да и Гали тоже. И так верно судила о жизни и людях, окружающих ее, что Иван удивлялся, откуда это в шестнадцатилетней девочке. Он вначале решил, что умненькая Наташа бесстрастна, но увидел однажды такую вспышку в ее глазах и понял, что не бесстрастна она, просто сдержанна. И из-за этой сдержанности она казалась иногда старше Гали, которая свои эмоции не пыталась скрывать.

Перекресток, на котором обычно расставались Иван с Наташей, тихий. Светофоры на углах одиноко помаргивали.

— Теще поклон передать? — спросила шутливо Наташа.

— Непременно. И в ноги.

Наташа побежала прямо, а Иван налево свернул, миновал перекресток, оглянулся, увидел, что Наташа перебежала улицу, и двинулся дальше, думая: молодец, Наташка, после тренировки и пробежки по морозцу бодростью на три дня заряжаешься. Зря Галя не бегает. Может быть, ей легче было бы на обходе квартир, а то сегодня снова еле притащилась с работы, выжатая, с пылающими от усталости ногами. Ночью метаться будет, не зная, куда ноги деть, чтоб они успокоились. Надо предложить ей сегодня перед сном попарить, и, может, легче станет.

Участок в жэке Гале достался самый плохой. Пять шестиподъездных пятиэтажек и одна девятиэтажка. В двух пятиэтажных домах — коммуналки, и как раз оба этих дома, построенных одновременно двадцать пять лет назад, срочно ставили на капитальный ремонт, и нужно было Гале быстро обойти квартиры, выслушать и записать жалобы жильцов и составить дефектную ведомость. Гале приходилось по нескольку раз бегать по этажам в одни и те же квартиры. Одиноких застать до девяти вечера не просто, а они чаще всего проживали в комнатах. Кроме составления дефектной ведомости, нужно было делать повседневную работу. И кружилась, кружилась весь день Галя: обходы квартир и территории, наряды, жалобы, проверки, отчеты, сведения, квартплата, прием квартир за выездом — все нужно делать добросовестно, быстро, иначе не только квартиры не дождешься, но и работу можно потерять. Первый месяц Галя особенно мучилась с отчетами, сведениями, с заполнением различных бланков. Все было внове, приходилось многократно переписывать, портить бланки. Иван на лекциях вспоминал Галю, представлял, чем занимается она, и ему стыдно становилось от мысли, каким трудом приходится Гале зарабатывать квартиру, да еще не государственную, а служебную. Уйдет из жэка, и попросят из квартиры. Галя рассказывала, как недавно выселяли женщину с ребенком. Она не хотела выходить из комнаты, но ее посадили на диван вместе с плачущим ребенком и вынесли на улицу. Лишь после десяти лет работы в жэке можно было закреплять за собой квартиру, она становилась государственной. Но иного выхода для Егоркиных не было. Можно, правда, купить кооперативную квартиру. Говорят, лет пятнадцать назад квартиры стоили дешево, а сейчас бешеные деньги нужно платить. А где их взять? Роман, вон, не выдержал, потянулся за деньгами. На его-то месте Иван спокойно подал бы заявление в райисполком, встал бы на очередь на получение жилья, да и дожидался потихоньку. В своей комнате ждать можно. Поднимаясь в лифте, думал, что нужно к приходу Гали пюре картофельное приготовить с сосисками и салат капустный. Хорошо бы тетя Шура с ребятами поужинали к этому времени. Когда он направлялся в лесопарк, тетя Шура была в кухне. Может, успели. Неудобно было стряпню начинать, когда люди ужинают. И им неприятно есть, когда человек возле них крутится.

В кухне — никого. Иван переоделся быстро, глянул на часы — восемь. За час нужно ужин сварганить. Времени достаточно. Он налил в две кастрюли холодной воды. Одну на плиту поставил. В этом районе Москвы были электрические плиты. Вытащил из пакета несколько картофелин, бросил их под кран в мойку и начал чистить. Редко попадались непорченые картофелины, большинство с почерневшими боками, с язвами. Иван чистил и думал о Гале, вспомнилось, как она жаловалась, что у нее на участке много задолжников по квартплате. Самый высокий процент неплательщиков в жэке, особенно в тех домах, где коммуналки. Там много одиноких пьяниц. Они нигде не работали, копейку, попавшую в руки, с радостным нетерпением старались пропить. Один такой хмырь сумел задолжать государству около двухсот рублей. Больше трех лет не платил. А таких, кто больше года уклонялся, несколько. Если бы они работали, можно было бы написать в бухгалтерию, чтобы взяли из зарплаты. Но таких работников долго нигде не держали. Только узнаешь, что он устроился, напишешь, а его уже выгнали. Егоркин вспомнил об этом и подумал, что нужно вместе с Галей пройтись по задолжникам, попробовать уговорить заплатить. Технику премию не платили, если на участке было много задолжников. Вода в кастрюле на плите зашумела, и Иван как раз взялся чистить последнюю картофелину. Пока дочистил, вода закипела. Он стал резать картофель и бросать в воду. Слегка желтоватые кусочки булькали в кастрюле, вода успокаивалась, затихала. И когда дно кастрюли было закрыто картофелем, усмирилась совсем. Иван прикрыл крышкой кастрюлю и полез в холодильник, одна полка в котором была отдана им с Галей, вытащил сосиски, начатый кочан капусты. Четыре сосиски — в миску с водой и на плиту, а кочан — шинковать. Вода в кастрюле вновь зашумела, забулькала, капельки ее выпрыгивали из-под крышки, шипели неприятно на раскаленной плите. Иван переключил плиту, пригасил и начал перемешивать в миске нашинкованную капусту с морковью и майонезом.

— Куховаришь? — услышал он за спиной голос тети Шуры.

— Куховарю, — обернулся с улыбкой.

Тете Шуре далеко за шестьдесят. Она седая, белая, медлительная, крупная. Ноги сдают, оттого и медлительная. Левый глаз у нее полуоткрыт. Было воспаление тройничного нерва. С тех пор так и осталось. Полуприкрытый глаз делает выражение ее лица таким, что Ивану казалось вначале, что она его в чем-то подозревает. Теперь он знает, что старуха человек добрый, но взгляды на семейные отношения у нее патриархальные. Считает, что кухня создана для женщины, а не для мужчины. Немножко недовольна из-за этого своей невесткой, которая, по ее мнению, слишком запрягла сына в женскую работу. И Гале она, наверное, что-то в этом роде сказала однажды. Иван это понял потому, что Галя как-то спросила у него — удобно ли ему готовить ужин при тете Шуре. Он удивился: неудобно, когда люди ужинают, а ты пред ними крутишься, мешаешь есть, это — да, а почему должно быть неудобно мыть посуду или есть готовить. И сейчас тетя Шура произнесла «Куховаришь?»… с некоторой иронией. Иван улыбнулся. Он понял, что тете Шуре, поговорить захотелось. Весь день с внуками, с мальчишками. Один учился в пятом, другой в третьем классе. Она следила за их учебой, поругивалась, но поговорить ей было не с кем. Жила она раньше в области, все знакомые остались там. Здесь пока ни с кем из соседей познакомиться не успела, а поговорить хотелось. На квартиру их брали, чтобы повеселей было старухе. Галя из-за этих разговоров старалась в кухне бывать пореже. Она не могла прерывать разговор, если нужно зачем-то срочно идти в комнату, стояла, слушала, поддакивала и мучилась. Потом удивлялась, говорила Ивану:

— Как ты так ухитряешься прерывать разговор, уходишь, что она не обижается?

— Если мне надо, ухожу, и все.

— А я не могу… Думаю, уйдешь — обидится!

Но, несмотря на то, что Галя старалась подстраиваться под тетю Шуру, чувствовалось, что к Ивану она относится лучше. Галя это понимала и обижалась.

Тетя Шура села на табуретку, облокотилась о стол, глядя, как он мешает салат. Иван знал, что она любит читать газеты, и спросил, читала ли она речь Брежнева. Леонид Ильич в эти дни был в Ташкенте.

— А чего там читать? — ответила тетя Шура небрежно. — Одно и то же, одно и то же долдонят… Газета заполнена, а читать нечего. Вот вчера я читала страшную статью…

— Где?

— В «Комсомольской правде»… Два грабителя белым днем в квартиру забрались и дочь с матерью убили. Страшно так все описано… Соседи слыхали шум, затаились и ни гугу… Я уж своим, — кивнула тетя Шура в сторону комнаты, откуда шум телевизора доносился, — устала приказывать: смотрите, никому без меня дверь не откройте…

— Они послушные, смирные, — похвалил Егоркин внучат.

— Это да, но все-таки… А надыся я читала… — И тетя Шура начала рассказывать историю, которую обычно печатают под рубрикой «Из зала суда».

Такого рода статей в последнее время было много, Иван с тетей Шурой посетовали на всевозрастающее лихоимство, потом стали обсуждать польские события, которые сейчас бурно развивались. Тетя Шура считала, что из-за лихоимства начальства и поднялся там шум. Надоело терпеть людям. Пока разговаривали, картошка сварилась. Иван начал ее мять, добавив молока и сливочного масла. Мял долго и энергично, так, что кастрюля подпрыгивала. Пюре прилипало к толкушке.

— Хватит толочь, — заглянула в кастрюлю тетя Шура, — а то тюлень получится.

— Ничего, — засмеялся Иван. — Вкуснее будет. Попробуйте, — подал он ложку.

Тетя Шура попробовала, пожевала.

— Да-а, вкусно, — согласилась она. — А у меня терпения не хватает долго толочь…

Иван услышал, как остановился на их этаже лифт, стукнули, распахнулись двери. Он радостно замер, глянул на часы. Десять минут десятого. Егоркин вытер руки о фартук и перебил тетю Шуру, улыбаясь извинительно:

— Галя!

И направился к двери, не ожидая звонка. Услышав шаги, распахнул дверь, выглянул и увидел жену. Шла она устало. Вошла, сунула ему сумку. Щеки у Гали холодные. Он погрел их губами и стал помогать расстегивать пальто.

— Устала, — выдохнула Галя. — Ноги гудят…

— Он тебя чует, когда ты еще к дому подходишь, — произнесла тетя Шура с улыбкой, подходя к двери кухни.

— Ой, здравствуйте, тетя Шура, я не заметила. В глазах — туман…

Галя сняла сапоги, прошла в кухню, упала на табуретку, положила руки на колени и оглядела стол. Чайник на плите шумел.

— Иди руки мой, а то стынет все, — сказал Иван. — Теть Шур, посидите, поужинайте с нами.

— Спасибо, спасибо! Мы уже поужинали… Пойду укладывать. Спать пора, а они у телевизора, не оторвешь…

Галя поднялась и побрела в ванную.

Иван принес из комнаты большую чашку, набрал в нее горячей воды, пробуя пальцем, чтоб не была чересчур горяча, и поставил под стол рядом с Галиной табуреткой. Галя вышла из ванной, увидела.

— Зачем?

— Садись, садись, — ворчливо сказал Иван.

Он присел на корточки рядом с женой и стал снимать с ее ног носки.

— Тетя Шура увидит, — вяло сопротивлялась Галя.

— Увидит — не укусит, сиди, — все так же ворчливо говорил Иван.

Он стянул носки. Пальцы ног у Гали были холодные, сплющенные тесными сапогами. Егоркин нежно помял их, погрел в руках, пододвинул чашку, чтоб удобнее было Гале держать ноги в воде.

— Опускай… Вот так. Увидишь, легче будет.

Иван ополоснул руки и сел за стол, улыбаясь Гале.

— Хорошо, — проговорила она, потирая ногу об ногу в чашке. Слышен был плеск воды. — Хорошо!

Чайник закипел, и Егоркин снял с плиты.

— У нас начальник уходит, — сказала Галя.

— Да-а. А кто будет?

— Женщина какая-то. Она прорабом в РСУ работала… Нина Михайловна не в себе. При Иване Ивановиче она полной хозяйкой в жэке была… А теперь две бабы в одной клетке. Кто знает, как повернется…

III

Роман Палубин, окидывая взглядом зал ресторана, увидел себя в большом зеркале, увидел, как он ловко лавирует между столами, гибкий, в ладно сидящем на нем черном костюме, белой сорочке с черным галстуком-бабочкой. Роману нравилось смотреть на свое отражение, особенно в такое время, когда вечер в разгаре, легкий голубоватый туман от дыма сигарет наполняет гудящий зал, веселое возбуждение окутывает гостей, передается и ему, но он сдерживает себя, скользит гибко по залу, бесстрастный, но приветливый, улыбчивый, предупредительный для всех. За три месяца, которые он был стажером, Роман научился мгновенно определять, кому из гостей он может понадобиться через минуту, и, не дожидаясь зова, приближался к столу, чтобы в нужный момент быть на месте. Натаскал Палубина Костя Ореховский. У него Роман стажировался. Косте под тридцать, но седина уже тронула его виски, высветила малость смуглое худощавое лицо с быстрыми поблескивающими остро глазами. Когда Костя слушает клиента, большие глаза его потухают, блеск их приобретает оттенок услужливости. Приятный малый! К стажеру своему он отнесся вначале без всякого интереса, сказал: «Смотри. Наблюдай… Глаза есть, голова есть, увидишь — поймешь!» И первый месяц лишь изредка обращался к Роману: «Принеси то, закажи это». А когда Роман просил объяснить что-то, отвечал односложно: «Наблюдай, тренируйся». Но вскоре перелом произошел… В тот вечер Палубин заметил, что блеска обычного нет в глазах Ореховского, беспокойство в них, тоска. И сам Костя вялый какой-то, задумчивый. В коридоре Костя остановил Романа, вечер к концу шел, и буркнул:

— Стольника с собой нет?

Роман машинально сунул руку в карман, хрустнул двумя червонцами, вытащил. Костя взял, повертел и, вздохнув, вернул:

— Не спасет… Стольника не хватает…

И после работы Костя был задумчив, медлителен, не торопился домой сначала, но вдруг засуетился и обратился к Роману впервые за месяц совместной работы:

— Махнем домой вместе? Я тачку возьму…

Роман поспешно согласился, понимая, что Ореховский чего-то опасается, не хочется ему быть одному.

Ресторан занимал первый этаж громадного жилого дома. Стоял он в глубине сквера. Летом здесь ночью хорошо. Прохладно, тихо. Приятно выйти из прокуренного ресторана, вдохнуть полной грудью запах листьев, постоять под деревьями с дружками, оттягивая прощание. От двери ресторана три аллеи лучами в разные стороны ведут.

Одевались возле гардероба неторопливо, но Костя чересчур внимательно и настороженно вглядывался в ночной полумрак сквозь стеклянную дверь. Спокойно было в сквере при тусклом свете фонарей.

— Налево сейчас, — буркнул Костя, надавливая рукой на дверь.

На улице он быстро двинулся по левой аллее, хотя нужно было идти прямо, чтобы выйти на площадь.

— Не спеши, Костик! — услышали они мужской голос, и Ореховский резко остановился. Роман от неожиданности ткнулся ему в спину.

— Ладно, ступай, — буркнул Костя вяло и тускло.

— Верно, малыш, ступай, ступай. — Рослый мужчина, подходя к ним, махнул рукой в сторону площади.

— Я не малыш! — вырвалось вдруг у Романа.

— А кто же ты? — насмешливо спросил мужчина.

Роман промолчал. Он отметил, что мужчина крепок на вид, усат. Усы густые, широкие. Роман в последнее время не брил под носом, но усишки у него росли реденькие, нежные. На голове у мужчины пыжиковая шапка, на плечах — финская куртка.

— Монах, — повернул он голову к ресторану и чуть повысил голос: — Проводите малыша к остановке.

От темной стены отделились две фигуры и стали быстро приближаться. Снег решительно хрупал у них под ногами. Было тихо среди темных стволов и белого снега. Сквозь деревья сквера были видны огоньки машин, проносившихся по площади. Доносились шуршание шин и скоротечный гул. Две фигуры торопливо приближались к Роману. Он почувствовал возбуждение и раздражение от их уверенности. Парни подошли к Роману, и один без остановки ткнулся в сугроб, а другой тут же полетел под дерево в противоположную сторону. Они не торопились выбираться, ковырялись в снегу, словно что-то искали в нем в полутьме.

— Ну, малыш! — выдохнул мужчина и шагнул к Роману.

Костя вдруг взвизгнул тонко, по-женски, и бросился прочь по аллее. Он не видел, как мужчина согнулся и сел в снег. Оглянулся Костя у выхода из сквера. За ним никто не бежал. Шел следом кто-то, кажется, Роман. Ореховский с недоверием приостановился, готовый снова рвануть дальше. Но подошел Роман, и они молча двинулись дальше. Костя поминутно оглядывался, но никто не пытался их догнать.

— Что им надо? — спросил Роман, когда они пересекли улицу и вышли на площадь.

— Грабит, гад… Купил… Сам я виноват, влез… Он и шантажирует, грозит…

С того вечера они подружились, верней Костя стал разговаривать, стал подсказывать Роману, натаскивать, и теперь Палубину кажется, что он познал все тонкости ремесла официанта. Ловко лавировал меж столов с подносом на пальцах у плеча. Ловко опускал на стол, расставлял, открывал, разливал. Четвертый день он самостоятельно обслуживал гостей, веселили душу первые хрустящие чаевые. Ресторан был с улицы не броский, но попасть в него не просто. Редко случайные посетители забредали, редко им места хватало. Свои были гости или свои своих. Ровно в семь, когда раздавались первые аккорды оркестра, появлялись три девицы: Надя, худенькая, высокая, с завитыми, неравномерно осветленными волосами, всегда на высоких каблуках, с походкой дрессированной лошади, как сказал однажды Костя; Жанна, невысокая толстушка с хитрыми глазками, и Ксюша, узколицая, горбоносая, с пустыми бесцветными глазами и редкими каштановыми волосами. Было им лет по девятнадцать. Приходили они вместе, занимали всегда один и тот же стол, располагались, вытаскивали сигареты, окидывали взглядами зал, надеясь увидеть иностранца и быстро застолбить его за собой. Роман вскоре заметил, что, если они неспешно, лениво пускали дым, разговаривали, указывая друг другу глазами на разных кандидатов для веселья, значит, не фартило сегодня, нет достойных клиентов, не будет у девочек высокого дохода, а у официантов хорошего навара. Но если девочки нервно улыбались, возбужденно и коротко роняли слова, навар будет. Однажды Роман находился рядом со столом девочек и слышал их негромкий разговор.

— Негр мой, — быстро бросила грудастая узколицая Ксюша.

— Это африканец, — насмешливо усмехнулась Надя.

— Пусть…

— Мой чернявый… у окна, — указала глазами простодушная толстушка Жанна.

— Не торопись, — уже по-иному, покровительственно, произнесла Надя.

— Сама хочешь?

— Дура… Он пустой.

— Как знать.

— Проверь. Ухлопай вечер…

— Ну ладно, — вздохнула Жанна.

Редко покидали они зал в одной компании. Несмотря на то, что внешне они были разные, можно их было за сестер принять, похожи веселой манерностью, улыбками, легким отношением ко всему окружающему, и выражения лиц у них одинаковые, какие-то наивно нагловатые.

Палубина они звали ласково — Ромашкой. Егоркин, когда ему рассказал Роман о девчонках, не поверил, что они торгуют телом. Может быть, просто повеселиться приходят, с мужиками бывают ради спортивного интереса. Он решил, что девчонки не интересны внешне, не привлекают внимания парней, вот и опустились так. Роман удивился наивности Ивана и впервые почувствовал свое превосходство над ним, но разубеждать не стал, зная напористый характер Ивана. Он должен сам увидеть, тогда поверит.

Девчонки сегодня работали без азарта. День будничный, да и клиенты, видно, такие, что расшибаться для них не хотелось. Надя и Жанна висли на своих партнерах, еле шевелились. Только Ксюша веселилась, отплясывала бурно то с одним, то с другим. Ее в самом начале вечера подозвал к себе лысый мужчина. Лысина у него была смуглая и словно полированная. Тусклый свет люстры поблескивал на затылке. Подозвал он требовательно, властно, но не слишком громко, чтоб внимания не привлекать, крикнул хрипловатым голосом:

— Каштанка!

Ксюша выходила из-за стола. Ее пригласил на танец сутулый широкоплечий парень с густой рыжей бородой. Она вышла из-за стола с кроткой улыбкой, услышала голос лысого, оглянулась. У лысого было самоуверенное лицо хозяйчика. Он поднял руку над столом и шевельнул указательным пальцем, подзывая. Ксюша глянула на бородача и направилась к лысому. Бородач остался ее дожидаться. Ксюша наклонилась к лысому. Он что-то сказал ей тихо. Ксюша взглянула на него оценивающе, кивнула с нежной улыбкой и вернулась к бородачу. С этого момента она веселилась, танцевала с разными парнями. Бородач больше ее не приглашал.

Лысый был в дорогом костюме, при галстуке. Лицо его, несмотря на несколько вульгарный вид хозяйчика, было приятное: смуглое, гладко выбритое, улыбчивое. Он, вероятно, был аккуратным человеком, следил за своей внешностью, любил производить приятное впечатление. Сидел он весь вечер за столом с хмурым парнем. И весь вечер они разговаривали, вернее, говорил лысый, а парень слушал, изредка кивал. Когда Роман подошел к ним, вежливый, приветливый, чтобы получить заказ, лысый улыбнулся ему:

— Не подсаживать к нам!

— Понятно, — склонился ниже Роман.

Гости оплатят и два других места за столом. Большая часть этих денег пойдет директору, но и Роману, естественно, перепадет. С таким гостем можно быть и поуслужливей. Палубин вспомнил, что лысый раза два был в ресторане, но сидел за столами других официантов. Заказал он ужин дорогой. Пили-ели не спеша, ни разу не станцевали. Деловая встреча деловых людей. Лысый, видать, человек денежный, счет вряд ли потребует, на трешку обсчитать можно, а может, и на пятерку. Романа лысый ни разу не позвал, хотя Палубин услужливо поглядывал на него. Лысый изредка поднимал глаза на Романа, улыбался ласково, но звать не звал.

Соседний с ними стол занимали паренек двадцатилетний с двумя девушками. Они, наоборот, ни одного танца не пропустили. Шампанское в их бокалах выдохлось, еле пузырилось. За вечер бутылку не опорожнили. Видно, случайные посетители. Пропал стол. Этих не подоишь… За следующим столом — компания бородача, пять человек. Пришлось взять одно кресло от стола лысого. В компании только одна девушка. Парням приходилось партнерш для танца искать за другими столами. Пили они много, часто звали Романа, дозаказывали. Он менял пустые бутылки на полные, менял тарелки. Этот стол хороший.

Два остальных стола, которые обслуживал Палубин, занимали пары. За одним две молодые семьи отмечали годовщину свадьбы. Здесь больше шутили, чем пили, а за другим столом случай свел две незнакомые пары… Не может пока Роман перехватывать и усаживать за свои столы доходных гостей. Да и многие из таких хотят посидеть у своего официанта. Роман для них человек новый, чужак. Не все при нем сказать можно. Понимали, что случайный человек в этом ресторане официантом не станет, но все же…

Обычный сегодня будний день. Четвертый день самостоятельной работы Романа. Улыбка на лице его пока естественная, сияющая. Гости желанные. Приятно на него смотреть: юный, легкий, гибкий, расторопный, приветливый…

IV

Гитарист Лева, руководитель ансамбля, с лицом Христа, рыжая реденькая бороденка, большие грустные глаза, объявил последний танец. На пятачке прыгал весь зал, кроме лысого и его молодого собеседника. Роман, извиваясь, петлял меж столов с подносом со стопками грязных тарелок. В двери посудомоечной он сталкивался с Костей и другими официантами, уступал дорогу.

