Илоне выпутаться из неприятностей, то только ради того, чтобы избавить от них своего друга, компаньона, а может, даже и любовника, — иногда ей казалось, что это так. И если Корво вытащил Энвера из тюрьмы, то, конечно же, ради того, чтобы забавная добавка с интернет-сайта никому не доставила неприятностей, в случае если подозреваемый вдруг заговорит о ней под нажимом полиции, которая совершенно не понимает шуток. Познакомившись с профессором, Энвер больше с ним не расставался, а ее, Илону, бросил окончательно. Вот такие они, эти мужчины. Микеле Корво взял дело в свои руки. Его стараниями и стараниями его адвоката сайт стал безукоризненным. Он поселил Илону в Вероне, в прекрасной квартире с балконом, выходящим на амфитеатр. Он расширил ее сеть эскорт-услуг, все шло хорошо, хотя временами воспоминания о днях, проведенных рядом с Энвером, об их венецианской квартирке, прямо напротив статуи Коллеоне на площади Сан-Джованни-э-Паоло, по которой прогуливались милые старушки и всегда с ней здоровались, наводили на нее тоску. В Вероне она смирилась наконец со своим благоустроенным одиночеством и сутками просиживала за компьютером, занятая виртуальным общением на своем сайте. Она не жаловалась, и, когда Корво предложил ей (или навязал, если Игорю так больше нравится) эту работу — сопровождать детей, даже обрадовалась возможности где-то бывать, путешествовать, общаться с живыми, настоящими людьми, а не только с девицами и клиентами в Сети. Благодаря этим вылазкам она изредка виделась с Энвером — как со старым другом, с которым приятно с улыбкой вспомнить прошлое, которого не вернешь. Все испортилось с приездом англичанина. Как это уже было с адвокатом профессора, очаровательным господином, бывший возлюбленный попросил ее постараться угодить этому Волси-Бёрнсу, чего бы тот ни пожелал. Она согласилась, радуясь, что Энвер вспомнил о ее талантах. Но тот человек оказался мерзким типом, и Илона отказалась встречаться с ним во второй раз. Тогда ей дали понять, что у нее нет выбора, если, конечно, она не хочет возврата к старым неприятностям, и она готова была уже повиноваться, но тут прочитала, что Волси-Бёрнса нашли «убитым в газете», сказала Илона, как будто, заменив кровь на типографскую краску, она желала преуменьшить ужас этого убийства.
Потом Энвера арестовали, и ее охватил страх, необъяснимый, безотчетный, усиливавшийся с каждым днем. Когда ее вызвали в полицию, Корво сказал ей, как она должна отвечать на вопросы комиссара. Откровенно говоря, у Илоны создалось впечатление, что если Энвер и совершил какую-то глупость, то он тоже действовал по указке профессора, — он же бегал за ним как собачонка! В душе-то Энвер хороший, добрый, он лечит голубей с поломанными крыльями, помогает старушкам взобраться на вапоретто и все такое. Больше Илона ничего не знала — ни об убийстве, ни об убийце. Но ее по-прежнему мучил страх, необъяснимый и безотчетный, который мешал ей дышать, мешал жить. Она потому и искала защиты у комиссара — чтобы избавиться от этого страха. Она обо всем нам рассказала, обо всем, что ей было известно, и теперь и правда не знает, что могла бы сказать ему еще. Наверно, это была глупость с ее стороны, что она вот так нам все выложила, но мы показались ей такими симпатичными, мы так по-доброму на нее смотрели, что она даже не подумала, что ей лучше помолчать, и так все это глупо, так глупо…
Илона разрыдалась. И тут, будто в луче света, я увидела респектабельного адвоката Джакомо (очаровательного господина!) в гостиничном номере в Местре, в постели рядом с этой куклой с восковым личиком, предоставленной ему в качестве гонорара за юридические услуги.
Искать защиты у мужчин, хороших или плохих — любых, — такова карма этой дуры, которую Борис чмокал сейчас в щечку. Я решила, что нам пора уже убираться из этого музея, где нам нечего больше делать, не о чем говорить, но вдруг поняла, что с самого нашего прихода в Коррер сама ничего не сделала и не сказала ни слова. Не знаю почему, да и не хочу знать. Все это время я простояла столбом, молча разглядывая Екатерину Медичи, и все. А мои глупые дядюшки, конечно же, подумали — и я еще это от них услышу, — что я просто позавидовала тому вниманию, которое они ей оказывали. Ну и пусть!
Снаружи — на площади и на улице, ведущей к вапоретто, — было не протолкнуться. Пас зажало в толпе, и, очутившись в ловушке, мы стали пробираться к вокзалу Санта-Лючия, где Илона должна была сесть на первый поезд до Вероны. Я подумала, что Илона уже достаточно взрослая, чтобы добраться до вокзала самостоятельно, и к тому же она оказалась гораздо хитрее, чем можно было бы подумать, — вон какую перепуганную жертву она перед нами разыграла. Но кругом все только и говорили что о потерявшихся в толпе детях, о ком-то, кого столкнули с перрона прямо на пути, о беспорядках, которые, того и гляди, разнесут Санта-Лючию по камешку. Нельзя подвергать Екатерину Медичи такой опасности, сказал Борис. Илона переночует инкогнито у нас в доме. Может быть, Альвизе придет пораньше и успеет с ней посекретничать, а утром, как следует