Первыми расплатились отмечавшие годовщину свадьбы. Костя, улыбаясь, положил им на стол чек. Хотел накинуть рублишко, но удержался. Парень с обиженной улыбкой на бледном лице, сосредоточенный на чем-то, хотел взять чек, но молодая жена его перехватила бумажку. Тогда он суетливо сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил коричневый бумажник. Жена его, курносая, раскрасневшаяся от быстрого танца, с точечками пота на лбу и висках, нервновозбужденная, уставилась на мгновение в чек: но, наверное, ничего не увидела в нем, отодвинула к мужу и не удержалась, кинула возбужденный взгляд в сторону компании бородача, встретилась с тем глазами. Щеки ее ярче заалели. Муж, вытаскивая деньги из бумажника, перехватил ее взгляд, ревность всегда удивительно зорка, нахмурился сильнее, сдвинул брови, как от мгновенной боли, мрачно взглянул на итоговое число в чеке и протянул деньги Роману. Другие парень с девушкой за столом приводили себя в порядок или делали вид, что заняты этим: парень вытирал лицо платком, жена его, тоже возбужденная после танца, с озабоченной улыбкой перебирала в сумочке на коленях различные косметические принадлежности.

Палубин сдачу отсчитал до копейки, высыпал на стол перед ревнивым мужем. Парень трешку взял, а рубль с мелочью пододвинул на край стола к Роману.

— Спасибо за вечер, — проговорил он мрачно. — Очень приятно было…

— Да-да! — подхватила жена восхищенным голосом. Она не замечала состояния мужа или не хотела замечать. — Очень-очень!

— Приходите еще, — ответил Роман и с усмешкой отодвинул деньги назад.

— И кухня у вас хорошая, — сказала другая женщина. Она наконец-то отыскала в сумочке зеркальце и тюбик с губной помадой и положила на стол.

— И ансамбль! — снова восхищенно подхватила жена обиженного парня.

— Все это было только для вас! Приходите еще, снова постараемся, — улыбнулся Роман и отошел.

Его тут же подхватил под руку бородач. Пальцы его были мягкие, и вид сейчас напоминал Роману расплывшуюся на солнце медузу. «Чем он сумел покорить курносую?» — удивился Палубин, потихоньку освобождаясь от руки бородача, отодвигаясь, чтобы не чувствовать его пьяное дыхание на своем лице.

— Рома, — дружески проговорил, покачиваясь, бородач. — Пару бутылочек водочки с собой!

— Не положено.

— Рома! — Бородач сделал свое лицо удивленным. — Милый! Ты же друг мне! Сделай, сделай, старик. — Он похлопал по спине Романа и подтолкнул к двери в служебку.

Палубин послушно двинулся за водкой. Вернулся с двумя бутылками. Оторвал чек. Бородач скомкал бумажку, кинул на стол и потянулся обнимать Романа. Палубин уклонился, жалея, что накинул всего десятку. Бородач рассчитался. Сдачу — два рубля — отодвинул: обижаешь, старик. Вытащил из кармана мятый червонец, говоря:

— Старик, я тебя люблю за ласку… Выпей за Петю Лужина! Мы еще нагрянем с ним сюда… За Петю, старик!.. Он стоит того…

Роман спрятал червонец и повернулся к столу лысого с хорошим настроением. Понятно теперь, чем молодой жене приглянулся бородач: широтой натуры. Муж у нее, вероятно, жмет копейку, нудит, к сдержанности и терпению принуждает: в будущем, мол, окупится. А ей жить, жить хочется сейчас, жить, наслаждаясь, весело, беззаботно. Жизнь утекает, как песок. А тут бородач — веселый, легкий, ведет себя, как хочет, говорит, что хочет, плевать ему на то, что о нем подумают: живет человек, живет вольно, как лось. И Роману так жить хочется. Плохо одно — без денег не получится. Но теперь должны появиться, скоро и Роман будет королем. Он сам сделает деньги, сам! Пусть московские детки опустошают карманы папаш, он сам добьется уважения… Проходя мимо стола ревнивца-мужа и курносой супруги его — они уже ушли, — Палубин увидел придавленные прозрачной ножкой бокала деньги. Там и рубль был, и трешница, и мелочь. Роман ссыпал деньги в ладонь. «Тридцатка есть!» — мелькнуло в голове.

Подошел к лысому приветливый, услужливый, положил перед ним чек, думая, что тот лишь заглянет в него и отсчитает за ужин и за два незанятых места, но лысый взял чек и стал внимательно его изучать. Щеки Романа холодеть начали, улыбка стала натянутой. Прочитал лысый, спокойно положил чек на скатерть и произнес с прежней улыбкой:

— Льва Борисовича позовите…

Лев Борисович директор ресторана.

— Что-то не так? — Роман старался оставаться вежливым и услужливым.

— Позовите…

Походка у Романа утратила легкость.

— Обсчитал? — спросил Лев Борисович, глядя на Романа своими крупными глазами с красными прожилками на туманных белках.

— Вроде бы нет, — съежился Роман.

— Нахамил?

— Ну что вы.

— Верю, не нахамишь. Знаю, доволен… Но смотри! — Лев Борисович погрозил пухлым пальцем с двумя островками седых волос на казанках и пошел в зал впереди Романа.

Издали заулыбался лысому:

— Григорий Александрович, рад, рад видеть! Что же ты не сказал раньше, я бы поприветствовал, полицезрел. Редко заглядывать стал, редко!

Лев Борисович выдвинул кресло, сел. Роман стоял рядом. Лысый Григорий Александрович толкнул по скатерти чек ко Льву Борисовичу, говоря, как показалось Палубину, насмешливо и обиженно:

— Как же мне часто заглядывать?.. Взгляни… Обижают меня твои люди, Лев Борисович! За мальчика держат…

Директор строго взглянул на Романа и вытянул очки из кармана. Стал читать. Палубин, чувствуя, как набухают капли пота на спине и на лбу и начинают, щекоча, ползти вниз, старательно вглядывался в чек через плечо Льва Борисовича, морщил лоб, страдая и думая, как хоть чуточку смягчить гнев директора. Только бы не выгнал с работы. Только бы не это. За столом тишина была. В зале два-три человека осталось. Покидали последние посетители. Шли мимо Романа, но он никого не видел.

— Ошибся! — прошептал он в тишине. — На три рубля ошибся!

Директор повернул к нему голову, взглянул хмуро через плечо и отложил чек.

— Я считал… меня отвлекли… Это нечаянно! — прошептал Палубин.

— Григорий Александрович, все мы под Богом… Он у нас человек новый. Первые шаги… Обслуживал-то он вас как?

— Ну, с этим-то у тебя поставлено хорошо, — заговорил Григорий Александрович, делая вид, что смягчается. — Школа твоя известная. По тому, как он элегантно работал, я думал — опытный, а ты говоришь — первые дни…

— Третий день самостоятельно, — обернулся к Роману директор.

— Четвертый, — хрипло поправил Роман.

— А раньше где был? — спросил у него Григорий Александрович.

— На заводе, — Палубин прокашлялся. — Слесарем-сборщиком…

— Правильно, Лев Борисович, нужно кадры укреплять рабочим классом! Это правильная политика… Извините, — повернулся Григорий Александрович к Роману, — я грешным делом заподозрил вас в нечестности… Сейчас вижу, не могли вы, не могли… Рабочая совесть не позволит…

Палубин вытер лицо платком. Было нестерпимо стыдно, но страх съежился, отступил. Как оправдание, вспомнилось, что Льву Борисовичу он тысячу выложил, чтоб взял на работу. А теперь директор слушает Григория Александровича с серьезным лицом, кивает, соглашаясь. Круглолицый парень сидел все время молча, наблюдал безучастно, закинув ногу на ногу. Костя Ореховский неподалеку убирал последние бокалы со стола, за которым сидела в одиночестве Ксюша, прислушиваясь. Григорий Александрович поднялся, вытащил бумажник. Денег он протянул значительно больше, чем в чеке. Роман начал считать, думая, вернуть лишнее, но Григорий Александрович остановил его:

— До свиданья, Роман. Нам с Львом Борисовичем парой слов перекинуться надо…

Палубин взглянул вопросительно на директора, который тоже поднялся со своего кресла.

— Ступай, ступай…

Палубин убирал столы с тревожным недоумением: за три рубля чуть скандал не устроил, а потом такая щедрость.

А Григорий Александрович сказал своему собеседнику, круглолицему парню, чтоб он подождал, улыбнулся Ксюше:

— Каштанка, милая! Не скучай, я сейчас! — и отошел со Львом Борисовичем к окну, спросил, имея в виду Романа: — Как он?

— Ничего, старательный…

— Вижу, деньги любит.

— А ты их не любишь?

Григорий Александрович засмеялся.

— Зачем он тебе? — спросил директор.

— Смазливенький… Леонид Семенович таких любит… Сведу! Как думаешь, не заупрямится?

— Попробуй… Его теперь при твоем появлении долго мандраж бить будет… Ты нарочно это? С трешкой?

— Ну да! — снова засмеялся Григорий Александрович. — Подумал, Леониду Семеновичу подойдет, деньги любит…

V

— Влип? — спросил Костя у Романа, когда они встретились в коридоре возле кухни.

Палубин хмуро кивнул. Неприятно стало, что Костя слышал.

— Как же ты так?

— Вроде солидный мужик… А он жмот оказался.

— Он не жмот! Это такой… такой… — Костя не стал уточнять, какой, по его мнению, Григорий Александрович. — Он в городском управлении торговли работает. Раньше директором мощного гастронома был… Большой человек! Кстати, давний друг Льва Борисовича… Ладно, потом поговорим. Приходи в кухню.

Роман сдал выручку. Осталась сумма солидная. Аванс на заводе меньше бывал. Но это благодаря щедрости Григория Александровича. «Может, он больше бы кинул, не влезь я с этим трояком!» — огорченно подумал Палубин.

Управившись с делами, официанты собрались за столом в кухне. Водки выставили. Лица у всех усталые. Набегались в табачном чаду. Выпили молча, закусили, разговорились.

— Макарыч, — с шутливым видом взглянул Костя на повара. — Не читал про свою сочинскую коллегу?

— Читал, — отозвался спокойный немногословный повар.

— Сильна! — восхищенно сказал Костя. — Малограмотная, а личного секретаря имела, двух домработниц, личного ветеринара для собачки. Одних золотых украшений на килограмм изъяли…

— А ты думаешь, у Макарыча меньше изымут? — засмеялся один из официантов.

— Не трепись, — буркнул повар.

— Это что, — проговорил другой официант, — я читал, что у одного начальника нашли тридцать четыре килограмма изделий из золота…

— Это только нашли, а сколько не нашли? — вставил Костя.

— …Три «Волги» было у человека, — продолжал рассказывать официант. — Всего изъяли на миллион двести тысяч рублей… Семьдесят четыре костюма было, сто сорок девять пар обуви…

— Ого! — удивился Костя. — На черта ему столько обуви? Мне десяти пар хватает…

— У тебя еще, наверное, миллиона нет… Будет — посмотрим!

— Ну нет, — говорил Костя. — Три «Волги»?.. Парочка «Жигулей» — понятно.

— Зачем парочку?

— Одна сломалась — качу на другой.

— А если и другая сломалась?

— Тогда я его понимаю, — засмеялся Костя.

— Говорят, у нас миллионеров больше, чем в Штатах, — сказал официант, который рассказывал о владельце ста сорока девяти пар обуви.

— А кто их считал? Может, и больше… На Кавказе да в Средней Азии сколько… Ого-го!

Посидели еще так с полчаса, поболтали. Роман молчал, слушал. Потом вышли на ночную улицу.

Снег меж деревьев в сквере заметно осел, потемнел. На дорожке аллеи кое-где стали видны бетонные плиты. Ночной морозец сковал податливый ледок, и он громко хрустел под ногами. С площади доносилось жужжание машин, мелькали оранжевые и красные огни.

— Вечерок, а! — восхищенно сказал Костя, вдыхая всей грудью. — Бодрит!.. Подними нос, Ромка! Лев ничего не сказал, значит, ажур, пронесло. Забудь!.. Пройдемся, а? До метро?

Палубин не ответил, молча двинулся по хрустящему ледку в сторону метро. От трех стопок водки его сильно развезло. То ли усталость сказалась, то ли от огорчения. Таким домой не хотелось являться. Скандала не миновать: проветриться нужно. Ира не вытерпит, бурчать начнет. Промолчишь, заведется, мол, слова ее до фени, а отвечать начнешь — бензин в костер. Испытано, все испытано! И чего ей, дуре, надо: деньги не прикарманивает — трать, одевайся, вей гнездо… Чего ей надо?.. Конечно, раздражает, что поздно прихожу да поддатый. Сопьюсь, боится, надо бы поменьше хлестать. Да и задерживаться не надо сильно. Волнуется… Не любила бы, не волновалась… Все как-то кувырком, как в зарослях бродишь — вспомнились слова Егоркина, — кажется, вот он просвет, сейчас выберешься, а сунешься, там еще гуще, не продраться. Мечешься, мечешься… О чем это Костя? A-а, подсказать хочет, как лучше гостей обдирать. Любопытно. Волки, все мы волки!.. Роман стал слушать, что говорит Костя.

— Начнем с компании фарцовщиков и спекулянтов… Помнишь, один бородатый среди них был? Он с тобой расплачивался… Тут все ясно: гуляют мальчики, сорвали куш! Драть их можно, как собак… Надеюсь, тут ты сообразил?

— Сообразил, — усмехнулся Роман.

— Дальше… Берем паренька с двумя девахами. Ты, думаю, не знал, что это сынок ба-альшого деятеля из Министерства внешней торговли. Он всегда при деньгах: червонец лишний накинешь, залупаться не будет…

— Он же всего одну шампанского заказал, да и ту еле допили…

— Играл, мерзавец! — сплюнул Костя. — Заклеил, видать, скромнягу и к совращению приступил. В ресторан не одну притащил, а с подругой. Одна бы она не пошла…

— Откуда ты знаешь?

— Я их, сволочей, как сквозь стекло вижу. Я б его на двадцатку наколол, не пикнул бы, даже бы перед девахами загордился, мол, смотрите, как я легко могу сумму такую выбросить за вечер. А ты до копеечки счет выдал?

Роман кивнул.

— Ну и дурак!.. Это с такими дельцами, как Григорий Александрович, сложней. Ловить момент нужно… Когда с бабой, любит, гад, чтоб перед ним на цырлах бегали и хвостом виляли, хамские шуточки его слушая. И чтоб улыбка до ушей, и каждое желание исполнять со всех ног. Потрафишь — щедр! Противно, словно весь вечер в дерьме купаешься. Дома потом час под душем торчишь, принюхиваешься — отмылся или все воняешь…

— Я думал, для тебя удовольствие… — начал Палубин, но Костя перебил его:

— У нас лучше не думать, сопьешься.

— Где у нас?

— Везде! — Косте не понравился тон Романа. Он обиделся. — Особенно в нашем кабаке!

— Ты же меня учишь, как гостей на фуфу брать. Как же без думанья? — усмехнулся Роман.

— Не на фуфу брать, а людей видеть… Может, ты скажешь, в наш кабак тебя призвание привело?

— Я этого не скажу…

Остальной путь до метро они шли молча. Палубин видел, что Костя обиделся, и думал равнодушно: черт с ним, нашелся инженер человеческих душ. Попрощались холодновато.

Морозец и свежий воздух немного взбодрили Романа, но состояние его было какое-то непонятное. С одной стороны, карман деньгами набит — это хорошо, с другой — противно от воспоминания о лысом Григории Александровиче, от разговора с Костей, а ведь Ореховский с добрыми чувствами наставлял, добра хотел. И почему-то от этого еще противней. Хмурился Палубин, думая, как встретит его Ира, как наладить с ней отношения. Как хорошо было раньше! Теперь чуть что — раздражение. Может, от беременности? Родит, снова ласковой станет… Вспомнилось, что Ира во время ссор все чаще кричит, что не нужен им ребенок, что она готова от него избавиться. Роман считал, что это для того, чтобы досадить ему. Какой аборт в пять месяцев! Но от этого воспоминания еще тревожней стало.

Дверь он открыл, как всегда, тихонько, старушку с Соней не разбудить. Ира наверняка не спит, ждет его. В коридоре слабо пахло стиральным порошком, сыростью. Разделся, прошел в комнату. Ира лежала в постели с книгой. Когда он вошел, посмотрела на него настороженно, определяя, выпивши он или нет. Поняла — выпивши, вздохнула. Роман остановился возле кроватки Сони. Девочка лежала на боку с приоткрытым ртом. Щека у нее была розовая. Отсвечивало байковое одеяло, которое висело на кровати, чтоб свет лампочки не мешал спать.

— Чай будешь? — спросила Ира. Ужинать не предложила, знала — сыт.

Палубин вспомнил, как раньше они любили пить чай перед сном и разговаривать.

— Если с тобой…

Ира задумалась на мгновение, потом зашевелилась, вылезла из-под одеяла. Она была в длинной ночной сорочке.

— Что-то Клавдии Михайловны не слыхать… Вечером совсем не выходила.

— Ты не заглядывала к ней?

— Я постучала — тихо! Не стала тревожить. Я стирала, думала, проснется — позовет… Но тишина жуткая. Еле тебя дождалась.

Ира надела халат, не снимая сорочки. Халат был короче, и сорочка торчала из-под него.

В коридоре остановились возле двери комнаты Клавдии Михайловны. Тихо и действительно жутко.

— Постучать? — шепотом спросил Роман.

— Может, не надо, спит…

— А вдруг… — испуганно взглянул Палубин на жену. Она поняла и съежилась.

Роман постучал и позвал:

— Клавдия Михална!

Тишина.

Постучал и позвал громче.

Снова тишина. Ира начала дрожать.

— Откроем? — взглянул на нее Роман.

— Я боюсь…

— Будь здесь, я сам, — ему тоже было жутко, но, кроме него, некому идти в комнату, и он надавил ладонью на дверь. Она заскрипела в тишине. Ира, дрожа, потянулась через его плечо, чтобы заглянуть в комнату.

— Уйди! — оглянулся и шепотом прикрикнул на нее Роман.

Приоткрыв дверь так, чтоб можно было войти, он перешагнул порог и в полутьме увидел старушку на кровати. Она лежала на спине под одеялом. Обе руки лежали сверху.

— Клавдия Михайловна! — позвал Роман.

Старушка молчала.

Палубин нащупал на стене выключатель. Клавдия Михайловна никак не отреагировала на ярко вспыхнувший свет. Лежала тихо. Лицо ее и руки на одеяле были одного бледно-желтого мертвого цвета. Роман выключил свет и вытеснил спиной пытавшуюся взглянуть на кровать Иру.

— Умерла? — Она сжимала халат у горла рукой и глядела на него.

— «Скорую» пойду вызову. — Телефон был на улице возле соседнего дома.

— И я… я боюсь…

— А Соня проснется? Сиди. Ступай к ней!

— И милицию вызови.

— Зачем? — Роман натягивал куртку. Говорили они шепотом.

— А как же… А если подумают, мы убили…

— Мы? — Роман остановился у двери.

— Из-за комнаты.

Роман посмотрел на Иру, осмысливая ее слова, и молча вышел, думая об услышанном. Действительно, комната старушки теперь могла достаться им. Но они еще не стояли на очереди на жилье в райисполкоме. Документы подали два месяца назад, но утверждения пока не было.

VI

Похороны Клавдии Михайловны состоялись через три дня, в субботу. Родственников у нее не было. Роман утром съездил к Егоркину, попросил помочь: хлопот много. У Ивана были в тот день земляки — зять Колька Хомяков и Петя Антошкин. Они тоже взялись помогать. Петя был старше всех по возрасту, поопытней, да и работа его позволяла отлучаться, и постепенно все заботы по организации похорон оказались на его плечах. Ребята были на подхвате, делали то, что говорил он. В день похорон к ним присоединились Маркин и Борис.

Гроб привезли к дому, поставили у подъезда на две табуретки, чтоб могли попрощаться с Клавдией Михайловной знавшие ее люди. Борис настаивал, чтоб из морга сразу везли на кладбище. Зачем, мол, время терять. Но Маркин и Антошкин не стали его слушать. Клавдия Михайловна всю жизнь прожила в этом доме. Многие ее знали, хотя последние лет восемь она только в теплые летние вечера выползала на улицу посидеть на скамейке. Теперь гроб стоял на солнце возле той самой скамейки. Около него с печальными лицами толпились старушки, глядели на подругу скорбными глазами, прощались. Пахло сосной, лесом. Еловые ветки разбросаны по мокрому тротуару, торчали из щелей деревянных бортов машины, ожидавшей неподалеку.

Вернувшись с кладбища, собрались на поминки в комнате Клавдии Михайловны. Еду готовили Ира с Галей и Таня Антошкина. На кладбище они не ездили. Утром, когда решили печь блины, оказалось, что никто из них не умеет замешивать тесто. Таня сказала, что Петя мастер этого дела. Позвали его.

На поминки пришли две грустные молчаливые старушки в черном. Как выяснилось, школьные подруги Клавдии Михайловны. Антошкин стал расспрашивать их об усопшей. Старушки, застенчивые от одинокой жизни, чувствовали себя неуютно среди незнакомых молодых людей, отвечали односложно: жила, работала, срок настал — на пенсию вышла. Одинокая почему? Не всегда была одинокая. Муж был, дети. Муж на войне пропал, а девочка в голод после войны зачахла. Замуж не вышла? Не видная была, да и мужа помнила — хороший был. И куковала одна… Хвалили ребят, что с честью похоронили Клавдию Михайловну, говорили, что зачтется им это. Жизнь такая, что на добро непременно добром откликнется, а на зло злом.

Поминали подругу они недолго. Ушли. Ребята поговорили еще о Клавдии Михайловне, об одиноких старухах: сколько их, брошенных, по деревням кукует, помянули усопшую еще раз и начали обычные для этого времени застольные разговоры. Маркин расспрашивал Антошкина о польской организации «Солидарность», откуда она взялась? Кто ей руководит и чего добивается? Он думал, что Петя, работая в издательстве, знает и то, что не печатают.

— Кто ей руководит и чего добивается, узнаем лет через десять, не раньше, — сказал Петя.

Дальше разговор зашел о делах в нашей стране. Говорил Антошкин, Колька Хомяков, Маркин и Егоркин слушали. Галя и Таня нашли свою тему, обсуждали жэковские дела, обе работали техниками, а Ира сидела возле них молча, изредка поворачивалась к Соне, отвечала дочери, подавала блин или вытирала ей липкие, в меду губы. Борису разговор парней был неинтересен. Он скучал. Заметив, что Роман оценивающе оглядывает комнату, спросил:

— Хочешь, сделаю, комната ваша будет?

— Ты? — обрадовался Роман. Глаза его заблестели. Он подался к Борису. — А как?

— Это мое дело, — усмехнулся небрежно Борис. — Были бы бабки… Все можно сделать: все продается и покупается.

Антошкин услышал его последние слова, прервал себя, разговор как раз шел о нравственном разложении народа, обернулся и сказал резко:

— Не все!

— Все, все, — улыбался, кивая, Борис. — Так есть и так будет!

— Нет, так не будет!

— Будет, будет, — улыбался Борис, словно от него зависело, быть этому или нет.

— Не может так вечно продолжаться, не может…

Возвращался Егоркин домой хмельной, угрюмый. Галя решила заехать к родителям, тянула его с собой, но он отказался: в таком состоянии не хотелось. Лучше поспать. Стоял в автобусе на задней площадке, смотрел в окно, как течет асфальт из-под колес, вспоминал слова Антошкина и думал: «Что же происходит? Почему лицемерие, любовь к роскоши, разврат разливаются по стране? Почему забыли об Отечестве, о России? Что за сила руководит этим? Ведь все пропагандисты, печать, телевидение, правительство говорят правильные слова, призывают к чистой, честной жизни, а жизнь движется в другую сторону. Кто указывает путь? Почему царствует вожделение, корыстолюбие, все идеалы высмеиваются, будто все это лишь высокие слова? Куда делись благородство и сердечная простота? Кто вырвал их из сердца русского человека? Где честь и великодушие, которыми славилась русская душа? Золото, золото, жажда золота, наживы, разгул низменных страстей все больше охватывают человека? Откуда взялись эти качества, кто привил их русскому человеку? Где смирение, умеренность, честность, воздержание, самоотречение, сострадание и уважение к слабым и униженным? Почему нравственность осмеивается? Почему торжествует принцип — ни стыда, ни жалости? Кому выгодно разложение устоев семьи, государства?»

VII

— Егоркина, к начальству! — заглянула в технический кабинет секретарша Люба.

— Люба, зайди! Зайди на секундочку! Прикрой дверь! — возбужденно заговорили техники полушепотом.

Секретарша вошла, оглянувшись в коридор, прикрыла дверь.

— Ну как она? Как люди?

Вчера кабинет начальника жэка заняла Жанна Максимовна Загальская. Сегодня она вела свой первый прием населения по личным вопросам. Люба поняла, что техникам интересно, с каким настроением выходят люди из кабинета начальницы, и заговорила быстро:

— Довольные все — страсть! Говорят, наконец-то деловой начальник появился…

Галя не слышала, что еще говорила Люба, вышла и направилась к начальнице. В кабинете напротив Жанны Максимовны сидела женщина лет сорока пяти в шубе из искусственного меха цветом под шкуру леопарда и в пушистой лисьей шапке. У начальницы вид был приветливый, но серьезный.

— Садитесь, Галина Васильевна… Вы вчера делали обход квартир в двадцать втором доме? — обратилась она к Егоркиной.

— Да. Он становится на капитальный ремонт. Я составляю дефектную ведомость…

— А в семьдесят третьей квартире были?

— Не помню… Я во многих была. У меня записано.

— Были, были! — подхватила женщина, слушавшая разговор. — У нас в умывальнике трещина, а вы сказали, что сами виноваты и менять надо за наш счет.

— Я вас не помню… — растерянно проговорила Галя. Память на лица у нее была хорошая. Она чувствовала, что не ошибается: вчера с этой женщиной не разговаривала, а треснутых умывальников в доме полно. — У меня все записано. Я сейчас посмотрю… — Галя направилась к двери.

— Ну что? — накинулись на нее техники. — Что она?

— Серьезная, — качнула головой Галя, вытаскивая из стопки книгу обхода двадцать второго дома. — Еще не все… Сейчас…

По пути в кабинет отыскала страницы, где были записаны сведения о семьдесят третьей квартире, почитала вчерашнюю запись и вспомнила.

— Да, я была в вашей квартире, — сказала Галя женщине. — Умывальник у вас разбил сын, уронил в него банку…

— Кто вам сказал? — с возмущением перебила женщина.

— Вот запись, — протянула ей Галя открытую книгу.

— Записать можно черт знает что…

— Но здесь ваша подпись.

— Я не подписывала. Это не моя подпись! — возвышала голос женщина.

— Не вы, так члены вашей семьи… Посмотрите! — Галя старалась говорить ровно, не поддаваться возбуждению.

Женщина взглянула на подпись и продолжала так же нервно:

— Это сын!.. Но вы права не имеете брать сведения у несовершеннолетних! Мало ли что он наговорит… Это давнишний брак, и менять умывальник должны вы!

— Я у вас была четыре месяца назад, — указала Галя на запись в книге. — Это ваша подпись?

— Моя.

— Видите, тут записано, что у вас все в порядке. И вы расписались…

— А вы смотрели тогда умывальник? Ткнула мне ручку — распишитесь, я и черкнула!

— Неправда! — щеки Егоркиной запылали от несправедливости. Она еле сдержалась, чтоб тоже не возвысить голос. — Если я… не осматривала квартиру, то только потому, что вы, наверно, сказали, что у вас все в порядке…

— У вас наверно, а я помню верно!

— Товарищи! — вмешалась Жанна Максимовна, молча слушавшая до сих пор. — Достаточно препираться. Галина Васильевна, сведения надо получать только у квартиросъемщиков. А уж у детей… это ни в какие рамки… Занесите умывальник на обмен!

— Сколько вашему сыну лет? — спросила обиженно Галя у женщины.

— Семнадцать…

— Мы можем брать сведения у любого жильца квартиры старше шестнадцати лет…

— Галина Васильевна, не надо препираться! Запишите, запишите. Наша задача облегчить жизнь жильцам, а не усложнять ее!

— Как скажете, — с недоумением пожала плечами Галя. — Мне можно идти?

В технический кабинет вошла огорченная. Техники ждали ее, стали, перебивая друг друга, расспрашивать. Только Ася Деркач не встала из-за стола, молча наблюдала со своего места. Галя рассказала.

— Что делается? — воскликнула Валя Сорокина, тридцатилетняя женщина, рыжая, с завитыми — шапкой — волосами, конопатая, быстроглазая. Отличалась она высоким любопытством, везде ей хотелось успеть. Она воскликнула и спросила быстро: — Где та женщина работает?

— Не знаю.

— Глянь, глянь! Увидишь, тут собака зарыта! — от возбуждения и нетерпения Сорокина потерла руку об руку.

Галя снова открыла книгу обхода. Сорокина уткнулась в нее и проговорила задумчиво:

— В детском саду… Повар… Девчонки, — Валя подняла голову и осмотрела подруг, — я знаю, у Жанны сын женатый… А если у нее внук в этом саду, а? Каково?

— Сын у нее в разводе… Детей нет у него, — громко и, как всегда, с некоторым оттенком превосходства произнесла из-за своего стола Ася Деркач.

Девчата повернулись к ней вопросительно.

— Я точно знаю.

— Тогда я в недоумении, — пробормотала Валя.

В это время открылась дверь, появилась Люба, секретарша, и сказала:

— Сорокина, на ковер!

Все сначала повернулись к Любе, потом молча уставились на Валю.

— А кто у нее? — почему-то шепотом спросила Сорокина.

— Мужчина какой-то…

Сорокина осмотрела свой стол, который был завален бумагами, тетрадями, книгами, что-то припоминая.

— Поскорее, ждет, — поторопила Люба.

Валя взяла одну книгу и двинулась вслед за секретаршей, подмигнув по пути Гале. Техники ждали ее возвращения с нетерпением. Вернулась она с недоумением на лице, прикрыла за собой дверь и остановилась, прижалась к ней спиной.

— Ой, девочки, что делается! Маразм! — громко проговорила она и вдруг захихикала: — Бабы, теперь нам лафа! Никаких скандалов, комиссий, весь ремонт за государственный счет…

Она замолчала. Никто ее не расспрашивал, знали, сама расскажет, молча и заинтересованно смотрели, ждали.

— Жилец вчера пожаловался, квартиру сверху залили. Я обследовала — сосед виноват. Говорю, пиши заявление, за счет соседа отремонтируем. Жилец — нет, мол, сосед этот — его приятель… Ну тогда, говорю, сам ремонтируй, государство ни при чем… Он на прием. Жанна ему: отремонтируем обязательно. Маразм! Нинка (главный инженер жэка) узнает, с ума сойдет! Ой, что делается…

Глава вторая

I

В приемной возле стола секретаря спиной к окну сидел парень. Лицо его было в тени. Сидел он, откинувшись на мягкую спинку кресла и небрежно закинув ногу на ногу. Увидев Егоркину, он улыбнулся радостно и вскочил. Галя только теперь узнала его.

— Борис? Ты зачем…

У него было такое радостное лицо, словно он ждал ее и наконец дождался.

— Как зачем?! Тебя увидеть хотелось!.. Ты так похорошела за эти месяцы. Замужество тебе на пользу… — Борис говорил с восхищением. — Пополнела чуточку. Чудо! А я каждый день тебя вспоминал…

— Странно! — усмехнулась Егоркина и указала на дверь в кабинет Жанны Максимовны. — Люба там?

— Что странно? Ты взгляни на себя! — указал он на большое зеркало на стене двери. — А родинка твоя меня всегда с ума сводила!

Галя невольно оглянулась, увидела свое отражение в зеркале: удивленное лицо с остреньким носом и маленьким ртом, темное пятнышко на подбородке, и шагнула к кабинету, приоткрыла дверь. Люба была там. Жанна Максимовна увидела Егоркину и позвала:

— Заходи, ты мне нужна. Садись, — потом снова взглянула на секретаршу, закончила разговор с ней. — Так и печатай. Завтра утром ко мне на стол…

Люба вышла.

— Галенька, нескладно получается у нас, — заговорила Жанна Максимовна. Она чуть ли не на другой день своей работы в жэке стала звать сотрудников по именам, а Галю и Любу, как самых молодых, ласково — Галенька, Любонька. — Подбили мы итоги соревнования за первый квартал, у тебя самый большой долг по квартплате. Аж семнадцать процентов! Это не годится… Премию срезать придется. Надо подтянуть… Ты весь жэк назад тянешь!

Егоркина хотела сказать, что, когда она приняла участок, долг был двадцать семь процентов, но промолчала. Семнадцать процентов тоже не мало. Все-таки дело сдвинулось, надо еще раз пройти по квартирам злостных неплательщиков. А у нее не готовы сведения по собакам. Это же в каждой квартире надо побывать. Ох, Господи, когда же все успеть!

Борис сидел возле Любы в прежней уверенной позе. Галя, не глядя на него, подала Любе подготовленный отчет по расходу электроэнергии в жэке за квартал. Она помогала его составлять главному инженеру.

— Нина Михайловна просила перепечатать, — сказала Галя и двинулась к выходу. Она слышала, как скрипнуло кресло. Борис поднялся и шел следом.

— Погоди! — сказал он в коридоре, догоняя. — Я тебя так давно не видел.

— Соскучился? — усмехнулась Галя.

— А то нет… Я действительно часто о тебе думал. Так хочется к тебе в гости.

— Ты знаешь, я так не люблю гостей!

— Не может быть!

— Видно, может, раз не люблю.

— Галина Васильевна, — послышался из кабинета главного инженера голос Нины Михайловны. Стояли они рядом с дверью в ее кабинет. — Зайдите ко мне!

— Я рад, что увидел тебя, — улыбался Борис.

— Твое дело, — взялась за ручку двери Галя.

— Галина Васильевна, ты отчеты отдала на перепечатку?

— Один отдала, а другой досчитываю.

— Торопись, торопись, а то мы всегда последними сдаем. Надоело замечания выслушивать…

Делать отчеты по расходу электроэнергии и воды обязанность главного инженера. Но Нина Михайловна, когда не успевала сама, подключала к этому техников. На этот раз ей помогала Галя. Ходила по подвалам, снимала показания водомеров, подсчитывала расход, составляла ведомость. Егоркина старалась сделать отчет поскорей, угодить главному инженеру. Нина Михайловна дружила с женщиной из жилотдела, где ставили на очередь на служебные квартиры и распределяли их, и она обещала Гале замолвить за нее словечко.

— Ты сейчас с Борисом разговаривала? — спросила Нина Михайловна, приглушив голос.

— Да…

— Это сын Жанны Максимовны…

— Борис ее сын?! — воскликнула Галя удивленно.

— Держись от него подальше… Я тебе по-матерински говорю…

II

Вечером Галя рассказала Ивану о том, что Борис, оказывается, сын ее начальницы, рассказала и о разговоре с ней, и они решили вместе пройтись по квартирам задолжников. Когда подсчитали, сколько квартир нужно обойти, засомневались, успеют ли до одиннадцати справиться. В двенадцатом часу ночи неудобно по квартирам шастать. Решили тех, кто не платил два-три месяца, предупредить извещением, бросить бумажку в почтовый ящик, а со злостными поговорить лично.

Днем было пасмурно, изредка сеялся дождь. Снег грязными глыбами лежал только под кустами вдоль тротуара. На мокром асфальте мутные лужи. Сыро, зябко. Дни стали длиннее, но, когда пасмурно, ночь наступает незаметно и быстро. Весь день сумерки, сумерки, и вдруг разом вспыхнули фонари на улицах. Наступила ночь.

До Галиного участка идти минут пятнадцать. Это недалеко. Начали обход с длинного пятиэтажного дома, где половина квартир коммунальные. Там и задолжников больше всего. Первый этаж почти полностью занят служебными квартирами. Жили в них свои люди: дворники, рабочие по дому, водители мусороуборочных машин, диспетчеры. Платили за квартиру они всегда исправно. Посмотрели по списку и поднялись на третий этаж, позвонили. Егоркин волновался: как встретят, что отвечать будут. Но за дверью тихо. Еще позвонили, потребовательней, но и на этот раз никто не откликнулся. Егоркин облегченно вздохнул. Заполнили бланк, сунули его в щель возле замочной скважины и отправились дальше. В следующей квартире лишь после второго требовательного звонка из-за двери шум донесся и ворчливый голос:

— Счас, счас, раззвонились, не терпится им…

Ивану показалось, что женщина видит их сквозь стену. Дверь широко распахнулась. Она, оказывается, была не заперта. Вход в квартиру заслонила полная неопрятная пожилая женщина. Неопрятный вид придавали ей растрепанные волосы и давно нестиранный халат, застегнутый через пуговицу.

— Вам кого, Ваську? Нету его. И не знаю, когда будет… — Женщина захлопнула дверь. Ни Галя, ни Иван не успели рта раскрыть, стояли изумленные, слушали бормотание из-за двери. — Припрется за полночь, облюет все…

— Ведьма, — прошептал Иван и толкнул дверь.

Толкнул вроде бы не сильно, но она резко распахнулась и ударилась ручкой об стену. Женщина повернулась на стук. Егоркин шагнул в коридор и выпалил, стараясь опередить ее:

— Мы из жэка! Ваш муж Василий Иванович семь месяцев не платит за комнату!

— Он мне такой же муж, как ты сын, — прежним сварливым тоном заговорила женщина, ничуть не удивляясь тому, что в квартиру ворвались без ее разрешения. — Нету его, говорю, пьянствует где-то… Не платит, дело его. Я за него не ответчица. Счета у нас раздельные. Как он хочет, так и живет…

— Он где-нибудь сейчас работает? — спросила Галя.

— А я почем знаю? День работает, неделю пьет…

— Передайте ему, — перебил Иван, — если он не заплатит, исполком выселит его из Москвы.

Егоркин решил припугнуть, выселить за это нельзя, но женщина, видимо, знала об этом и продолжала, не меняя тона:

— Выселите вы фига с два. Много вас выселяльщиков… А выселите — первая спасибо скажу…

— Вы передайте все-таки, — снова перебил Иван. — Скажите, дело его райисполком рассматривать будет.

— Вам надо, вы и передавайте… Я передам, а он мне по рогам. Спасибо, я исправно…

— Пошли, — дернула Галя мужа за рукав.

— …плачу за свою конуру, а за него я не…

— До свиданья, — сказал Иван, вышел вслед за Галей и закрыл дверь.

Слышно было, что женщина продолжает бормотать.

— Поговорили, — усмехнулся Егоркин.

Они поднялись на пятый этаж. Там жил очередной неплательщик. В ответ на звонок в квартире раздался шорох. Глазок в двери осветился с противоположной стороны, потом потемнел. Кто-то приник к нему, разглядывал Ивана с Галей, открывать не торопился. Егоркин поднял руку к звонку, и тут же раздался женский голос:

— Вам кого?

— Мы из жэка…

— У нас все в порядке: не течет, не каплет…

— Не все у вас в порядке, Валентина Петровна, — громко сказал Иван. Галя называла ему имена жильцов, к которым они шли. — Открывайте! Нас не интересует, каплет над вами или нет.

Дверь приоткрылась чуточку. Была она на цепочке. Выглянула женщина. Лицо у нее с сетью морщин под глазами было неестественно малиновым.

— А что вас интересует? — спросила она, настороженно оглядывая Галю и Ивана.

— Послушайте! — резко и с раздражением заговорил Егоркин. — Если вы самогон гоните, так хоть за квартиру вовремя платите!

Дверь испуганно захлопнулась.

— Мы платим…

— За четыре месяца не уплачено. Если завтра не заплатите, придем с милицией, — крикнул сердито Егоркин и подмигнул Гале. — Пошли.

Они стали спускаться. Галя молча стучала каблуками по ступеням позади мужа, а когда вышли на улицу, спросила:

— Почему ты решил, что она самогон варит?

— Нюх, — засмеялся Иван.

— Но ведь ничуть не пахло.

— Видала, как она дверью шарахнула, когда услышала про самогон. В точку попал. Завтра заплатит, как миленькая.

В следующем подъезде пришлось сразу на пятый этаж подниматься.

— Вот так набегаешься по этажам за день, потом всю ночь ноги горят, — вздохнула Галя.

Шум наверху они услышали еще на четвертом этаже. Крики раздались как раз в той квартире, в которую им было нужно. Иван направился к двери решительно.

— Может, не надо? — шепотом остановила его Галя. — Потом…

— Надо…

Он позвонил резко. Шум утих, но дверь не открывали. Снова позвонил. Дверь заскрипела, заныла тяжело. Иван толкнул ее ладонью, шагнул через порог и сказал сурово открывшей женщине:

— Здравствуйте, Клавдия Сергеевна. Мы из райисполкома… Что у вас происходит?

Влажные глаза женщины были красные и опухшие. На вопрос Егоркина она всхлипнула, закрыла глаза ладонью и промычала что-то тягостно. В квартире за ее спиной было тихо. Иван прошел мимо женщины и заглянул в комнату. Там был полный кавардак. Стул валялся на полу посреди комнаты, рядом с ним в луже воды малиновая пластмассовая ваза. Тут же в луже скомканная газета. Стол сдвинут в сторону. Одним углом он упирался в полированный шкаф, дверца которого распахнута и видны ящики с бельем. Возле шкафа поперек кушетки на животе лежала девочка лет восьми. Плечи ее беззвучно дергались часто и быстро. На диване, ссутулясь, вжал голову в плечи взъерошенный мужчина с красным лицом. Должно быть, хозяин квартиры Николай Васильевич Мешков. Локтями он опирался на колени и одной рукой прикрывал лицо. Вид у него был жалкий.

— Что здесь происходит? — повторил сердито Егоркин, хотя ему было все понятно.

Мужчина повернул голову к Ивану и стал молча разглядывать его и Галю сквозь пальцы одним глазом. Другой был закрыт ладонью. Разглядывал и потихоньку расправлял плечи. Слишком юный, не солидный вид был у пришедших. Николай Васильевич окончательно расправил плечи и отнял руку от лица. Под глазом у него набухал, темнел синяк.

— А в чем дело? — спросил, в свою очередь, Николай Васильевич, поднимаясь. Говорить он старался грозно, но пьяный голос его, не привыкший к такому тону, подрагивал. — Кто вы такие?

Егоркин понял характер Николая Васильевича и, не желая препираться, уверенно шагнул к нему, толкнул пальцем в плечо, говоря по-прежнему сурово:

— Сидите, Николай Васильевич! Сидите! Хотите сказать: мой дом — моя крепость! Что хочу, то и ворочу.

Мужчина шмякнулся задом на диван, но не вскочил, не бросился на Ивана, как с ужасом ожидала Галя, а привалился пьяно к мягкой спинке и, стараясь сохранить достоинство, произнес с вызовом:

— Да, мой дом…

— Зарплату пропил? — с напором, не упуская инициативы, перебил Иван, поднял стул с пола и сел напротив Николая Васильевича. Галя и Клавдия Сергеевна стояли в коридоре. Клавдия Сергеевна прижимала к глазам платок. — Оставил без копейки семью. Девочке, наверное, в школу обуть нечего! И куражишься… Глянь, как дрожит, — кивнул Иван в сторону девочки. — Кровь ведь твоя… Не жалко?

Красное лицо Николая Васильевича вдруг сморщилось. Он крепко зажмурил глаза и покачал головой:

— И-ых, жалко! Друг… Только ты меня понял… Кланя! — Открыл он глаза и повернулся к двери. — Кланя, чаю нам!

Клавдия Сергеевна, видимо, поняла, что дело заканчивается миром, торопливо исчезла в кухне.

— И ты иди! — махнул рукой Николай Васильевич Гале, чтобы и она ушла.

Она взглянула на мужа. Он кивнул, и Галя ушла. Девочка поднялась с кушетки с мокрым лицом, посмотрела на Ивана и тоже направилась к двери.

— Оля! Оленька! — потянулся к ней Николай Васильевич, но Егоркин остановил его.

— Не надо. Пусть успокоится.

— И-ых, знал бы ты… Да если бы она и впрямь моя кровиночка… Да я бы… да я… — качал он головой с закрытыми глазами. — И-ых!.. Я ить раньше по командировкам… А она тут, — мотнул он головой в сторону кухни.

— Что ты мелешь! — перебил Иван. Он понял, что к обращению на «вы» Николай Васильевич не привык, не поймет. — Ты встань рядом с дочерью у зеркала! Встань! Это же твоя копия! Ты глянь на ее брови, лоб… Это же все твое! — Егоркин говорил наобум. Разглядеть девочку он толком не успел.

— А глаза? — встрепенулся Николай Васильевич. — У нас с Кланей серые, а у нее карие. И нос горбатый…

— А у матери твоей глаза какие, у бабки… Ты приглядывался? А у Кланиных предков… Разве с тебя род начинается? А? Кровь-то она далеко шибает! Ты четверых роди, и только один из четверых на тебя сильно похож будет. Это наукой давно доказано. — Николай Васильевич порывался что-то сказать, но Егоркин не давал ему, говорил с напором. — А ты разнюнился — не твоя кровь! Как баба… И себя терзаешь, и дочь, и жену!.. Без очков видно, чья она дочь… Ты в зеркало почаще глядись, когда разум мутнеть начнет…

Иван вдруг подумал: кого он учит? Ведь Николай Васильевич лет на пятнадцать старше его. Егоркину стало стыдно. Он поднялся, произнес: — Пошли чай пить! — и направился в кухню.

Он слышал, как Николай Васильевич шлепал тапками следом. Галя сидела у стола. Клавдия Сергеевна вытирала полотенцем лицо девочки. У нее самой лицо посвежевшее, видимо, тоже умылась. Увидев Егоркина, Клавдия Сергеевна только теперь заметила, что и он, и Галя в куртках, и засуетилась:

— Да вы раздевайтесь! Что же мы так, что ли, чай будем пить?

Николай Васильевич вошел понуро, сел на табуретку у окна и неловко погладил по плечу девочку. Она отодвинулась от отца. Обижена еще была на него.

— Вы знаете, Клавдия Сергеевна, нам еще во многих квартирах побывать надо. Вы пейте, а мы пойдем, — сказал Егоркин.

Галя поднялась.

— Ну хоть чашечку, закипит сейчас!

— Рады бы, да не успеем…

— До свиданья, Николай Васильевич, — протянул Иван руку хозяину.

Тот поднялся.

— Ты б зашел… как это… посвободней будешь… Заходите, а? Может, в субботу, а?

— Боимся обещать, — взглянул Иван на Галю, — пообещаем, а не сможем. Но выпадет время, мы запросто…

Клавдия Сергеевна пошла провожать.

— А зачем вы приходили-то, — вспомнила она. — Дело ведь какое-то…

— У вас пять месяцев за квартиру не плачено, — смущенно сказала Галя. — Меня на работе ругают.

— За пять месяцев? — ужаснулась Клавдия Сергеевна. — Я думала, месяца за два… Он же… — взглянула она в сторону кухни и осеклась. — Заплатим, сразу заплатим…

III

На площадке остановились. Теперь куда? Глянули в список. Следующей значилась Николаева Галина Степановна, семидесяти двух лет. «Тезка» — вздохнула Галя. Жила Николаева с четырнадцатилетней внучкой в другом подъезде на третьем этаже.

— Сичас, сичас, сичас, — запел за дверью голосок, и тапки по полу бодро шмыг, шмыг, шмыг. — А-а! Гостечки дорогие! — обрадовалась старушка, увидев Галю с Иваном. — Долгожданные! Заходите, заходите, заходите, — запела она.

Была Галина Степановна маленькая, худая и, видно, очень энергичная и жизнерадостная. Кофточка на ней выцветшая с двумя дырками на животе и с разноцветными пуговицами разной величины. Когда-то кофта, вероятно, была зеленой. Юбка тоже застиранная, серая. В коридоре стоял запах редко проветриваемого запущенного жилья.

— Галина Степановна, мы из жэка, — сказал Егоркин.

— Хорошо, хорошо, проходите. Всем мы рады! Проходите, гостечки, и из жэка, и из милиции, всем рады!

Иван услышал запах перегара и понял, что старушка выпивши. Из-за приоткрытой двери в комнату высунулась любопытная головка девочки и тут же юркнула обратно. Только глаза черные блеснули.

— Бабуль, у вас праздник сегодня? — спросил Иван.

— Праздник, праздник! Жить немного осталось, вот и праздник каждый день…

— Э-эх! Гуляй, рванина! — рявкнул кто-то на кухне, куда старушка вела Галю с Иваном.

Галя отшатнулась назад. Шла она впереди мужа. Старушка хохотнула.

— Не бойтесь! Это Федька, обсевок… Он шумный, но смирный. Не бойтеся, проходите.

Иван заглянул в кухню. Там на табуретке за столом сидел, вернее, лежал на столе головой пьяный мужик. Лежал он смирно, тихо. Трудно было поверить, что это он секунду назад рявкнул таким громовым голосом. Старушка бойко подкатилась к нему, ткнула в бок остреньким кулачком. Мужик икнул и поднял голову. Он смотрел на вошедших, но чувствовалось, что не видел ничего, не соображал. К щеке его, к седой щетине прилип окурок и висел, не отлипался. Старушка увидела окурок, хохотнула снова, сняла его со щетины и вставила в ухо мужику. Он с прежним бессмысленным взглядом дважды махнул ладонью по уху, но окурок остался торчать.

— Во, пыль с ушей стряхает, — смеялась старушка. — Очнись, гости приехали! Гулять будем…

— Бум гулять, — тряхнул головой Федька.

— Садитесь, гостечки! — веселая старушка обмахнула одну за другой две табуретки и подставила их Егоркиным.

Галя с содроганием и отвращением на лице следила за происходящим в кухне. Осторожно, словно опасаясь отравиться, вдыхала воздух сивушный и кислый, вероятно, от остатков квашеной капусты. Она табуретку взяла, но от стола, заваленного грязной посудой, отодвинулась, села поближе к мужу, села настороженно, готовая вскочить в любой момент.

Глаза Федьки понемногу оживали.

— Вынь из уха, — сказал ему Иван.

Федька послушно поймал ватными пальцами окурок в своем ухе, посмотрел на него и кинул в тарелку с остатками капусты. Старушка тем временем искала что-то в тумбочке под мойкой за мусорным ведром, звякала пустыми бутылками. Наконец радостно выпрямилась, подняла бутылку с мутноватой жидкостью и воскликнула тонким голосом:

— Вот она, родимая! — и пропела: — Стала водка семь и восемь, все равно мы пить не бросим. Передайте Ильичу: нам и десять по плечу!.. Федя, салют!

— Пропала Русь! — рявкнул басом мужик. — Гуляй, рванина!

Мурашки у Егоркина пробежали по спине. Захотелось закрыть глаза и выскочить отсюда, забыть, как ужасное видение. Старуха стукнула дном бутылки об стол. Жидкость радостно плеснулась внутри, омыла грязные бока и заколыхалась, успокаиваясь.

— От кого же вы ее прячете? — спросил Иван, скрывая брезгливость. От себя?

— Ага, не от кого? Только отвернись, Верка враз вылакает…

— Кто? Внучка?

— А то кто же.

— Ей же четырнадцать, кажется, — взглянул на Галю Иван.

— Бедовая растет, курва! — радостно объявила старуха. — Похлеще мамаши будет… Оторви да брось!

— А мамаша ее где?

— Мамаша далеко! Аж за Воркутой комаров кормит.

— Завербовалась?

— Умчали на казенный кошт, аж на пять годочков. — Голос у старушки погрустнел. — Довели, обсевки, — взглянула она на Федьку.

— Не я, — буркнул тот, не отрываясь от своего важного дела. Он поставил четыре стакана рядышком и старался разлить мутную гадость поровну. С первого раза это ему не удалось, и он переливал из стакана в стакан, добиваясь полной справедливости.

— А папаша где? — расспрашивал Егоркин.

— Поди узнай… Вот он, может, и есть папаша, — снова весело ткнула старушка кулачком в бок Федору. — Признавайся, ты?

Он как раз закончил свое дело и буркнул:

— Не я… Я свое дите знаю… Это не мое. Оно уже было… Налетай, — скомандовал он басом и первым схватил стакан.

Старуха живо подняла другой.

— Пьем за главного бича Леонида Ильича, — объявил Федька. — Хватайте! — недоуменно взглянул он на Ивана и Галю.

— Погодите, — остановил Егоркин. — Бабуль, ты помнишь, что почти два года за квартиру не платишь?

— Я не квартиросъемщица, — радостно взглянула на него старуха.

— Как? А кто же хозяин? — опешил Иван.

— Шурка, дочка моя.

— Почему она не платит?

— Так она же в Воркуте.

— Ну да, — растерялся Иван. — А кто же платить должен?

— Шурка. Она квартиросъемщица.

— Но она же в Воркуте.

— Я и говорю…

— Но вы-то здесь живете?

— Здесь.

— Тогда платить надо…

— Я в дочкиной квартире живу… Не-е, ты воду не мути, пришел, пей, — засмеялась старушка. — Я дошлая, ты меня не собьешь!

— Она не крати… не квати… — попытался вмешаться Федька. — Она не это самое… Понл… Пей… И пропади все пропадом!

— Тут без милиции не разобраться, — взглянул Иван на жену. — Пошли! — поднялся он.

— Девчонку жалко, — сказала Галя. — Пропадет в этом омуте. Спасать надо.

— Это Верка, что ль? — усмехнулся Федька — Верка пропадет? Она тебе сейчас двадцать очков даст… Ты, может, и не нюхала, а у ей два аборта за плечами… За Верку беспокоиться не след…

— Вот мразь! — брезгливо произнес Иван о Федьке, как об отсутствующем. — И ведь не убедишь его, не поймет, что он мразь… Действительно, обсевок!

Они повернулись и пошли из кухни. Гадко на душе было и мерзко. Старушка семенила следом, говоря:

— Вы не сердитесь на Федьку. Может, он что не так ляпнул… Простите его. Он ить не всегда такой был, головастый мужик был. Председатель! Таким колхозом ворочал… Орденов у него страсть: и за войну, и за колхоз… Мы с ним с одной деревни, с-под Куйбышева… Море там строили, и деревню затопили. Стронули нас с места — и пошло кувырком… Я ить тоже замужем была, веселая была. А тута в Москве сошла с колес…

— Галина Степановна, — остановился у выхода Егоркин, — а ведь не дочь вашу судить нужно было, а вас! Вы ее сгубили, и внучке уж, считай, жизнь сломали!

— Правильно, правильно, детка! Я и в суде это говорила. Не послушали…

Егоркин захлопнул дверь.

— Расскажи кто… — проговорил он мрачно, — ни за что бы не поверил… Ох как гадко!.. И я тоже… Судья выискался…

IV

— Девочки, что делается! Ой! — воскликнула Валя Сорокина, врываясь в технический кабинет. Лицо у нее было возбужденное, красное. — Послушайте! — приоткрыла она дверь.

Девчата замерли за своими столами, вытянули шеи. Женские визгливые выкрики донеслись до них, ругань. Дверь вдруг распахнулась, ударила Валю, чуть не сбила ее с ног. В кабинет влетела Люба, секретарша.

— Я боюсь! — округляя в ужасе глаза, проговорила она. — Они сейчас волосы друг у друга рвать начнут. Жуть!

— Кто? Кто? — спрашивала Галя, не понимая, что происходит. Она в последнее время вычитывала, сравнивала перепечатанные отчеты, наряды рабочим оформляла, принимала квартиры. Дел много навалилось, а тут полосой пошли переезды. Люди улучшали жилплощадь, переезжали в новые квартиры. Участок Галин плох был еще и тем, что в пятиэтажки люди надолго не поселялись. Занимали в них квартиры в основном те, кому надо было перебиться два-три года в ожидании хорошего жилья. Пятиэтажки, как гостиницы, только успевай выписывать, принимать квартиры. Прими формально, не заметь, скажем, разбитую раковину — и плати за нее из своих ежемесячных девяноста рублей. Вообще-то, каких там девяноста, вычтут подоходный да за бездетность — и получай семьдесят четыре рубля. Да муж сорок пять приносит, только за квартиру заплатить. Как ни крутишься, на еду с трудом хватает. Поневоле начнешь во всякую щель заглядывать, когда квартиру принимаешь от жильца: как бы что не пропустить, как бы не надул? А каждый жилец уговаривает, уламывает, чтоб приняла без замены испорченных смесителей, разбитых умывальников. Кому хочется оплачивать их? Смалодушничай, прими, а жилец, который въедет в эту квартиру, тебя заставит все заменить. Поэтому в последние дни Гале было не до интриг, которые плелись в жэке. Некогда было следить, как разгорался огонь соперничества между главным инженером и начальником жэка. Поэтому она не понимала, кто скандалит, думала, что опять рабочие по дому сцепились, и пыталась узнать: кто?

— Жанка с Нинкой, — отвечала ей Люба.

— Не может быть! — воскликнула Галя. Не укладывалось в голове, чтобы два руководителя, как базарные бабы, сцепились в кабинете так, что визги их за три комнаты слышны.

— Тю! — глянула на нее Сорокина. — Ты где витаешь-то? Они уже неделю при виде друг друга зубами скрипят… Ой, девочки! — отвернулась Сорокина от Гали. Стояла она по-прежнему у входа. — Что я узнала! — Валя понизила голос и округлила глаза. Техники за своими столами подались к ней, чтоб лучше слышать. — Жанка-то в Москву перебралась по фиктивному браку. Да-а! Нашла старичка, записалась с ним, прописалась, а через полгода он загнулся, и поживохивает она с сынком в двухкомнатной квартире…

— Без сынка, — поправила ее Люба. — Он в свою кооперативную только что въехал.

— А ты не знаешь? — повернулась к ней Валя. — Правду говорят, что Борис в аспирантуре учился, а его оттуда и из Москвы за двадцать четыре часа выперли?

— Было такое, — кивнула Люба.

— А за что? — снова спросила Валя. Ее поддержала толстушка Лида, спокойная медлительная женщина, полная и розовощекая.

— Девчонку изнасиловал… И еще с наркотиками вроде что-то связано…

— Да-а! — ахнула Галя, вспомнив, как Борис набивался к ней в гости.

— За изнасилование стреляют, — сказала Лида с недоверием.

— Дураков стреляют, а кто умеет…

— А как же он в Москву вернулся?

— По лимиту на завод устроился… Год поработал, квартиру купил и аля-улю с завода…

— А из-за чего у них сейчас началось? — перебила Валю молчавшая до сих пор Ася Деркач, имея в виду руководительниц жэка.

— Жанка примчалась из РЖУ — как ошпаренная, — быстро заговорила Люба. — Вызвала Нинку — и пошло, пошло… Хомут (начальник РЖУ) Жанку наскипидарил…

— Я же говорила вам, помните, — подхватила Сорокина. — Жанка всем жильцам обещает, а доходит до Нинки, она не делает, не положено, сам жилец виноват… Жильцы на Нинку орут — она плохая, Жанка хорошая! Нинка терпела, терпела, да и Хомутову нажаловалась. Он сегодня вызвал Жанку и на кнахт…

— А знаете, — вмешалась толстушка Лида, — говорят, у Хомутова с Жанкой роман был…

— Тю! Да об этом вся Москва…

— Тихо! — перебила Сорокину Люба.

Донесся резкий стук двери. Техники замерли. В коридоре прошелестели быстрые нервные шаги.

— Нинка ушла! — прошептала Люба. — Я пойду!

Она потихоньку выскользнула в коридор.

— Ой, девочки, что будет! — покачала головой Валя Сорокина и почему-то на цыпочках прошла за свой стол.

В кабинете установилась полная тишина. Слышалось, как за окном тихонько урчала легковая машина и громко чирикал воробей. Галя смотрела в отчет, сравнивала напечатанные цифры с теми, что она писала от руки, искала опечатки, но тут же забывала и снова начинала сравнивать. Думала с тревогой о том, что теперь будет с квартирой, не отзовется ли каким боком ссора Жанны Максимовны с Ниной Михайловной, как себя вести с ними, чтоб не раздражать ни ту, ни другую. В коридоре послышался стук каблучков. Стук приближался. Появилась в двери Люба и проговорила, стараясь быть серьезной:

— Егоркина, к начальнику!

Техники смотрели на Любу, потом повернулись к Гале и уставились на нее так, словно ее пригласили на казнь. И облегчение читалось во взглядах — слава Богу, не меня, — и сочувствие. Галя, услышав свое имя, вздрогнула. «Почему меня? — мелькнуло в голове. Зачем?» Она сидела и смотрела на Любу.

— Не тяни! — поторопила ее секретарша. — Сама понимаешь…

Галя вышла из-за стола.

— Начинается, — услышала она за спиной чей-то тревожный вздох и заволновалась еще сильней.

Жанна Максимовна сидела в кабинете с деловитым видом. Если бы Галя не слышала визгливые выкрики три минуты назад, никогда бы не догадалась о скандале. Только лицо у Жанны Максимовны было чересчур розовое. Егоркина от волнения села на стул, не дожидаясь приглашения, и тут же вскочила, подумав, не рассердит ли она этим Жанну Максимовну.

— Сиди, — сказала начальница. — Галина Васильевна (Галя отметила, что раньше она называла ее Галенькой), ты отчеты по воде и электроэнергии закончила?

— Люба перепечатала… опечатки ищу…

— Сегодня закончишь?

Галя утвердительно кивнула.

— Постарайся сегодня же отвезти в РЖУ.

Егоркина хотела сказать, что отчеты сдает главный инженер, но, вероятно, Жанна Максимовна догадалась об этом и опередила.

— Нина Михайловна у нас с завтрашнего дня не работает… Она подала заявление на перевод… поэтому ты сама… Сумеешь сдать?

— Попробую…

— Ну давай, торопись…

Галя, считая, что разговор закончен, поднялась и направилась к выходу.

— Погоди!.. Ты квартиру, кажется, снимаешь?

— Комнату… — остановилась Галя.

— Рублей пятьдесят платите?

— Сорок, да за свет…

— Послушай… У нас на участке Лиды склад в однокомнатной квартире. Там пять метел, три лопаты да два мешка с хлоркой и мылом… перебирайтесь туда и живите, пока жилье не получите. Зачем вам деньги выбрасывать… Да и сама хозяйкой будешь. Вымой, вычисти квартиру хорошенько… А хлорке да метлам мы место найдем.

V

— Алло, Ромашка? Привет, везунчик! — Голос у Бориса был радостный. — Ты знаешь, я тебе завидовать начинаю!

— Что такое?

— Ты сколько времени в Москве?

— Год…

— Год? — воскликнул Борис. — Всего год!.. А что же будет лет через пять?.. За год прописка, квартира, теплое местечко…

— Жена! — поддержал со смехом Роман. Ему приятно было слышать голос Бориса. В последнее время Борис, когда появлялся, непременно приносил что-то радостное, и будущее свое, по крайней мере ближайшее, Палубин не видел без Бориса.

— Ты хоть не забудешь, кто тебя человеком сделал?

— Один мой знакомый говорит: мало стать человеком, надо еще быть нужным человеком!

— Ну да! Я знаком с ним, — хохотал Борис. — У тебя с собой бабки есть?

— Имеются.

— Пропьем сегодня… У тебя еще не все столы заказаны? Найдешь?

— Для нужного человека всегда имеется. А что мы отмечать будем…

— Как что? — смеялся Борис. Роман догадался, что он под балдой. — Твою квартиру… Райисполком принял решение. Теперь ты полноправный хозяин.

— Пушка?.. — не поверил Роман. По его мнению, это было дохлое дело.

— Обижаешь?.. Я зря не обещаю… Пользуйся, да помни меня!

— Старик! Да ты отец родной! Я жду тебя… будет царский ужин!

— На меньшее я не рассчитываю… Нас четверо приедет…

Роман положил трубку и стоял возле стола, улыбался.

— Что ты остолбенел? — спросил Костя Ореховский.

Палубин глянул на него и вдруг захохотал, схватил его за плечи обеими руками:

— Костик, квартира у меня!.. Ну Борис! Ну мерзавец!.. Понимаешь, у нас с Ирой своя квартира… Ах, тебе не понять, ты по общагам не скитался! Я сроду не думал, что в двадцать один год я все это иметь буду…

— Это дело утвердить надо, — выставил Костя мизинец и большой палец.

— Утвердим, Костик! В воскресенье утвердим! Всех друзей соберу…

Борис долго не появлялся. Обслуживая гостей, Роман посматривал на двери ресторана. Не швейцар ли задержал? — возникала мысль. — Но он предупрежден, да и для Бориса швейцар не преграда. Просто задерживается, наверное. Роман представлял, как он обрадует сегодня Иру. Правда, ее не тяготило бабкино соседство, но беспокоило, кого теперь подселят. Не дай Бог, пьяницу! Друзья-алкаши шастать начнут. Пьянки до полуночи… Теперь можно отремонтировать квартирку, обживать, обставлять по-человечески. Деньги будут. Каждый денечек текут. Однажды чудак один ему сотенную на чай выложил. В тот вечер чаевых Роман принес домой как раз столько, сколько на заводе за месяц зарабатывал. Долг Борису он уже вернул. И сбережения небольшие появились. Уйдут они, должно быть, полностью на новоселье. Но будет день, будет и пища. Эти уйдут, приплывут другие, не замешкаются. Где же Борис? Вечер на исходе. Роман начал нервничать. Неужели ужин пропадет? Да и стол весь вечер пропустовал… Но Борис явился, явился шумный, веселый, уже хорошо поддатый. С ним парень и две девчонки. Одну Роман узнал. Римма, та, что с Борисом приезжала на пляж. С тех пор Роман ее ни разу не видел и думал, что тогда она с Борисом оказалась случайно.

— Мечи на стол, именинник! — приобнял Борис Палубина.

И Роман, сияющий, помчался за едой, а Борис со всей компанией в круг, к танцующим. Роман принес, расставил.

— Молодец, точно, царский ужин! — нахваливал Борис. Друзья его оттанцевали и рассаживались за столом. — Бери стул, падай с нами!

Палубин обнял сидящего Бориса за плечи сзади и объявил:

— Ребята, я сегодня счастлив! И счастье мое взошло только благодаря этому человеку. Без него я бы долго барахтался в луже, и неизвестно смог бы выкарабкаться…

— Вот это верно! — вставил Борис.

Роман чувствовал, что тому нравятся его слова, и продолжал:

— Он для меня навсегда останется магом и волшебником…

— Это же прекрасный тост! — подхватил Димка, так звали второго парня. — Выпьем за волшебника, за его чудеса!.. Наливай себе, — взглянул он на Романа.

— За короля волшебников! — уточнил Палубин и ответил Димке, разведя руками: — Нельзя, ребята…

— Брось, все можно… В этой жизни все можно, — сказал Димка, плеснул коньяку в рюмку и протянул Роману.

Палубин взял и окинул взглядом шумный зал, не видно ли директора Льва Борисовича.

До конца вечера Роман был в счастливом угаре. Он видел, что Борису нравится чувствовать себя перед приятелями важным человеком, и подыгрывал, заказал музыкантам песню, посвященную королю волшебников, но имени не назвал. Когда музыканты объявили, многие в зале зааплодировали, видимо, претендентов на королевский трон в ресторане было немало. Бориса вряд ли кто знал. Покрупнее него были деятели. Но вышло так, что аплодисменты предназначены только ему. Борис был доволен, и Роман чувствовал, что шутка удалась. Такую славу Борис вкушал впервые. Хотелось длить вечер, но он промелькнул, и Димка предложил отправиться к нему. Живет он один, никто не помешает. Только еду и питье нужно отсюда захватить. Его поддержали… Пришла мысль об Ире, беспокоиться будет. Хотелось прийти пораньше, обрадовать жену, а то в доме снова напряженно становится. Смерть Клавдии Михайловны сблизила их опять. Но это недолго продолжалось. Стоило ему раз прийти домой поддатым, как она снова стала молчаливой, хмурой. Чаевых не брала, говорила, трать куда хочешь. Это умаляло радость от денег, раздражало, огорчало. Приходилось обманывать, увеличивать зарплату в ее глазах почти в два раза. Правильно ли поймет Ира его сегодняшнюю задержку. А не поехать нельзя. Неловко свиньей выглядеть перед Борисом. Он ведь ничего не выиграл от того, что устроил его работать в ресторан. А что имеет от того, что помог получить комнату? Думая об этом, Роман быстренько сдал выручку кассиру, чаевых хватило, чтобы оплатить ужин Бориса с его компанией, убрал столы.

Мотор взяли сразу. Ушлые таксисты знали об этом ресторане и перед закрытием крутились рядом. Втиснулись в машину впятером. Димка жил в новом районе, почти на окраине. Ехали долго. По пути выдули еще бутылку. Половину скормили Роману, мол, в ресторане сачковал, теперь отдувайся. Димка, как самый толстый, сидел впереди, возле таксиста, а они вчетвером сзади. Девушки посреди. Борис рядом с Риммой, а Роман с Ларисой. Тесно, поневоле прижимались друг к другу. Чтоб удобнее было, Роман руку закинул на сиденье, и маленькая Лариса оказалась у него под мышкой. Пышные завитые волосы ее щекотали щеку, тонко пахли духами. Она оказалась вертлявой, разговорчивой, то к Римме поворачивалась, то поднимала лицо к Роману. Щекотала беспрерывно ему щеку волосами. К концу пути у Палубина поплыло перед глазами от хмеля, от нежности к Ларисе. Руку свою он опустил с сиденья на плечо девушки и прижимал ее к себе все крепче и крепче. А когда Борис с Риммой вдруг начали целоваться, и Лариса, смеясь, подняла лицо к Роману, указывая ему на них, он не удержался, клюнул ее в губы. Она обвила его рукой за шею, и Палубин задохнулся от ее мягких влажных губ. Так бы и лететь неведомо куда, покачиваясь в машине, в мягкой прелестной тесноте. Роман не выпускал Ларису из объятий, жадно и нежно рассматривал в полумраке, целовал щеки, носик, глаза, блестевшие в свете мелькающих мимо огней. И она обнимала его, мягкая, покорная, милая, подставляя под поцелуи щеки, носик, глаза. Как же он не разглядел ее в ресторане? Думал, Димкина девушка, а она его, его. Уф, недаром говорят, что сгорают от счастья, нежности!

— Э-э, голубки! Прикатили, кончай секс! — донесся Димкин голос.

Роман очнулся, оторвался от Ларисы. Машина стояла. Борис с Риммой и Димкой смотрели на них, хохотали. Роман полез за деньгами в боковой карман и почувствовал, как под рукой бешено колотится сердце.

В комнате он оказался рядом с Ларисой на диване.

Всем почему-то хотелось хохотать беспрерывно, и они смеялись, показывали друг на друга, восклицали:

— Ты глянь!.. А он!.. А ты, ты!.. Ой!

Роман и Лариса раскачивались на диване, хохоча, толкались, падали друг к другу на колени, потом как-то неожиданно они сплелись руками, не оторвать, и кружится комната от ее сладких губ. А кто-то кричит, хохочет:

— Э-э! Голубки, не смущайте народ!

— Оттащите их в спальню! А то они прям тут — ха-ха-ха!

Кто-то сорвал их с дивана и стал выталкивать из комнаты. Идти, обнявшись, неудобно. Ноги заплетались, но чьи-то руки не давали им упасть. Потом их швырнуло куда-то. Они ухнули на мягкую кровать, сплелись еще крепче.

Очнулся Роман оттого, что кто-то дергал его за плечо, говоря:

— Проснись, Ромашка! Ты что, ночевать здесь собрался?

Палубин открыл глаза, взглянул на Бориса, не понимая, где он находится. Перед глазами плыло, в голове гудело.

— Вставай… Уже три часа, — смеялся Борис. — Машина ждет.

Роман обвел бессмысленным взглядом совершенно ему незнакомую комнату, все еще не понимая, как он оказался здесь.

— Поднимайся! — потянул его за руку Борис.

Палубин сел и увидел рядом с собой спящую девушку и уставился на нее, вспоминая ресторан, такси.

— Пошли! Ею Димка займется…

Роман послушно поднялся и двинулся к двери, шлепая босыми ногами по паркетному полу. Борис смотрел ему вслед, зажав рот ладонью, чтобы не заржать.

— Римма, сюда! — раздался в коридоре крик Димки и вслед за ним хохот двух голосов.

И Борис заржал. Роман глядел на них, не понимая, чему смеются, потом опустил глаза и шмыгнул назад в спальню. Он был в свитере, но без брюк. Борис аж присел от хохота. Римма с Димкой закатывались в двери спальни. Лариса проснулась от шума и тоже захихикала, потом вытащила из-под себя плавки и кинула Роману, который пытался возле шкафа натянуть джинсы на голое тело.

В машине Роман сидел сонный, смотрел на освещенные, непривычно пустые улицы, терпеливо ждал, когда доедут. О том, что будет дома, не думал. Пусто было. Высадили Римму возле подъезда. Борис проводил ее, потом сел спереди и бодрым голосом сказал таксисту, чтобы он ехал на Курский вокзал. Там бросил Роману: пошли! — вылез и зашагал ко входу. Роман брел следом, удивлялся: и в ресторан Борис приехал тепленький, и за столом не отставал от других, а все равно бодрый, не раскис, как он. В камере хранения они взяли две большие сумки и картонную коробку.

Борис указал ему на сумки, а сам осторожно поднял коробку и пошел впереди. Сумки не тяжелые. «Куда же он теперь с ними? — думал Роман. — Так и к рассвету домой не попадешь!»

Но Борис назвал таксисту его адрес. «Десять минут — и дома! — подумал Роман, и тревога охватила его. — Как перед Ирой оправдываться?» Вспомнилась Лариса, губы ее, искорки в глазах при мелькающих огнях. Стало стыдно и жалко Иру. Вспомнились распирающая его нежность и ощущение счастья. Подумалось: «А Лариса с Димой осталась». Представлял, что теперь у них происходит и прошептал: «Мерзко! Как мерзко!»

— Ты о чем? — повернулся к нему Борис.

— Перебрал… Тошнит…

— Это не смертельно.

Когда остановились возле дома Романа, Борис вытащил из багажника сумки и коробку и сказал:

— Пошли! Вещички у тебя побудут.

Как ни осторожно открывал Палубин дверь, Ира выглянула из комнаты сразу же.

— Ирочка, привет! — шепотом проговорил Борис, ставя коробку на пол. — Прости, что разбудили… Я тебя поздравить зашел. Квартира эта теперь полностью ваша. Сегодня утвердили.

— Спасибо, — сдержанно ответила Ира, поглядывая на мужа, который виновато стягивал с себя куртку. То, что он пьян, она сразу поняла. — А это что? — указала она на сумки и коробку. — Подарки?

— Подарки, — хохотнул Борис. — Пусть пока у вас побудут. Я потом заберу. Куда деть? Сюда, наверно? — указал он на соседкину комнату.

— Туда заноси, — буркнул Роман.

Борис ушел. Ира при ночнике молча сидела на постели, на мужа не смотрела. Роман стягивал с себя свитер, мучительно думая, как снять напряжение. Жалко было Иру, не изверг же он, зачем он так ее мучает? Но почему она не хочет его понять? Почему бы ей не пойти ему навстречу? Разве бы он тогда стал ее мучить? Разве только он отравляет отношения между ними? «А ведь кроме жалости, я к ней ничего не испытываю!» — ужаснулся он. Палубин кинул свитер на спинку стула, повернулся к жене и попытался ее обнять:

— Ирочка!

— Отстань! — оттолкнула она его, и он разозлился, вспыхнул.

— Да, я выпил! Да, я был с Борисом! Он тебе не нравится… Почему я должен быть только с теми, кто тебе нравится?.. Почему?

— Тише… Соню разбудишь.

— И кто вообще тебе нравится? Кто?

— Тише, говорю… И не раздевайся, здесь ты спать не будешь. Он тебе выбил комнату, иди и спи в ней… — Ира не хотела, чтобы Роман спал в другой комнате. Хотелось, чтобы он попереживал хоть чуточку в ответ на те страдания, которые испытала она, ожидая его, хотелось, чтобы он успокаивал ее, говорил, что больше не будет задерживаться так долго, что понимает, чувствует, что она не может спать без него, от каждого шороха на лестнице вздрагивает, не он ли пришел. Но Роман ответил чужим, неприятным голосом.

— Значит, так?..

— Так… — сдерживая подступавшие рыдания, выговорила она.

— И уйду…

Ей хотелось крикнуть: «Не уходи!» — но она выдавила из себя:

— Уходи!

— Смотри… Тебе жить! — зло проговорил Роман и вышел из комнаты.

Ира, уже не сдерживаясь, зарыдала.

VI

Наташа все-таки вытащила Егоркина на заседание Клуба новых интеллигентов. Иван знал, что Наташа говорила своим одноклубникам, что он был ранен в Афганистане, имеет орден.

Ждут они не подготовишку, а десантника из Афганистана. С одной стороны, ему было неудобно, был он в Афганистане неделю и не считал себя вправе представлять десантников, с другой — приятно, что он может быть интересен, а с третьей — сильно опасался, что разочарует ребят. Ведь все они москвичи, уверенные, начитанные, эрудированные, если мнят себя новыми интеллигентами, готовятся в будущем взять страну в свои руки и повести ее по единственно правильному пути. В автобусе шутил над Наташей, называл ее революционеркой. Чтобы не выглядеть дураком на заседании, Иван прочитал внимательно статьи Ленина, в которых тот говорил о революционной ситуации. Наташа поддерживала его шутки. Пусть шутит, лишь бы появился в Клубе.

Клуб был во дворе в подвале старого кирпичного жилого дома. Перед входом в подвал на стене табличка с надписью: «Спортивный клуб жэк N4 «Геракл».

— Геракл! — вслух прочитал Иван, когда они подошли ближе, и Наташа объяснила, что здесь они собираются. — Значит, главный признак нового интеллигента — сила, крепкий кулак, — сжал он пальцы и поднес кулак к своему лицу, делая вид, что рассматривает. Кулак был внушительный. — Вроде бы я гожусь в интеллигенты… А ты как считаешь? — показал он кулак Наташе.

— Годишься, — засмеялась она.

Они спустились в подвал и оказались в довольно просторном помещении, в котором было, наверное, не менее двадцати ребятишек всех возрастов. Девочка не старше пяти лет стояла возле большого аквариума и, поднимаясь на цыпочки, следила за яркими хвостатыми рыбками, плававшими среди зеленых зарослей. В другом углу баловались, толкались и громко кричали, смеялись три паренька лет по десяти. Неподалеку от них за столом стоял худой мужчина с заросшим до самых глаз лицом, взъерошенными седоватыми волосами. Его окружили мальчишки и девчонки. Он показывал им какие-то листки и что-то говорил. Из-за гама ничего слышно не было. За другим столом в противоположном углу тихо сидели напротив друг друга над шахматами два мальчика. Третий стоял сбоку. Он облокотился обеими руками о стол, подпер кулаками подбородок и следил за игрой. Никто друг на друга внимания не обращал. Никто не взглянул и на вошедших Ивана с Наташей.

Стены помещения расписаны по штукатурке юмористическими сценами из спортивной жизни. Было видно, что работал над рисунками человек не бездарный. Над входом в длинный коридор приколоты белые листки с лозунгами, написанными размашистым почерком. Егоркин, увидев, что никто не обращает на них внимания, остановился посреди помещения, окинул взглядом стены и с ироническим пафосом стал читать вслух лозунги:

— «Без терпения и настойчивости нет личности!» «Вежливость, сдержанность, уважение к личности, доброта, честь, готовность помочь страждущему — основные черты интеллигента!» А при чем же тогда Геракл? — взглянул он на Наташу и стал читать дальше. — «Смысл жизни в служении Отечеству!» «Цель жизни — счастье своего народа!» У вас одного лозунга не хватает, — повернулся Егоркин к Наташе, усмехаясь.

— Какого?

— Основная черта Клуба — демагогия! — с тем же пафосом произнес Иван и засмеялся. — Лозунги-то из газет: приелись до тошноты!

Наташа не обиделась.

— Ты шелуху газетную стряхни, всмотрись в первоначальный смысл. Вдумайся, тогда поймешь…

— Люди тысячелетия бьются, ищут смысл жизни. А у вас — нет вопросов!

— Нет вопросов, — подхватила Наташа. — Назови, кто по-твоему прожил жизнь как надо.

— Зачем?

— Называй! Хоть кого — писателя, ученого… Несколько известных, — горячилась Наташа.

— Ну допустим… Гоголь, Чкалов…

— Хорошо, хорошо! — воскликнув, перебила Наташа. — Это хорошо, что Гоголь, Чкалов… Совершенно разные. Кажется, ни одной точки соприкосновения. Так ведь? А ведь оба славную жизнь прожили… Общее в их жизни то, что без их дел Родина была бы беднее. Оба они Отчизну прославили…

— Гоголь больше высмеивал, — вставил Иван.

— Да, высмеивал, пороки высмеивал, помогал очиститься от них… Не просто это было делать, а не замкнулся в своем мирке, не брюхо свое ублажал. Проще и приятнее было бы жизнь в наслаждениях провести. И Чкалов также. Поэтому мы их и не забыли… А кто помнит тех, кто для брюха своего жил? Тысячи таких было рядом с ними… Проследи жизнь тех, кого люди помнят, и поймешь — они меньше всего о себе думали, и, значит, смысл жизни в служении своему народу, Родине. Иного нет!

— Натаха, привет! Ты чего это проповедуешь? — возник возле них парень. Он только что влетел в комнату.

— Юра, познакомься, Иван Егоркин… Ты слышал о нем… много…

Парень сразу посерьезнел, подтянулся, сжал руку Ивана неожиданно крепкими пальцами. Юра был стройный, узколицый, с короткими русыми волосами.

— Мы ждали… Это хорошо, правильно… — Он смутился вдруг.

— Ты сегодня ведешь? — быстро спросила Наташа.

Иван понял, что она поторопилась вывести Юру из неловкого положения.

— Я, — взглянул на нее Юра. — Я побегу, заходите, — сказал он Ивану и быстро двинулся в длинный коридор.

Егоркин и Наташа пошли вслед за ним. В ярко освещенный коридор с обеих сторон выходили двери с надписями: «Шашки», «Бокс», «Борьба», «Теннис»…

— Ух ты! У вас тут, как во Дворце спорта…

— Сюда же из других районов ребята приезжают. — Наташа произнесла это так, словно это она организовала клуб «Геракл». — Здесь раньше какое-то учреждение было…

Она толкнула дверь, на которой не было надписи, только две дырочки от шурупов темнели. В небольшой комнате с низким потолком, где они оказались, было человек пятнадцать. По тому, как встретили Наташу, заулыбались, потянули к ней руки, приветствуя, сразу стали расспрашивать о чем-то, Иван понял, что ее здесь любят. Егоркину тоже подавали руки, глядели с уважением, интересом. Видимо, Юра успел объявить, кого привела Наташа. Ее позвали к столу, а Ивану предложили сесть у стены. Он устроился в деревянном кресле и стал рассматривать комнату. Парней было большинство, девчат немного. Одни сидели в креслах, расставленных вдоль стен, ждали начала, переговаривались между собой негромко. Другие столпились возле стола и говорили, казалось, все разом, спорили. Наташа тоже яростно включилась в спор. Стол стоял у единственного окна. Оно было зарешечено толстыми прутьями и поднято неестественно высоко к потолку. Верхний глазок закрыт небольшой желтой занавеской. Сквозь нижний пыльный глазок видна сырая кирпичная кладка.

Ребята у стола, видимо, пришли к какому-то мнению, стали расходиться, рассаживаться. Наташа подошла к Ивану, устроилась рядом. За столом остались двое: Юра и круглолицый, с гладкими темными волосами, зачесанными на пробор, серьезный паренек. Юра стукнул несколько раз ладонью по столу, оглядывая комнату, и громко сказал:

— Тише, ребята! Пора начинать… Ждать всех не будем. Кто опоздал, подойдет — подключится. Тему дискуссии все знают… Но прежде я хочу познакомить вас с нашими гостями: Саша Попов, покажись!

Поднялся невысокий паренек с большим толстогубым ртом и сердитыми глазами. Он сердито и почему-то вызывающе смотрел на ребят, пока о нем говорил Юра. Подстрижен он был коротко и всем своим видом напоминал призывника.

— Саша Попов — один из организаторов молодежной группы. Цель и задачи ее они держат до поры в тайне. Нам таиться нечего, у нас организация открытая, пусть послушает… Павел Поспелов, — назвал Юра следующего гостя, — студент третьего курса факультета журналистики МГУ. — Юра указал рукой в сторону белоголового парня. Иван еще раньше обратил внимание, что этот белоголовый парень старше всех здесь. Павел, когда его назвали, приподнялся и легонько тряхнул волосами. Брови у него тоже были белые и редкие, и от этого лицо казалось безбровым и облезлым. — Иван Егоркин, бывший десантник, за Афганистан имеет орден Красного Знамени…

Иван, как и студент, приподнялся немного, качнул головой и сел. Среди ребят пробежал легкий шелест. Егоркин удивлен был. Он не знал, что многие из ребят давно отрабатывают приемы, которые он показывает Наташе. Она рассказала об Иване, невольно приукрашивая. Поэтому имя его было здесь знакомо, и некоторые мечтали привлечь его в свою организацию.

— Теперь к делу: послушаем доклад нашего председателя Михаила Булыгина.

Круглолицый паренек, сидевший за столом рядом с Юрой, поднялся, зашелестел листами бумаги. Вид у него был серьезный, брови сдвинуты. «Копирует кого-то!» — подумал с усмешкой Иван.

— Слушай внимательно, умный — страсть! — шепнула Наташа.

— Слишком он деловой, как бы в бюрократа большого не вырос. Юра мне больше нравится, — тихонько ответил Иван.

— Правда? — обрадовалась Наташа. — Считай, что я тебя поцеловала!

— Основной тезис моего выступления таков, — начал Булыгин, — в настоящий момент в стране наличествуют все три признака революционной ситуации!.. Я напомню вкратце ленинскую характеристику революционной ситуации. Это, во-первых, «кризис верхов», создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение народов. Когда не только «низы не хотят, но и верхи не могут жить по-старому». Во-вторых, обострение, выше обычного, нужды и бедствий народа. И в-третьих, повышение активности масс, я бы добавил, особенно молодежи…

— Прости, Миша! — перебил студент Павел Поспелов. — Но у Ленина, кажется, речь шла не о народе и верхах, а о господствующих и угнетенных классах?

— Верно! — не смутился, а, наоборот, зажегся, подхватил Булыгин. — Ленин речь вел о классах. В нашем обществе границы между классами стерты, но политическая ситуация, как я покажу ниже, соответствует ленинским словам. Ленина с нами нет, чтобы доказать это. И наша обязанность, наша, никто за нас это не сделает! Нашими, пусть слабыми силами проанализировать сложившуюся обстановку. Я думаю, нам следует обсудить на ближайшем заседании политические отношения в бесклассовом обществе на примере сегодняшней ситуации в стране, рассмотреть вопрос об угнетенных и угнетателях в бесклассовом обществе, на какой слой населения возложена сейчас роль новой буржуазии. Это потом, а сейчас не будем отвлекаться от темы…

Проговорил все это Миша энергично, с напором, и Егоркину стало интересно слушать. А начал Булыгин говорить немного нудновато. Возражение студента словно зажгло его. Видно, Миша был по натуре полемист. Нужно ему было, чтобы кто-то не верил ему, возражал. Доказывая первый признак, Булыгин говорил о вещах, знакомых Ивану. О многом он сам читал в газетах, слышал в выступлениях Леонида Ильича, и Антошкин кое-что рассказывал: говорил Миша о коррупции, протекционизме, взяточничестве в верхах, о разложении экономики, о которой кричали прилавки каждого магазина, о деле «Океан», известного всей стране, о всеобщем безразличии из-за лицемерия и лжи верхов, да и во всех сферах жизни, о том, как, какими средствами бюрократически-управленческий аппарат разлагает общество, создает видимость работы, присваивая чужой труд, убежденно говорил, что по сути своей управленческий аппарат превратился в особый привилегированный класс, противостоящий рабочим и крестьянам, привел слова Ленина, что «классы — это такие группы людей, из которых одна может присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства». По мнению Миши, управленческий аппарат как раз полностью соответствует всем признакам класса. Он так страстно соединил все эти факты, вроде бы известные Ивану, показал, как разлагается общество, что Егоркин почувствовал боль, словно это он допустил к власти мерзавцев, словно лично от него зависела судьба Родины, а он проворонил. Иван не заметил, как подался вперед, вытянулся навстречу словам Булыгина. Не замечал и того, что все точно также слушают оратора, который в такт доказательствам своим, размахивал рукой с зажатой в ней пачкой бумаги. Говорил он в полной тишине, говорил о бесправии русского народа, особенно в провинции, в деревнях, вынужденного заливать водкой пустоту и никчемность своей жизни и гибнуть, гибнуть. Миша говорил, что многие начинают инстинктивно понимать это, потому и возникают всевозможные объединения фанатов, панков, хайлафистов, рокеров. Молодежь не желает жить так, как живут отцы, а как жить — не знает.

Когда он кончил, наверное, с минуту стояла тишина. Слышно было, как Булыгин шелестит листами, засовывая их в кожаную папку. Он не читал, но, видимо, листы ему нужны были для уверенности. Егоркин вспомнил свои горестные мысли о сегодняшней судьбе России после разговора с Антошкиным на поминках Клавдии Михайловны. Как созвучно было с ними выступление Булыгина! Только тогда тоска была на сердце, тяжесть, а сейчас хотелось действовать, действовать… Но как? Что делать? Где его место в борьбе за душу человека?

— Так дальше нельзя… Мы должны что-то делать, — тихо проговорил Юра. — Делать, а не разговаривать.

— Нет, — возразил Миша Булыгин. — Скольких торопливость сгубила! Терпение, терпение! Мы должны готовить себя к будущей борьбе.

— К какой борьбе!? — воскликнул Юра. — К борьбе за существование?

— Если сейчас в стране революционная ситуация, то наша роль не завидна, — проговорила Наташа.

— Почему? — спросил Юра.

— Пока мы будем терпеть да готовиться, ситуация изменится. И я не уверена, что к лучшему… И мы останемся бесплодными созерцателями…

— Прости, но Ленин верно заметил: революционная ситуация переходит в революцию только тогда, когда революционные массы способны сломить старое правительство. А ты видишь эти революционные массы? Я нет…

— Если их нет, мы должны подготовить! — вскочил вдруг Саша Попов. Он не говорил, а кричал, словно опасаясь, что его прервут. — Надо размножить эту речь в тысячах экземпляров, идти в ПТУ, к рабочим в общежития, к фанатам, к рокерам, будить в них национальное чувство. И объединяться, объединяться! Объединяться и заявлять о себе, пусть знает народ, что мы существуем! Пора! О нашей группе вы услышите двадцатого апреля!

Прокричав все это, Саша Попов сел.

— И чего разорался, — буркнула себе под нос Наташа. — Нельзя нормально сказать.

Егоркин услышал и усмехнулся.

— А почему именно двадцатого апреля? — почему-то вкрадчиво спросил Юра. — А не двадцать второго?

— Да, ты правильно понял, — снова вскочил Саша. Лицо у него было бледное. — Да, мы заявим о себе в день рождения великого человека! Да, он думал только о своей нации, желал добра только своему народу, а мы хотим, чтобы процветал наш народ, не хотим, чтобы утонул он во лжи, разврате, корыстолюбии!

Иван не понял, о чьем дне рождения говорил Саша, но по нехорошей тишине в комнате догадался, что что-то здесь не то, и взглянул на Наташу. Лицо у нее было алое, а сузившиеся глаза впились в говорившего парня.

— О ком он? — шепнул Иван.

Но Наташа не услышала его вопроса, крикнула, перебивая Сашу:

— Погоди! Ты фашист?!

— Да, мы фашисты! — гордо, с вызовом повернулся к ней Саша.

Егоркин обомлел. Он не знал более оскорбительного слова для советского человека. Назвать кого-то фашистом, верх оскорбления. И вдруг человек сам себя называет фашистом. Иван не успел прийти в себя, как вскочила Наташа и закричала:

— Я требую, чтобы он покинул комнату. Требую!

Глаза ее сверкали. Иван никогда такой яростной ее не видел. Вся комната сразу возбужденно загудела. Некоторые ребята тоже вскочили, рванулись к Попову. Он стоял ощетинившийся, как волчонок.

— Тихо! Тихо! — стучал кулаком по столу Юра. И когда чуточку умолкли, крикнул Саше, указывая рукой на дверь: — Попов — вон!

Саша двинулся к выходу прямой, гордый, не глядя ни на кого.

— Кто его привел? — спросил Юра.

— Я не знал, что он… — виновато ответил Миша Булыгин. Слово «фашист» неловко произносить по отношению к своему сверстнику.

— Ребята, — обратился ко всем Юра, — пока мы здесь разговоры разговариваем, такие мерзавцы, как Саша, сбивают с толку подростков…

— Не мерзавец он, — перебил студент. — Запутался он… Знает, как не надо жить, а как надо — не знает. Вот и мечется! Да и мы чувствуем сейчас, что надо что-то делать, а что — никто не знает…

— Я знаю! — вскричала Наташа, раскрасневшаяся, колючая. — В других городах уже созданы группы порядка. Пора и нам создавать свою!

— Для чего?

— Для того чтобы ставить на место фашистов, панков, металлистов! Взять в свои руки порядок в городе, очистить от нечисти.

— Это что же? — спрашивал студент. — Встречать и бить их?

— Если не поймут слов, то и бить!

— Нет, нет! — запротестовал Миша Булыгин. — Насилие и интеллигентность — качества несовместимые…

— Ребята, послушайте меня, — поднялся Егоркин.

— Скажи, скажи! — обрадовалась Наташа, решив, что он ее поддержит. А за ним непременно пойдет большинство ребят.

— Ребята, признаюсь, я иронически относился к вашим заседаниям, когда мне Наташа рассказывала. И не ожидал того, что услышал. Я потрясен!.. Ваши заседания не разговоры, это уже дело!..

— Я им об этом все время толкую, — обрадовался Миша неожиданной поддержке.

— Ах, все испортил! — с досадой вздохнула Наташа. — Лучше бы сидел.

— Мне тоже после доклада стыдно стало, что я ничего не делаю, чтобы людям радостней было жить… Не знаю я пока, нужна ли нам группа порядка, подумать надо, добро ли она будет творить или зло плодить. Создать ее просто, я вижу это по вашим горящим глазам, но надо ли, надо ли…

VII

Галя с Иваном перетащили ведра, метлы, лопаты, хлорку в жэк, в подсобку. Вымыли, вычистили квартиру, проветрили от застоявшегося запаха хлорки и мыла и в воскресенье перевезли одежду и софу. Теперь Гале до работы идти две минуты. Жэк в соседнем доме. Но главное — стипендия Ивана будет дома оставаться. И одни в квартире. Что нужно еще для счастья? Квартирка, откровенно говоря, никудышная. Никто из очередников района не хотел ее получать. Она на втором этаже, над рестораном. Под окнами вместо балкона крыша. Ресторан соединяет собой две башни жилых домов. И зачем-то с лестничных площадок башен сделали выход на крышу ресторана. Мальчишки днем, кажется, с крыши не слезали, носились под окнами. Иногда и взрослые переходили из башни в башню, чтобы не спускаться лишний этаж вниз… Будет потом сильно мучить по ночам Егоркиных дверь служебного входа в ресторан. Хлопки ее, как пушечный выстрел, будут бить в уши, не давать заснуть до часу ночи, пока все работники ресторана не покинут его. Но это потом, а сейчас Егоркины счастливы, мечтают, как соберут друзей на новоселье в следующий выходной. Сегодня гулять у Палубиных, а через неделю к ним. У Палубиных, конечно, квартира не чета этой; двухкомнатная, высокие потолки, мощные дубовые двери. А здесь выходная дверь расхлябана. Замок выбивали, видно, не один раз, болтается, держится еле-еле на картоне. Коробка тоже разбита, латана-перелатана. Ключ не нужен, ткни пальцем и входи.

— Ничего, подремонтируем, сделаем… главное — своя, — успокаивал Иван. — Воровать у нас нечего!

— Воровать нечего, да одной страшно в квартире находиться…

Вечером они приехали к Палубиным, приехали первыми. Стол был уже накрыт в новой комнате. Она была больше Ириной. Вещи старушки почти все выкинули на свалку. Оставили старинные комод и сервант. В комнате просторно. Стол у окна, места для пляски много. Галя ходила вокруг стола, удивлялась:

— Ух ты, чего только нет! Где же вы брали продукты? А вина-то какие?

— Муж у меня как-никак ресторанный деятель, — улыбалась Ира.

Роман с радостью видел, что жене приятно удивление подруги, и думал, что, может, после вечеринки она поймет, что достаток, каким бы образом он ни достигался, лучше, чем кое-как перебиваться. Соня вошла в комнату вслед за ними, ухватилась руками за край стола и тянула голову, чтобы рассмотреть, что на столе. Ира, разговаривая, наблюдала за ней: как бы чего не столкнула на пол.

— Сколько же вы на это ухлопали? — обвела Галя рукой накрытый стол.

— Спрашивайте у него, — кивнула Ира на мужа, на этот раз с некоторой усмешкой. — Он у меня распорядитель финансов. Я только по мелочам — картошка, крупа.

— Чего там… месячная зарплата, — отмахнулся Роман, как от несущественного. С Егоркиными на эту тему говорить не хотелось.

— А моя месячная зарплата — вот, — поднял Иван над столом за горлышко две бутылки коньяка.

— Молчал бы о своей зарплате, — засмеялась Галя. — У тети Шуры твоя месячная зарплата.

— Теперь-то дома будет…

— Ну нет, нам такое не потянуть, — медленно проговорила Галя, думая о своем новоселье.

— Перебрались? — спросила Ира заинтересованно.

— Переехали.

— Мам, рыбки, — тянулась к тарелке девочка.

— Соня, рыбу ты ела… Всю ночь воды просить будешь, описаешься. Погоди чуть-чуть! — Ира отвела Соню от стола и снова повернулась к Гале, стала расспрашивать о квартире.

— Купил, что ли? — указал Иван на новенький японский магнитофон и на непонятный, сверкающий никелем ящик, стоявший рядом с магнитофоном на коричневом старинном комоде. На аппаратуру Егоркин обратил внимание, как только вошел в комнату.

— Это Бориса…

Магнитофон привезли они ночью с Курского вокзала в той картонной коробке, которую нес Борис. Он сам предложил попользоваться магнитофоном на вечеринке.

— А это усилитель? — указал Иван на ящик, сверкающий никелем.

— Видеомагнитофон, — засмеялся Роман. — Борис привез порнуху… Сегодня посмотрим.

— Ты что? — удивленно спросил Егоркин тихо и взглянул на Галю и Иру. — При них?

— А им что, неинтересно?

— Ты серьезно?

— А что тут такого?

— Если ты хочешь своими руками жену развращать, то меня уволь.

— Да брось ты, старик, кому развращаться, давно развратились… Пошли телевизор принесем, подключим, пока трезвые…

Пока перетаскивали телевизор из другой комнаты, пришли Димка с Ларисой и Борис с Риммой. Знакомились, раздевались. Роман не видел Ларису после того туманного вечера. Но думал о ней много, вспоминал езду в такси, хохот в комнате. Что с ними тогда случилось? Что за сила притянула друг к другу? Недоумение вызывал Димка. Ведь, судя по тому, что он везде бывает с Ларисой, он с ней встречается. Почему же тогда так спокойно отнесся, когда она почти на глазах у него была с Романом? Да что там на глазах, сам способствовал, выволок из комнаты и на кровать швырнул. Сейчас Лариса вела себя с Палубиным так, будто и не было той поездки. У Романа мелькнула мысль: не приснилось ли ему все то по пьянке. Но японский магнитофон был наглядным свидетельством, что та ночь была.

Появился Костя Ореховский. Привел он с собой Надю, худую, высокую проститутку из ресторана, у которой походка дрессированной лошадки. Роман с неудовольствием увидел Надю. Зачем нужно было тащить именно ее? Не мог Костя кого поприличней найти? Что собой представляет Надя — за версту видно. Роман так и сказал Косте, когда они на минутку вдвоем оказались.

— Тебе-то не все равно, — удивился Костя. Она баба добрая. Я иногда пользуюсь…

— Ты извини, старик, пользуйся кем хочешь. Сюда бы не тащил. Слишком яркий у нее след профессии на лице… У меня в семье и так напряженка…

— Что у тебя жена, дура?

— Да не дура… оскорбиться может… — говоря это, Роман с беспокойством посматривал в сторону Нади, к которой подошел Егоркин и что-то хмуро говорил, показывая пальцем на ее кармашек на груди с американским флагом. Была она в джинсовом платье с многочисленными кармашками, вытачками, погончиками. Надя недоуменно и растерянно глядела на Ивана. Роман понял, в чем дело, и поспешно двинулся к ним.

— Ты не думала никогда, — говорил Иван Наде, указывая на флаг и три буковки под ним, — что вот сейчас, именно сейчас в Афганистане рвутся мины с этими буковками и гибнут наши парни. Между прочим, твои сверстники! И может, сейчас умирает тот, кто мог бы стать твоим мужем. Ты задумывалась над этим? — Иван замолчал.

Надя слышала все это впервые. Псих какой-то! Когда Егоркин замолчал, она думала, что он отстанет, но Иван ждал ответа, и Надя пожала плечами:

— Нет…

— Подумай в следующий раз, прежде чем надевать такое платье.

— Так оно же красивое! — удивилась Надя. — И мне идет… Все говорят…

— Наверное, красивое… Но это, — указал он снова на флаг — спороть надо. Давай сейчас и сделаем. Роман нам лезвие даст, — увидел он подходящего к ним Палубина.

Надя растерянно и испуганно смотрела на Ивана, не понимая, шутит он или говорит серьезно. Для нее особая ценность платья заключалась в эмблеме с флагом.

— Старик, на секундочку, — взял Ивана за руку Палубин и отвел в сторону. — Ты что, к платью, что ли, ее прицепился?

— Не к платью, к флагу…

— Не связывайся ты с ней… Это проститутка…

— В каком смысле?

— В прямом… Живет этим. Я тебе рассказывал о трех ресторанных девицах… Одна из них.

Егоркин вспомнил: действительно рассказывал Роман.

— Ну и компашку ты собрал… А Лариса с Димой, случайно, не лесбиянка с гомиком… для полного букета.

— Брось, старик… Хорошие ребята.

— Ты знаешь, Роман, скажу честно, я тебя понимать перестаю… И это пошлое снисходительное словечко «старик» ох как не нравится…

— Мужики, за стол! Где вы тут, — заглянула в комнату Галя.

Роль тамады взял на себя Борис. Разливал, балагурил, посмеивался, говорил длинные тосты. Магнитофон урчал потихоньку, заполняя комнату уютом. Роман радовался, что застолье удалось. Жаль, Ира молчалива и грустна. Она суетилась, меняла тарелки, подкладывала еды Соне, сидела девочка между ними, но веселья в глазах у Иры не было. На это внимания никто не обращал, Иван, кажется, только заметил. Он тоже мрачноват, как бы не испортил компанию, влезет со своими дурацкими идеями. А Галя молодец, веселится. Пришел в гости, не сиди индюком.

— Ваня, по единой? — потянулся Роман к Егоркину со стаканом. — Не пропадем! Все хорошо… Галя, все хорошо?

— Нет вопросов! — засмеялась Галя, ответив любимым выражением мужа, и взглянула на Ивана. — Ванюша, ты чего такой? Выпей, в следующее воскресенье у нас соберемся…

— Только не с ними, — шепнул ей на ухо Егоркин, обводя глазами стол.

— Что я, слепая? — засмеялась Галя. — Только Романа с Ирой позовем.

Иван поцеловал ее в ухо и прошептал:

— А вот та, Надя, профессиональная проститутка. В ресторане промышляет.

— Да-а… Врешь?

— Роман говорил… Не смотри ты на нее так, догадается.

— Догадается, гляди-ка, они уже пьяные все, вилки не видят.

— Черт с ними!.. А к нам я хотел Антошкина пригласить, Наташу с кавалером…

— А разве у нее есть? — Галя взглянула на него удивленно.

— Пригласи — увидишь.

— Ну да, она с тобой в последнее время больше, чем с родной сестрой, бывает…

Заметив, что гости стали говорить разом, Роман врубил магнитофон почти на полную мощность. Ребята загремели стульями, Ира начала собирать грязные тарелки, но Борис схватил ее за руки, потянул к танцующим.

— Ирочка, у кого новоселье — у меня или у тебя? Давай веселиться, плясать! Уберется, успеется!

Ира танцевала, но озабоченность с лица не исчезла. Роман следил за женой и за Ларисой. Лариса — огонь, танцевала, извиваясь, как пламя, руки ее гибкие ни на секунду не замирали. Глаза сверкали, влажный рот полуоткрыт в улыбке. А Ира — рыба вялая, дергалась потихоньку на одном месте, так и хотелось крикнуть: «Да развеселись ты, дурачься, тебе же только двадцать лет!» «Какая-то она не компанейская! Какие мы разные! — думал Палубин. — Как же мы будем дальше жить? Я не могу жить как она хочет! Мне хочется жить весело». Он представил своей женой Ларису. У-у, сейчас бы и он ходил ходуном по комнате! «Господи, как же я ошибся!» — впервые подумал о своей женитьбе как об ошибке и ужаснулся этой мысли.

Егоркин после разговора с женой повеселел, танцевал, любовался Галей. На его взгляд, танцевала она красивее, чем девчата. И в азарте не уступала, несмотря на то, что, судя по всему, танцы для Риммы и Ларисы — родная стихия. Но движения их для Ивана были менее изящны, развязность сквозила.

Устали дергаться, прыгать, посидели за столом.

— Боря, врубай порнуху! — сказала Лариса.

— Не насмотрелась тогда, — засмеялась Римма, взглянув на Романа.

Шутку ее поняли, вспомнили, как пьяный Роман бродил в одном свитере по квартире Димки, захохотали.

— С чего начнем?

— Все равно…

Борис заряжал кассету, а ребята сдвигали стол, чтобы, сидя за ним, всем было удобно смотреть. Ира повела Соню укладывать спать, сказав, что девочка засыпает быстро. Она неторопливо, отдыхая от суеты и шума, стелила постель, разговаривала с дочерью по привычке, а думала о Романе, о гостях, о Гале. Повезло ей: Иван спокойный, понимающий, добрый, не потянулся за этим пошляком Борисом и не алчный. В последнее время главным злом на земле Ира считала деньги. От них все горе. Ей казалось, если отменить их, то путь к счастью для всех будет открыт. Ничего нет страшнее денег. Придумал их дьявол, чтобы совратить человека. И он так бездарно попался на эту приманку.

— Ну вот, сейчас мы с тобой бай-бай. И Маша спать будет, — накрыла Ира одеялом Соню и куклу. — Видишь, Маша уже глазки закрыла. Так ей бай-бай хочется. Сейчас мы Маше сказку расскажем, как идет бычок качается, вздыхает на ходу… Сейчас мы узнаем, куда идет бычок и о чем он вздыхает…

В комнату вдруг, смеясь, вбежала Галя, ойкнула, увидев Иру над кроваткой.

— Ой, иди посмотри, что там показывают! Я посижу. Иди глянь!

Ира вышла и через минуту вернулась, морщась:

— Мерзость какая! И эти… как они смотрят, как не стыдно, ребята рядом…

— Как смотрят? — фыркнула Галя. — Это их жизнь! Они на себя смотрят. Ты разве не знаешь, что Надя проститутка…

— Как? — смотрела на нее удивленно Ира.

— Так… Настоящая проститутка, работает в том же ресторане, где и Роман. И Костя там работает.

— Костю я знаю. Он Ромку учил, — прошептала Ира и вдруг заплакала. — Ой, Галя, я не знаю, как мы дальше жить будем… Роман погибает! Ничего… не могу сделать… Ничего… И рожать я не буду, ой не буду!

— Ты что, шестой месяц уже…

— Пусть… пусть… Не будет у нас жизни…

VIII

После этого вечера Ира бесповоротно решилась. Но когда дело дошло до звонка, она долго ходила с Соней мимо телефонной будки, оттягивала, дрожала. С ужасом глядела на аппарат, словно ждущий ее за стеклом двери. Как назло, в будку никто не входил, чтобы можно было оправдаться перед собой, занято. На бесконечные вопросы дочери отвечала невпопад. Соне надоело кружиться на одном месте, и она потянула Иру за руку.

— Мам, домой, а-а!

— Потерпи, Сонечка, чуть-чуть. Я сейчас, позвоню только и пойдем…

Она решительно рванула дверь телефонной будки, втолкнула внутрь девочку и схватила трубку. Дышала она так, словно только что пробежала километра два. Рывками набрала номер. Она его запомнила, заучила, гуляя рядом с будкой.

«Может, дома нет!» — с надеждой стучало в голове.

Монета провалилась, щелкнуло.

— Алло, Борис, ты?

— Я…

— Это Ира Палубина.

— A-а, Ирочка? Что случилось?

— Случилось, случилось, давно уж случилось…

— Ты что так дрожишь?

— Слушай, Борис, скажи откровенно… только откровенно… как ты думаешь, нужен твоему другу второй ребенок?

— Второй ребенок?

— Не думай, не думай, говори сразу!

— Ирочка, если честно, ему и один не нужен.

— И я так думаю, — всхлипнула Ира. — Тогда помоги другу еще раз… Ты все можешь… Найди доктора…

— Зачем?.. Тебе и так не откажут, у тебя есть ребенок.

— Откажут… Я бы тебе не звонила…

— Понятно… Сколько уже?

— Шестой месяц…

— Понятно, — снова протянул Борис. Ира не знала, что в его голове, как в ЭВМ, прокручивались варианты. — Сделаем… Звони завтра вечером… — Оттягивать не след.

— Ира повесила трубку и заплакала. Соня, глядя на нее, тоже захныкала.

— Молчи хоть ты! — прикрикнула на нее Ира и вывела из будки.

Борис нашел врача. Ира приехала к нему на дом. Открыл ей дверь парень лет тридцати, подтянутый, плечистый, с черными пышными усами, с сизыми хорошо пробритыми щеками. Ира стояла у порога, смотрела на него растерянно, хотя дверь он распахнул широко и рукой приглашал войти, думала, почему доктор не он, зачем он сына дома оставил. Неудобно как!

— Ира?

Она кивнула растерянно.

— Так входи.

— Я к доктору…

— Я доктор.

— Это я с вами по телефону разговаривала? — Ира нерешительно вошла в комнату.

Доктор стал снимать с нее куртку, приговаривая:

— Отдышись, и вперед… Что же ты так затянула?.. Ну да, ладно, со всеми бывает. Не ты первая, не ты последняя! Не волнуйся, сделаем, и все забудешь…

От доктора противно пахло одеколоном.

— Ну как? Сразу приступим?

Ира кивнула.

— Успокойся… Говорят, у меня руки легкие. Я быстро. Рожать больней…

Он положил ей руку на плечо и повел в кухню. Шла она, как деревянная. Все происходило не так, как она представляла. Думала, в больнице это будет. Врач — пожилая женщина… В кухне парень указал ей на стол, стоящий посредине:

— Раздевайся, ложись, я подготовлюсь, — похлопал он легонько ее по спине и вышел. В тишине было слышно, как он шуршал одеждой, переодевался, видно. Она стояла, не шевелясь, раздеваться не начинала. Возле стола была маленькая скамеечка, чтобы удобнее было подниматься на него. Врач заглянул: он в белом халате, шапочка, настоящий доктор.

— Ложись, я руки вымою!

Он исчез в ванной, а Ира стала быстро раздеваться. Взобралась на стол. Доктор вошел, улыбнулся ей и стал раскладывать инструмент на полотенце, расстеленном рядом на кухонном столе.

— Готово? Порядок… Так-с… — повернулся он к Ире и наклонился над ней.

— Не надо! — закричала вдруг дико Ира и закрыла живот руками.

Доктор от неожиданности отшатнулся.

— Успокойся… Это быстро. Пришла — лежи! — спокойно сказал он.

— Нет! Нет! Не хочу! — забилась Ира на столе, пытаясь подняться.

— Я же тебя не приглашал…

— Не хочу! Не хочу! — кричала Ира, лихорадочно одеваясь.

— Чего орешь? Мы не в лесу… Соседи кругом, — все так же спокойно произнес доктор. — Не хочешь и не хоти!

Он отвернулся и стал потихоньку собирать инструменты.

Глава третья

I

Первыми на вечеринку к Егоркиным явились Маркины. Николай Сергеевич протянул Ивану коробку с настольной лампой.

— Это вам на новоселье… Чтоб по ночам жене спать не мешал, — подмигнул он Гале.

— Какое там новоселье. Временное жилье… Есть хоть куда друзей пригласить…

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — засмеялся Маркин.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — шутливо сплюнула Галя. — Не дай Бог! Здесь такая канонада по ночам. Только уснешь — бабах дверь на улице. Стекла дрожат. Вскакиваешь шальная… Не бомбить ли начали?

Не успели Маркины раздеться, стук в дверь. Звонка в квартире не было, кто-то сорвал проводку, когда здесь склад был. Антошкины пришли: Петя с Таней. Егоркин начал помогать раздеваться женщинам. Потом осматривали квартиру, обсуждали ее. Кухня Люсе не понравилась. По метражу большая, но длинная, как кишка, неудобная и неуютная.

— Мне интересно, — говорила она. — В каких квартирах архитекторы живут, которые дома создают?

— Не архитекторы, а проектировщики, — поправил насмешливо Антошкин. — Архитекторами их стыдно называть. Архитектура — это искусство, а это, — он обвел рукой кухню, — убожество!

Люся взглянула на него и хотела спросить, что же он об этом не пишет, но постеснялась. Маркин рассказывал ей, что на похоронах соседки Романа Палубина был писатель, редактор издательства, земляк Ивана Егоркина. Она знала, что Антошкин будет на вечеринке, и ей любопытно было посмотреть на него. Таинственный мир литераторов был незнаком и интересен. Люсе казалось, что писатели могут все: возвышать и низвергать человека, восстанавливать справедливость, наказывать зло, защищать оскорбленных и униженных. Она часто слышала, как человеку, несправедливо пострадавшему от злых людей, советовали: напиши в газету, приедут, враз разберутся. И читала в газетах, как корреспонденты выезжали по тревожному письму и восстанавливали справедливость. Все писатели, по ее мнению, были умнейшими и благороднейшими людьми, насквозь видящими любого человека. Люся думала о знакомстве с Антошкиным с волнением, представляла его непременно высоким, стройным, худощавым человеком с мужественным лицом, а когда Егоркин впустил в квартиру парня среднего роста, чуть сутуловатого, плотного, лысоватого — большие залысины спереди и плешь на затылке, с широкими бровями над глубоко посаженными глазами, курносого; ни внешнего благородства, ни стати, ни солидности, обычный человек, встретишь на улице и не заметишь, по возрасту, вероятно, одногодки с Маркиным, за тридцать. Люся и не подумала, что это Антошкин, поздоровалась с ним и его женой — маленькой, такой же курносой, широкоскулой, брови тоже, видимо, у нее широкие, но она подщипывала их чуточку, познакомились. Петя с Таней поразительно похожи. Люся решила, что они брат с сестрой. Но когда Маркин заговорил с Петей, поняла, что он и есть тот самый писатель, и почувствовала некоторое разочарование, словно обещали показать ей необыкновенной красоты предмет, а она увидела хорошо знакомую вещь. Слишком простоват был на вид Антошкин.

Наконец собрались все приглашенные: Василий Гаврилович с Зинаидой Дмитриевной, Роман с Ирой привели с собой Соню, Варюнька и Колька вкатили коляску с девочкой. Коляску поставили в угол. Соня подошла к ней и, взявшись за край, стала рассматривать спящую с соской во рту девочку.

— Скоро мама и папа тебе купят точно такую сестренку. Хочешь? — спросила у Сони Галя.

Девочка кивнула и снова заглянула в коляску.

Наташа пришла, как и ожидал Иван, с Юрой. Вошла смущенная, родителей стеснялась. Юра был с гитарой. Галя увидела сестру с парнем и скорчила ей рожицу. Наташа в ответ быстро показала язык и отвернулась. Щеки ее алели. Юра увидел, что среди гостей большинство немолодых, и сунул гитару в угол за диван, думая, что сегодня она не понадобится. Для него и Наташи лысоватый Антошкин и Маркин с женами были пожилыми людьми. Там же за диваном стоял «дипломат» Антошкина.

Увидев, как Юра сует гитару за диван, и заметив там «дипломат», Егоркин вспомнил, что Петя обещал принести ему свои рассказы, подумал, что нужно спросить сейчас, иначе в суете забудешь, и подсел к Антошкину с Маркиным. Они разговаривали, сидя на диване за столом.

— Петь, ты принес рассказы?

— Там, — указал Антошкин в сторону «дипломата».

Егоркин вытянул его из-за дивана и подал. Антошкин достал машинописные листы.

— Что это? — спросил Маркин.

— Так… рассказы…

— Дай-ка, я гляну, — взял он листы и прочитал на одном. — Прощание со сказкой… Твои?

Петя кивнул.

— Дашь почитать?

— Я Ивану принес…

— Может, здесь прочитаешь? Вот этот маленький, семь страниц…

— Да ну, брось… Мы не за этим собрались.

— О чем вы? — спросил Василий Гаврилович, услышав их разговор.

— Петя рассказы написал? Сам написал? — удивился Василий Гаврилович.

— Нет, па, ты за него, — засмеялась Галя. — У него уже две книги вышли. Я тебе показывала… — Она принесла из холодильника потные бутылки лимонада, подала ключ Ивану и кивнула на них: открывай.

— Так это вы?! — воскликнул Василий Гаврилович.

— Я, — засмеялся Петя, и все тоже засмеялись.

— Я его прошу сегодня рассказ почитать, а он отказывается, — сказал Маркин.

— Почему… Мы послушаем, — поддержала Зинаида Дмитриевна. Она во все глаза смотрела на Антошкина. Завтра на работе она будет рассказывать, что сидела за одним столом с живым писателем.

— Потом видно будет… как вечер сложится, — проговорил Антошкин, думая, что выпьют и забудут. Не совсем удобно было читать. Собрались на новоселье, а он со своим рассказом.

Галя, окидывая накрытый стол, с сожалением увидела, что он значительно уступает столу Палубиных, неудобно было перед Ирой и Романом, но где взять тот же сервелат или красную рыбу. Не пойдешь же покупать в ресторан за бешеные деньги. И без того грустно становилось, когда вспоминала, сколько денег ухлопала. Месяц на них жить было бы можно. Но гости хвалили ее угощение. «Посидели бы вы за столом у Палубиных!» — думала Галя.

Таня Антошкина попробовала салат, над которым Галя вчера промучилась весь вечер, и воскликнула:

— Ой, какой вкусный!

Получилось у нее это так непосредственно и искренне, словно неожиданно само с языка сорвалось. И все потянулись за салатом. Галя с благодарностью и симпатией посмотрела на Таню. Антошкина нравилась ей. Простодушная, не жеманная, милая, маленькая женщина.

Соня подбежала к Ире, сидевшей рядом с Романом на диване, и шепнула:

— Мама, она смотрит…

Варюнька услышала, обернулась к коляске, вылезла из-за стола и укатила ее в кухню, сказав:

— Не обращайте внимания, она у нас смирная!

Соню Ира подняла на диван и уложила за своей спиной. Места там было много. Шепнула дочери:

— Полежи, а мы поразговариваем… А потом домой пойдем.

Варюнька вернулась. Гости пили, ели, разговаривали.

— Вы слышали, наверное, — сказал Антошкин, — двадцатого на Пушкинской площади фашисты демонстрацию устроили?

— Какие фашисты? — недоуменно уставились на него.

Иван и Юра быстро переглянулись.

— Свои, доморощенные… Сам я не видел. Знакомый журналист рассказывал. Говорит, собрались юнцы на площади. Все коротко остриженные. Построились, и повязки со свастикой на рукавах…

— И что? — ахнула Наташа.

Все перестали есть, слушали Петю. Но эмоциональней всех воспринимала рассказ Наташа. У нее глаза горели точно так, как тогда, на заседании новых интеллигентов.

— И ничего… Они, видно, и сами не знали, что делать… Постояли, и их быстренько увезли…

— Вот сволочи! — качал головой Василий Гаврилович. — Довоспитывались! — Неизвестно кого осуждал он. — Фашисты! Это же надо!.. Головы пооткручивать без промедления.

— С жиру бесятся, — высказалась Зинаида Дмитриевна. — Там, видать, одни детки… не знают, как выщелкнуться…

— Скоро узнаем, кто там был, — сказал Петя.

— Узнаем, — усмехнулся Василий Гаврилович. — Так нам и сказали… Ты напишешь об этом?

— Нет. Это не моя тема. Я о селе, о России пишу.

— Это тоже Россия, — взглянул на него Маркин.

— Да и напишет — не напечатают…

Роман с Ирой сидели молча, ели, поглядывали на говоривших.

— А вы чего такие молчаливые? — обратился к ним Маркин. Он был, как всегда, говорлив, и, как всегда, больше всех над ним смеялась Люся, смеялась, но внимательно следила, чтобы не увлекался водкой, и делала это незаметно.

— Слушаем, — ответил Роман. Ему было неинтересно. Он считал, что у них вечеринка шла куда веселей. А здесь разговоры, разговоры, кому они нужны…

Соня притихла на диване за их спинами, уснула. Не разбудили ее и песни, которые запевал Василий Гаврилович, а женщины подхватывали. Когда напелись, Маркин подмигнул скучавшему Роману.

— Сплясать бы сейчас, а? — и повернулся к Егоркину. — Иван, врубай музыку. Что там у вас в моде? — Рок-шейк или негритянский брейк! Давай, ноги свербят!

Иван вскочил из-за стола, поставил пластинку. Проигрыватель Галя привезла из дому.

Неожиданно в танце задорнее всех оказалась Таня Антошкина. Лицо ее сияло, искрилось. Движения изящные, легкие. Она танцевала с гибкой энергичной Галей. Маркин шутя пытался им подражать. Василий Гаврилович хохотал, глядя на него. Он и Зинаида Дмитриевна тоже топтались. Варюнька поминутно бегала в кухню, смотрела, не проснулась ли дочь? Наташа с Юрой все время напротив друг друга, сдержанно дергались, но чувствовалось, что, будь они в своем кругу, сбацали бы будь здоров. Антошкин танцевал однообразно: видно, было непривычное для него это занятие. Ира быстро вернулась на диван. Маркин начал ее вытаскивать, но, узнав, почему нельзя ей прыгать, отстал. Василий Гаврилович и Зинаида Дмитриевна умаялись, устроились рядом с Ирой, смотрели, смеялись над Маркиным. Прокрутили диск с обеих сторон и снова за стол.

— Чего ты гитару спрятал? — крикнул Маркин Юре. — Вытаскивай!

Юра взглянул на Наташу. Она пожала плечами. Юра достал гитару, но что петь — не знал. Свои, молодежные, думал, неудобно здесь.

— Я вновь повстречался с надеждой. Приятная встреча, — запел он. — Она проживает все там же, то я был далече.

Пел неуверенно. Чувствовал, что песня эта не его, слишком юн был, и видел, что понимают это все. Закончил с трудом и замолчал, глянув исподлобья на Наташу. Выручил его Петя, попросил:

— Можно мне…

Антошкин пел словно о себе:

Сам себя считаю городским теперь я…

Здесь моя работа, здесь мои друзья!

Но все так же часто снится мне деревня,

Отпустить меня не хочет Родина моя…

— Это ты сам написал? — спросила Люся, когда он кончил.

— Нет, — засмеялся Петя. — Стихов я не пишу.

— А Ваня однажды написал, — выскочила Галя. — Я сама его в стенгазете печатала.

— Не печатала, ты забыла… Ты заметку меня писать заставила.

— Ой, правда!.. Ты о Маркине писал…

— Петь, ты нам обещал рассказ прочитать, — вспомнила Люся.

— Да, — подхватил Маркин. — Не сачкуй. Мы забыли, ты и рад… Иван, доставай!

Антошкин вздохнул, отложил гитару. Не хотелось признаваться себе, что приятно это предложение.

«Прощание со сказкой»

Рассказ

— Показать тебе Москву? — спросил у меня брат.

Я видел в его букваре картину, где мальчик с девочкой в красных галстуках шли мимо башни со звездой, а в руках у них были разноцветные воздушные шарики. — «Это Москва!» — объяснил мне тогда брат, и я представил Москву большой деревней, где все красиво: и дома, и деревья, и дети, которые гуляют по улицам с шариками на ниточках. Такой шарик у меня был однажды. Отец привозил из Москвы.

— Показать тебе Москву?

Мы стояли у крыльца.

— Покажи! — обрадовался я.

Брат схватил меня сзади за уши, стиснул голову руками и поднял над землей. В ушах больно хрустнуло.

— Видишь?!

Я оглох от боли и заревел, болтая в воздухе ногами. Брат опустил меня на землю. Я, плача, стал бегать за ним. Он увертывался, дразнил и хохотал, а когда я достал его ногой, ловко дал мне пинка. Я заревел сильнее и побрел в сад, в кусты. Там сел на траву и долго всхлипывал, думал о вероломстве людей и ковырял землю сучком. Уши у меня горели.

Из кустов выкатился щенок Шарик, остановился подле и завилял хвостом, приглашая поиграть. В радостном возбуждении Шарик нетерпеливо перебирал передними лапами и повизгивал, приглашая побегать с ним по саду. Я потихоньку поднялся, все еще чувствуя боль и шум в ушах. Щенок сел и поднял мордочку вверх, дружелюбно глядя на меня.

— Показать тебе Москву? — мрачно спросил я.

Щенок радостно дернулся, но остался сидеть на месте. Кончиком хвоста он поглаживал траву. Я схватил его за уши, поднял над головой и направил мордочкой в ту сторону, где, по мнению брата, была Москва. Шарик завизжал и начал извиваться в моих руках, дергать лапами, стараясь вырваться. Когда я опустил его, он, встряхивая ушами на бегу, кинулся за хатку. Оттуда испуганно выскочил кот и с ходу взлетел на крыльцо, на столб. Под самой крышей он замер, обхватив столб лапами, и оглянулся. С крыльца с истошным криком слетел петух и помчался к калитке.

Отец умер, когда мне было десять лет. Я помню его плохо, но почему-то ярко вижу отца сидящим с мужиками на ступенях крыльца с газетой в руках. На первой странице на фотографии рядышком стоят важные и строгие дяди. Наверное, встретились в Москве друзья и сфотографировались возле кирпичной стены с красными зубцами. Отец что-то говорит мужикам и тычет пальцем в газету. «Тише ты! Тише! Не шуми!» — испуганно шепчет отцу дядя Костя, сосед. «Да погоди ты!» — горячится, отмахивается отец, но переходит на громкий шепот. Мать в избе, и мне кажется, дядя Костя боится, что она услышит их спор. Я помню, как мать ругалась на отца: «Ты договоришься, доспоришься когда-нибудь… Лыков-то сидит!» «Ну и что, что сидит, — думал я. — Отец тоже сидит на крыльце, и дядя Костя сидит!» А отец читал газету дальше, читал чуть ли не по складам. Он всего полтора года ходил в школу. А мать до сих пор не может ни читать, ни писать, и теща тоже попалась неграмотная. Когда сейчас пишут, что в нашей стране сплошная грамотность, мне становится обидно за мать и тещу: почему-то их не считают гражданами России, а относят, видно, к жителям Африки.

А отец у меня был малограмотный, читал плохо, но мужики приходили к нему на крыльцо и спорили. Я понимал, что спорят они о том, что происходит в Москве, и представлял себе, как красивые мальчики и девочки гуляют с воздушными шариками на ниточках мимо кирпичной стены с зубцами, а строгие дяди смотрят на них с трибуны.

Недавно на чердаке избы наткнулся я на старую газету. Сейчас я храню ее дома. На первой странице на трибуне Мавзолея Ленина рядышком стоят строгие и важные дяди…

Из Москвы к нам в деревню приезжали родственники: тетя Маня и ее дети Коля и Аннушка, наши двоюродные брат и сестра. Аннушку я помню семнадцатилетней девушкой. Для меня она была принцессой из сказки. Стыдно было даже сравнивать ее с масловскими девчатами: тонкая, чистая, с нежным белым лицом, с нежным голосом, с чуть вьющимися мягкими волосами. Легкое светлое платье на ней, волшебные туфельки. В Масловке ни у кого таких не было. Я был мечтательным и сентиментальным мальчиком. С каким трепетом и восторгом семенил я рядом с ней по деревне, когда вела она меня к бабушке! Долгие годы при воспоминании о ней светлело у меня на душе.

Увидел я ее снова через шестнадцать лет. Я приезжал в Москву, бывал у тети Мани, но Аннушка к тому времени вышла замуж, жила у мужа. Идти к ним я не решался из-за плохонькой одежонки, из-за деревенского выговора. Среди городских людей я тогда обычно молчал, опасаясь ляпнуть что-нибудь вроде «идеть» или «чяво». Предстать таким перед Аннушкой, перед принцессой, перед ее, верил я, красивым и умным мужем — Боже сохрани!

Я пообтирался немного среди городских парней, насобачился болтать по часу без перерыва, стал наглее, но все-таки не избавился до конца от смущения, когда ловлю себя на том, что произношу слово с деревенским ударением. Таким я приехал в Москву поступать во ВГИК. Со школьной поры я заболел сочинительством. Чтоб знать литературу, окончил педагогический институт. Публиковался изредка. Ждал выхода первой книги. А когда узнал, что меня приняли во ВГИК, решился навестить Аннушку. Я не шел к ней, летел. Москва, студент ВГИКа, восторг, сказка, ожидание встречи с принцессой, с детством!

Открыл мне мужчина. Он появился в дверях, а я растерялся и невольно взглянул на номер квартиры. У мужчины были спутанные волосы, опухшее лицо, серая щетина на щеках. Сорочка застегнута на одну пуговицу не в ту петлю. Под ней грязная майка, не полностью прикрывавшая татуировку на волосатой груди. В общем, классический образец спившегося человека.

— Анна Николаевна здесь живет? — растерянно бормотнул я.

Мужчина откачнулся назад и привалился плечом к стене, пропуская меня. В коридоре стоял затхлый запах никогда не проветриваемого, запущенного жилья, запах хлева. Из комнаты нетвердым шагом вышла какая-то толстушка, застегивая замусоленный и порванный халат. Она недовольно взглянула на меня, кого это, мол, принесло, и, не смущаясь, продолжала одной рукой застегивать халат, а другой пыталась хоть чуть-чуть привести в порядок растрепанные волосы. Пуговица посреди халата не застегивалась. Полы его разъезжались, и видны были штопаные панталоны неопределенного цвета. Толстуха хрипло спросила:

— Вам кого?

Это была Аннушка.

Однажды в Москве — я приехал на сессию во ВГИК — случайно встретил девушку из нашей деревни. В юности я долго и безуспешно ухаживал за ней. Теперь она работала в Москве. Всплыло былое. Зашевелилось незавершенное чувство, пробудилось, стало заполнять меня с каждым днем, пока не затопило. Я был по-прежнему мечтательным и сентиментальным. Через несколько месяцев мы поженились. Поженились легкомысленно, не представляя трудностей, которые ожидают мужа и жену, живущих по общежитиям в разных городах. Я в то время жил в Харькове. Там увидел напечатанными свои первые вещи, увидел наконец книгу, на обложке которой стояло мое имя. Читал о ней отзывы, слышал свои рассказы по радио и телевидению. Но я уже начинал чувствовать, что в Харькове подняться высоко в моем деле мне будет трудно, а я не представлял свою жизнь без литературы. В семнадцать лет я повторил за кем-то, убей сейчас — не вспомню за кем, что «жизнь — это литература, а все остальное лишь материал для нее», и решил строить свою жизнь, имея в виду эту мысль. Но Харьков украинский город. Печать там в основном на национальном языке, и я, бродячий тамбовский волк, понимал, как ни хорошо в Харькове, городе юности моей, городе моих первых успехов, рано или поздно придется прощаться с ним. Мне нужна была Москва! Я всегда считал и считаю сейчас, что родиться в Москве все равно, что в былые времена родиться в семье князя. Быть избранным. Я думал, что только в Москве смогу завершить образование, что только в Москве смогу приобрести недостающую мне культуру, что только в Москве смогу совершенствоваться в литературе, что без Москвы не достичь мне того, к чему я стремился. К тому же в Харькове нет киностудии, а я учился во ВГИКе. Мне нужна была Москва, а жене моей Харьков был не нужен…

Москва готовилась к Олимпиаде, и рабочих рук не хватало. У меня были руки и несколько рабочих специальностей. Первый институт я закончил заочно, в трудовой книжке не отмечал и продолжал работать плотником, потому что только рабочих прописывали в городах и давали койку в общежитии. Учеба во ВГИКе тоже не фиксировалась в документах. Только из военного билета можно было узнать, что у меня высшее образование.

И вот я с путевкой харьковского комсомола стою в отделе кадров строительного управления. Мои документы стопкой лежат перед кадровиком. Сверху я пристроил трудовую книжку, надеясь, что он начнет осмотр с нее и придет в восторг от моих специальностей и разрядов. Но кадровик вытянул снизу военный билет, открыл, где значилось, что я женат и имею высшее образование, молча вернул документы вместе с комсомольской путевкой и указал на дверь. Мне нужна была Москва, но я ей был не нужен.

В одной высокой организации пошли мне навстречу — вручили путевку в Сибирь. Москва оставила у себя мою жену, а меня вышвырнула в тайгу на строительство железной дороги Сургут-Уренгой. Я стал монтером пути.

В Сибири в мою жизнь вошел пьяница-поэт Федорович, беззубый и хромой пятидесятилетний старик, бывший москвич, бывший кадровый офицер, трижды отбывавший срок. Второй раз за то, что читал свои стихи у памятника Пушкину. Федорович почему-то потянулся ко мне, стал приходить чуть ли не каждый вечер и отрывать от стола, вернее от тумбочки. Стола и стульев в нашей комнате не было. Писал я сидя на кровати, зажав между ног тумбочку. От холода спасали ватные брюки и валенки, работать было можно. Парень, живший со мной в комнатушке, все вечера пропадал у друзей. Иногда я сердился на Федоровича, особенно, когда писалось и он мне мешал. Приходил Федорович всегда с кобелем, которого звали Воруй-нога. Он был тоже хромым, как и его хозяин. Заднюю ногу ему отрубил спьяну один из местных шутников. Войдя в комнату, Воруй-нога ложился у порога, а Федорович радостно сообщал, что написал новое стихотворение, и начинал читать. Читал он странно. Начинал ровно, потом распалялся, распалялся и к концу выкрикивал слова. Воруй-нога лежал у порога, снисходительно и ласково поглядывал на хозяина, смущенно улыбался мне глазами: извини, мол, чудака, не так много радостей у него, пусть тешится! Однажды Федорович выдул у меня питательную жидкость для волос, которой я пытался спасти свою быстро редеющую шевелюру.

Когда мне было грустно, а Федорович не показывался, я шел к нему сам. Жили они с Воруй-ногой в неуютной комнате, в бараке. Мы пили чай с брусничным вареньем, сильно пахнущим клопами, и говорили о Москве. У Федоровича там жила дочь, жила с мужем-полковником, а у меня в Москве осталась жена. Федорович с восхищением рассказывал о дочери. Скоро я уже хорошо представлял себе ее и чуть ли не так же любил, как Федорович. Воруй-нога лежал на полу возле кровати и тревожно прислушивался к нашему разговору. Он, видимо, опасался: вдруг в Москве все-таки разрешат прописаться к дочери инвалиду войны, как же тогда быть ему, Воруй-ноге?

Федорович умер первым из одиннадцати отравившихся метиловым спиртом, который они зачерпнули в цистерне на станции железной дороги. В то время я был на сессии во ВГИКе. Когда пришла телеграмма о смерти Федоровича, я разыскал квартиру его дочери. Я узнал ее сразу. Именно такой, интеллигентной, холеной москвичкой я и представлял себе дочь Федоровича, жену полковника. Узнав о смерти отца, она недоуменно хмыкнула: при чем, мол, здесь она?.. И закрыла предо мной дверь…

И вот я с тобой, Москва! Как ласково говоришь ты иногда со мной, лишь одно участие в речах твоих! Почему же в ушах моих звон и болезненный хруст? Знаю, что я не сын твой, Москва, а пасынок, и не на коне пока, а под конем. А конь твой строптив, без жалости затопчет, если замешкаешься, не будешь ловок и гибок!.. Но, уверен я, ты знаешь — как бы ни был строптив твой конь, быть ему взнузданным!..

Но почему так тревожно становится мне, когда я вспоминаю Аннушку, принцессу из сказки; дочь Федоровича, холеную москвичку; и строгих дядей из газеты, что фотографировались когда-то на фоне кремлевской стены?

— Хорошо! — прошептала Галя, когда Антошкин отложил листы, и спросила: — И тут все правда? Вы так поженились? — перевела она взгляд с Пети на Таню.

— Поженились так, — засмеялся Петя, прижимая к себе Таню. — Тут я не наврал. В мелочах есть… Так сказать, художественные детали.

— А где?

— Отец у меня не родной был, отчим, и брата не было. Это соседский мальчишка мне за уши Москву показывал… Мать свеклу полоть уезжала, а меня оставляла у соседей. Детских садов тогда не было… И газету я не на чердаке нашел. Я уже в Москве был, паркетчиком в РСУ ГлавАПУ работал. Мы жилой дом в мастерскую НИИ переделывали, содрали обивку с одной двери, а под ней старые газеты…

— А что же ты не так написал? — спросила Люся с сожалением. — Так интересней.

— Я ему тоже это говорю, — сказала Таня.

— Хорошо. Уговорили, — засмеялся Петя.

— А газета у тебя цела? — спросил Маркин.

— Цела.

— А кто там… на фотографии? — поинтересовался Иван.

— Кто? Понятно кто: Сталин, Берия, Маленков, — ответил за Антошкина Маркин.

— Там все собрались. Вся история наша, кроме тех, — кивнул Петя на Маркина, — Молотов, Хрущев, Булганин, Каганович, Ворошилов и Косыгин с Сусловым молодые. Мао Цзедун с Чжоу Энлаем. Они тогда у нас гостили…

— Только Брежнева не хватает…

— Почему ты их не назвал?

— Зачем? И так понятно.

— Ты пишешь, что не на коне еще… Редактор — это ого-го! — сказал Маркин. — Это на коне!

— Я писал, когда паркетчиком работал: ни прописки, ни жилья. Да и сейчас… далеко еще до того, о чем мечтается…

II

На работу Галя шла веселая. Несмотря на то, что вчера они с Иваном допоздна разбирали стол, мыли посуду, Галя выспалась. На улице по-апрельски тепло. Солнце, редкий гость в Москве, прочно утвердилось над домами на бездонном синем небе. Ветерок теплый. На газонах тонкие зеленые стебельки пробиваются. Улицы, тротуары, скверы после Ленинского субботника чистые, опрятные, приятно шагать по ним. И воздух с утра легкий. Егоркина вспоминала вчерашний вечер и радовалась, что он удался. И попели, и поплясали, и рассказ послушали. Хорошо! Она взбежала по ступеням к двери подъезда и вошла в жэк. Он был на первом этаже. Она еще издали услышала, что в техническом кабинете кто-то громко кричит. «Опять ругаются! — усмехнулась весело Галя. — Ругань им в радость! Чудаки!» Перед самым ее носом дверь распахнулась, вылетела Валя Сорокина и мелькнула мимо, видимо, даже не заметив ее. Галя недоуменно проводила ее глазами и вошла в кабинет, где крики не прекращались. Толстушка Лида сидела за своим столом съежившись, красная, вперилась глазами в Асю Деркач, которая стояла перед ней по другую сторону стола спиной ко входу. Ася за одну неделю, как стала главным инженером жэка, изменилась ужасно. Она и раньше бывала ехидная, заносчивая, вздорная. Оскорбить, если плохое настроение, кого хочешь могла. А настроение у нее редко хорошее бывало. Сейчас она стучала пальцем по столу Лиды и орала.

— Девочки, что вы языки чешете, когда когти есть! — громко сказала Галя, стараясь шуткой утихомирить их.

Ася оглянулась и продолжала свое:

— Еще раз хлебало разинешь, кошелка толстопузая, бельмы выколю! — дернулась она рукой с растопыренными пальцами к лицу Лиды. Та отшатнулась, откинулась на спинку стула. — Угрожать она будет… Швабра! Поганка ничтожная!

— Я эти оскорбления Хомутову изложу! — выкрикнула Лида, готовая заплакать.

— Излагай, швабра! У меня свидетель есть! — ткнула она, не оглядываясь, в сторону Гали.

Егоркина поняла, почему Сорокина выскочила: не хотелось свидетелем быть, и заговорила, стараясь отвлечь Деркач от Лиды:

— Агнесса Федоровна, зачем вы нервы с утра тревожите? Целый день впереди. Сколько забот! Нас много, а вы одна…

Деркач в тот же день, когда ее утвердили главным инженером, потребовала, чтобы ее звали по имени-отчеству и на «вы». Все техники, несмотря на разницу в возрасте, обращались друг к другу по именам.

— Галя! — резко обернулась Деркач. — Скажи: ты слышала, чтобы я ее оскорбляла?

— Когда? Откуда я знаю, что у вас происходит? — Гале непонятно было, из-за чего они с Лидой повздорили. Лида неповоротливая, добродушная, не обижалась обычно раньше, когда ее задевала Деркач.

— Слышала, шалашовка поганая! — снова повернулась Ася к Лиде. — Видела я в гробу твои писульки. Пиши! Все равно к нам вернутся.

Она еще раз метнула в Лиду взгляд-молнию и быстро вышла.

Лида заплакала, всхлипывая:

— Я уйду… уйду отсюда… тут работать невозможно…

— Что у вас произошло? Ты всегда сдержанная была. И вдруг… Из-за чего сцепились?

— Она говорит… что я болтала в РЖУ… будто Жанка сделала ее главным инженером за то, что муж ее, следователь, Жанкиного сынка от тюрьмы спас… — Лида вытиралась платком, всхлипывала.

Валя Сорокина рассказывала Гале, что Борису за изнасилование лет десять грозило, но Деркач, следователь, замял дело. Борис откупился большими деньгами от потерпевшей, но из аспирантуры вылетел, и из Москвы его выдворили.

— Я никому не говорила… Это Валя треплется… Я так не оставлю… Напишу начальнику РЖУ. Пусть знает, кого он главным инженером назначил…

— А он заявление Жанке перешлет. Какой толк?

— Чего ж тогда?.. Она нас тут всех изведет. Всем житья не будет…

Галя вспомнила, как недавно на субботнике Деркач прямо на улице ни с того, ни с сего обложила ее матом, заорала на всю улицу. Не понравилось Деркач, что Галя засмеялась, когда Сорокина подковырнула ее, Асю. Долго обидно было Гале.

— Слушай, если ты хочешь, чтоб толк был, напиши в милицию начальнику мужа, — быстро проговорила Галя, поглядывая на дверь. — Спроси, как может его сотрудник Деркач быть блюстителем порядка, если в собственной семье не способен укротить хулигана?.. Письмо мужу покажут, а ты знаешь ведь, как она к нему относится… Шелковая станет!

III

Григорий Александрович, друг директора Льва Борисовича, снова явился в ресторан. Палубин заметил его, когда он входил в зал в сопровождении двух молодых людей, державшихся чуть позади его, входил неторопливо, как князь в свою дальнюю вотчину, в которой не часто приходится бывать, входил с доброжелательной улыбкой, уверенный в высоком приеме. Роман похолодел, вспомнив свое унижение, стал молить, чтоб сел он не за его стол. Костик тоже увидел Григория Александровича, подлетел к нему, сгибаясь в полупоклоне, и повел к своему столу. Роман вытер лоб салфеткой, но не покинуло его неприятное чувство от того, что Григорий Александрович в зале и, возможно, следит за ним.

Было только начало вечера, седьмой час. В зале тихо. Музыканты еще не пришли. Половина столов пустовала. На них таблички: «Заказано». Воздух пока свеж, прозрачен, не висит пока дымная пелена. Тихий шелест разговора стелется меж столов. Направляясь за салатами, Роман столкнулся в коридоре со Львом Борисовичем. Он быстро шел навстречу не обычной своей важной походкой, а какой-то подобострастной. Лицо его, как отметил Роман, приготовилось улыбаться. Григорий Александрович позвал, понял Палубин и вспомнил, как Костя говорил, что они давние друзья, и подумал: «К другу так не идут!»

Лев Борисович разговаривал с Григорием Александровичем недолго, поднялся, отыскал глазами Палубина, кивнул легонько на вход в служебное помещение, чтоб следовал за ним, и двинулся туда. Роман шел, проклиная то мгновение, когда он решился обсчитать этого жлоба. За два месяца потом какую бы сумму он ни называл посетителям ресторана, никто ни разу не пытался усомниться в его подсчете, ни одного нарекания не было. Из-за трешки поганой столько переживаний. Роман готов был тридцать своих отдать, лишь бы оставил в покое. В кабинете своем Лев Борисович остановился посреди, оглянулся и похлопал Палубина по спине легонько.

— Считай, Роман, тебе повезло…

Такой фамильярности со стороны важного Льва Борисовича по отношению к себе Палубин не помнил и растерялся. Готовился он к неприятному разговору, готовился оправдываться.

— Ты знаешь, кому ты квартирой обязан? — спросил, улыбаясь, Лев Борисович.

— Борис устроил… а как… — пожал плечами Роман.

— Борис, — перебил, засмеявшись, директор. — Борис пешка… Что он может? В исполком звонил сам Леонид Семенович, позвонил, и там ответили: есть!.. Сегодня ты с ним познакомишься…

Кто такой Леонид Семенович, Роман не знал. Но имя это было почему-то знакомо. Где-то он его слышал. Костик, что ли, называл? Нет, не Костик. Вспомнил Роман, как на берегу Истры пристали к ним хулиганы, и когда Борис произнес это имя, говорливый сразу присмирел. А может быть, это совсем не тот Леонид Семенович? Мало ли в Москве Леонидов Семеновичей? Спрашивать у директора, кто такой Леонид Семенович, не решился. Стоял, слушал.

— Он заказ сделал… Сейчас подберут продукты, отвезешь ему на дачу… Это недалеко. Тебя отвезут и привезут. На работу возвращаться не надо… Об одном прошу, будь покладистым! Леонид Семенович со странностями, с чудачествами некоторыми… Постарайся понравиться ему. Попросит что, не отказывай. Будь покладистым! От него судьба твоя зависит…

— А как же? — кивнул Роман в сторону зала. — Я заказ принял.

— Не беспокойся, — снова перебил Лев Борисович. — Передай блокнот Косте.

Дача Леонида Семеновича стояла на берегу большого озера, на невысоком пригорочке среди хвойных деревьев. Черная «Волга» въехала в ворота и остановилась возле большого бревенчатого дома с мансардой в три окна, с широким балконом. Перила выкрашены в белый цвет, так же, как и широкие, с резными узорами наличники на окнах. Карниз тоже украшен резьбой. Под самыми окнами, в двух метрах внизу, плескались, хлопали о берег волны. Но большая часть уходящего вдаль озера еще покрыта льдом. Сосны шумели, покачивались, поскрипывали тревожно. Еще один домишко стоял чуть поодаль на берегу. Одной стороной он навис над водой, стоял на бетонных сваях. Волны хлюпали под ним. От двери домика деревянный настил убегал метров на пять в озеро. Труба над домиком курилась легонько. «Неужели это банька такая!» — позавидовал Роман.

Он вместе с водителем вытащил из машины хорошо упакованные продукты, и они понесли их в дом. Водитель шел впереди уверенно. Видно было, что он неоднократно приезжал сюда.

Леонид Семенович встретил их в комнате, помог внести коробки. Потом пожал руку Роману, назвал себя. Был он невысокий, плотный, крепкий, с поседевшими курчавыми волосами, одет в джинсы и светлую сорочку с короткими рукавами. Руки в седых густых волосах, даже на пальцах с тыльной стороны пучками седая поросль. Роман, пожимая руку, вспомнил поговорку о волосатой руке, которую неплохо иметь для удачи в делах. Леонид Семенович был улыбчив, прост, без отпечатков барства, так сильно выраженного во всей фигуре Григория Александровича. Приятный, простой человек. На какие странности намекал Лев Борисович?

— Спасибо, Витя, — пожал Леонид Семенович руку водителю. — Покатайся часика три, а к одиннадцати, — глянул он на японские часы на руке — будь! Рому заберешь.

Палубин подумал, что он привезет продукты и вместе с машиной вернется в Москву, не рассчитывал на то, что придется задержаться у Леонида Семеновича.

Машина ушла. Они стали распаковывать продукты, выкладывать на стол. К ним больше никто не выходил. Похоже, что на даче больше никого не было. «Для кого же эти деликатесы? — гадал Роман. — Гости, что ли, сейчас подкатят. Видать, так!» А он должен их обслуживать. Для этого и оставил его Леонид Семенович. Когда стол был накрыт и два прибора напротив друг друга легли, Роман решил, что тот любовницу ждет. Но Леонид Семенович сел за стол и указал с улыбкой Роману напротив себя:

— Прошу.

Палубин удивленно уставился на него, не решаясь садиться: не шутит ли?

— Садись, не буду же я один ужинать, — с укоризной улыбнулся Леонид Семенович. — По стопочке примем. На работу тебе все равно не возвращаться… Давай, давай, — ласково приглашал он. «Не эти ли чудачества имел в виду Лев Борисович?» — присел за стол Палубин.

— Скромный ты парень, — говорил Леонид Семенович, закусывая семгой. — Я рад, что помог тебе с квартирой… Ты откуда родом?

— Я детдомовский. Вырос в Горьковской области…

— Да-а, — с сочувствием протянул Леонид Семенович. Держался он по-прежнему, как радушный хозяин, просто, естественно. И Роман постепенно стал чувствовать себя за столом свободно. Приятно ему, что один на один с большим деятелем ужинает. Наверное, ему нужны толковые молодые люди, деятельные, энергичные, на которых положиться можно. Услышал он о Романе и решил познакомиться поближе, потому и расспрашивает. Ведь говорил же Лев Борисович, что от Леонида Семеновича судьба его зависит. Так думал Палубин и отвечал на вопросы о себе. — Родителей знаешь?

— Меня мать в роддоме оставила…

— И не пытался найти?

— Зачем?.. Раз я ей не нужен… Проживу.

— Ну и правильно, правильно, — погладил его зачем-то по руке Леонид Семенович.

— До ресторана ты где работал?

— На заводе, сборщиком.

— Понятно… Жена у тебя, дочка. Давно женат?

— Полгода.

— И дочка уже, — засмеялся Леонид Семенович.

Роман рассказал, как он женился. Леонид Семенович слушал с интересом, одобрительно кивал. Чувствовалось, что биография Романа нравится ему. Выслушал и взялся за бутылку.

— Еще по маленькой — и в баньку… Я баньку натопил… Банька у меня неплохая. Люблю попариться… Выпей, выпей…

Предбанник весь в розовых коврах: пол, стены. Телевизор на тумбочке, рядом японский магнитофон. Напротив столика на колесиках — два кожаных дивана. Небольшой холодильник между ними. На столике два чистых полотенца, простыни. Леонид Семенович включил магнитофон. Музыка тихая, расслабляющая. Нежный женский голос пел, наверное, об очень интимном.

Роман раздевался смущенно, хоть и захмелел, а робел, не понимая, почему ему, незнакомому юнцу, такое доверие: роскошный ужин, банька.

— Что это у тебя? — увидел Леонид Семенович рубцы на теле Палубина.

— Служил в Афгане.

— Понятно… А кожа какая у тебя нежная! — с любовью глядя на него, произнес Леонид Семенович и ласково потрепал по груди. — Пошли.

Вступили в моечную: деревянный, чистый до желтизны пол, широкая, такая же желтая скамья посреди, простой душ, душ Шарко, бассейн почти на полкомнаты. Передняя стенка бассейна стеклянная. Видна чистая прозрачная вода. На скамье шайки, березовые веники. Леонид Семенович взял один, встряхнул. Сухие листья зашуршали.

— Ах, попаримся славно! — сказал он радостно. — Люблю русскую баню. В финской не тот смак.

Парная небольшая, вся деревом обделанная. Три полки ступенями к потолку.

— Забирайся, — указал Леонид Семенович на верхнюю, а сам накапал в ковшик эвкалипта и плеснул на камни в печь. Пар шибанул оттуда горячей волной. Запахло лесом, хвоей.

Роман лежал на широкой скамье на животе. Леонид Семенович прилег рядом, погладил его по спине и не убрал руку, лежал, обнимая за поясницу. Палубин напрягся сначала, когда он руку положил, потом забылся. Нагрелись, стали париться. Роман веником работать не умел. Леонид Семенович показал ему, как нужно пройтись над телом веником, не касаясь, горячим воздухом обдать, потом, помахивая, огладить кончиками листьев все тело, затем легонько ударить и потрясти веник, ударить и потрясти и лишь тогда, когда тело совсем размякнет, начинать охаживать по-настоящему.

Вышли из парной, покачиваясь, и в бассейн ухнули. Вода ледяная. Роман выскочил пулей. Укутались в простыни и в предбаннике на диванах расположились. На стол из холодильника чешское пиво выпрыгнуло. Музыка трепетно лилась и лилась. Роман жмурил от удовольствия глаза, улыбался: живут же люди. Улыбался радостно и Леонид Семенович.

Сделали еще заход в парную. Снова посидели в предбаннике. От наслаждения у Романа кружилась голова, Леонид Семенович улегся в моечной на деревянную скамью на живот, а Палубин стал его пеной укутывать. Спина и ноги у Леонида Семеновича волосатые.

— Ох, хорошо! — ахал Леонид Семенович и подсказывал: — Ты руками, руками пока… помассируй легонько. Ох, хорошо!.. Вот так, так… Шею… спину… ноги… всего… Ох, ох!.. Сейчас я перевернусь…

Когда Леонид Семенович лег на спину, в глаза Роману бросилось, что он возбужден. Палубин смутился, старался не смотреть куда не следует. Растирал, гладил там, где хотелось Леониду Семеновичу. Он продолжал ахать. Лежал с закрытыми глазами, дышал часто. Вдруг вскочил, охая:

— Теперь я тебя… ох… Ложись!

— А мочалкой?

— Потом, потом… ох… Ложись! — Роман заметил, что руки у него дрожали, а глаза выкатились еще больше, горели.

Палубин улегся осторожно, волнуясь почему-то. Леонид Семенович намылил его быстро и стал поглаживать дрожащими руками, продолжая охать. Когда он руку запускал куда не следует, Роман ежился, напрягался.

— Расслабься ты, дурашка… Ох! Расслабься, милый!

Он вытягивался над Романом, касался спины его своим животом, потом вдруг обхватил сзади, навалился. Палубин рванулся из-под него, выскользнул, упал на пол. Леонид Семенович за ним, поймал.

— Леонид Семенович, — взмолился Роман испуганно. Его трясло. — Не надо! Я прошу…

Дрожал и Леонид Семенович, прижимал к груди голову Романа, приговаривал:

— Ну что ты, дурашка! Что ты…

Сердца у обоих колотились. У одного от страха, у другого от страсти…

IV

Ася Деркач почему-то выделила из техников Галю, стала относиться к ней дружески, особенно после ссоры с Лидой. Галя недоумевала, держалась с ней, как со всеми, приветливо и ровно, задания ее выполнялись так же, как и когда-то Нины Михайловны. Считала, что Деркач для нее главный инженер, непосредственный начальник — и только. А начальников положено по имени-отчеству, и звала ее Агнессой Федоровной. А техники, особенно. Валя Сорокина, упорно обращались к ней по имени. Когда Вале нужно было что-то спросить у Деркач при других техниках, она столько яду в свой тон подпускала, что смешливая толстушка Лида розовела, надувалась, сдерживаясь, чтоб не захохотать, так, что казалось, она вот-вот, как шар, поднимется к потолку.

— Девочки, зачем вы ее дразните? Последнее-то слово за ней будет… Сами себе жизнь усложняете, — говорила Галя.

— Нет. Мы будем расстилаться перед дурой, — горячилась Сорокина. — Она же дундук полный! Я-то ее знаю. Я за нее полгода наряды на оплату дворникам заполняла, научиться не могла. Она ничего не умеет. Вот увидишь, она тебя заставит все квартальные отчеты делать. Ты и свою, и ее работу тянуть будешь… Я, например, хоть расшибись она, буду только свои обязанности выполнять. За нее палец о палец не стукну. Я ей это уже заявила… Главный инженер! — ехидничала Валя. — Хоть бы образование было, а то у меня техникум, а у нее десять классов. И она мной командовать будет! Мой муж шофер, а у нее следователь, значит, ее повышать надо? Я пахать за нее должна, а она по парикмахерским сидеть, кудри навивать. Плевать я хотела, пусть ее муж приходит и работает, если на то пошло…

— Ты доплюешься… Увидишь, она тебя выживать начнет, — сказала Галя.

— Она уж говорила: пыталась заткнуть, мол, а то тебе здесь не работать. А я ей в обратную: ты не боишься, что твой следователь узнает о твоей прошлой жизни, как мы с тобой в девках по мужикам бегали? Узнает, почему ты рожать не можешь. Иль, говорю, про аборт забыла?

— А она что? — подхватила Лида. Слушала она очень заинтересованно.

— Он не поверит, говорит… Поверит, говорю, найду убедительные слова…

— А я не знала, почему она от бездетности лечится, — с сожалением произнесла Лида.

— Тю! Об этом вся Москва знает… кроме ее следователя. Она страшно боится, что он узнает. Мы с ней подруги были, ближе некуда, а она меня даже на свадьбу не пригласила, боялась, что жениху расскажу о ее похождениях… Раздружились быстро. До сих пор с ним не познакомила… Ты ее не особенно-то на шею пускай, — снова обратилась Валя к Егоркиной. — Сядет — взвоешь!.. У нее теперь по всему жэку блатные дела пойдут, как в вотчине своей…

Галя вспомнила, что всего три дня назад Деркач спрашивала у нее: готова ли дефектная ведомость на капитальный ремонт тридцать третьего дома? Галя заканчивала ее оформлять, работала над черновиком. Ася взяла черновик, посмотрела, ткнула пальцем:

— Ты в этой квартире линолеум смотрела?

— Я все внимательно отмечала, все осматривала.

— Тут линолеум поменять надо во всей квартире. Я была там, потертый сильно.

— Как же мы будем менять, если у него срок службы не вышел?

— Записывай… Это моя забота! Вот в этих двух квартирах смесители поменять, отметь! А здесь электроплиту.

— Я схожу посмотрю, — неуверенно ответила Егоркина. — Я все внимательно осматривала…

— Галя, я главный инженер! За техническое оборудование квартир отвечаю я… Говорю, записывай!

— Но за дефектную ведомость отвечать буду я.

— Да, будешь. Передо мной, — засмеялась Деркач.

Галя отметила в ведомости все, что предлагала главный инженер: заменить линолеум в трехкомнатной квартире заведующей секцией универмага, электроплиту у директора обувного магазина, а смесители у парикмахерши и продавца гастронома.

Егоркина вспомнила об этом с горечью, но ничего не сказала Сорокиной.

Тревожно стало работать. Идешь утром в жэк и думаешь, какого концерта сегодня будешь участником или свидетелем. Ссориться с начальством не хотелось: из милости с Иваном в квартире живут. В любой момент вышибить могут. Да и со служебной квартирой, если потребуется, потянуть сумеют года два. Лида тоже стояла в очереди на служебную квартиру. Ей тоже уходить из жэка нельзя, хоть и стояла она на расширение жилплощади. Комната у нее была, но вышла замуж, и потребовалась квартира.

Однажды утром Валя Сорокина вошла в кабинет со словами:

— Девки, что делается! Жанка наскипидаренная. Глянула на меня, думаю, проглотит, а Асюля мрачна-ая… Что-то случилось! Надо ждать грозы…

Лида с Галей переглянулись. Лида зарозовела и уткнулась в бумаги. Она помалкивала, слушая, как Валя с техниками гадают, что могло произойти? К чему готовиться? Грозы ждать пришлось недолго. Люба заглянула суровая и объявила:

— Жанна Максимовна просит всех на собрание!

— Охо-хо! Жанна Максимовна нас просит, — покривлялась Валя Сорокина.

Ася Деркач сидела в кабинете начальницы. Была она действительно хмурая, мрачная, не злая, злая она часто бывала, и к этому привыкли, а понурая, пришибленная какая-то.

— Что с тобой? — с притворным сочувствием глянула на нее Валя. — Муж бросил?

— Валентина Георгиевна, садитесь! — властно перебила ее Жанна Максимовна. — Не паясничайте!.. У нас ЧП, — объявила она, когда все сели, и рассказала, что милиция переслала в жэк письмо техника Лидии Ивановны Проскуряковой, которое она послала начальнику милиции с жалобой на хулиганские действия Деркач, жены сотрудника милиции. — В этом письме большой смысл! Испортить семейную жизнь Агнессы Федоровны. И одна это Проскурякова придумать не могла. Тут без подсказки не обошлось… Недаром Валентина Георгиевна ехидничала сейчас: муж бросил!.. Не бросил! И не бросит, а тень на наш коллектив брошена…

— В письме один смысл, простой, — заговорила дрожащим голосом Лида. — Я хочу, чтобы Деркач перестала издеваться над нами. Только и…

— Я в первый раз о письме слышу! — воскликнула, перебив ее, Валя.

— Я никому не говорила, — продолжала Лида. — И все, как было, написала… И пусть знает, оскорбления я терпеть не буду! А тень бросает на жэк она, а не мы…

Жанна Максимовна недослушала, перебила и долго говорила о том, что делают они общее дело, что жить надо мирно.

Все короткое собрание Деркач сидела молча, слова не проронила. Она надеялась, что Жанна Максимовна публично предложит Лиде написать заявление на расчет, тогда другие, и в первую очередь Сорокина, хвост прижмут, но начальник жэка закончила собрание примирительной речью. Когда расходились, Деркач заметила, что Лида на мгновение осталась одна, подошла к ней и буркнула тихонько:

— Подыскивай работу!

Лида отшатнулась от нее испуганно.

Девчата увидели это, и в техническом кабинете Валя спросила:

— Что она тебе сказала?

Лида, чуть не плача, ответила.

— Ах, так, сейчас я к Жанке схожу: мне подыскивать, тебе подыскивать, может, лучше ей подыскать. — Валя решительно двинулась к начальнице.

Часть третья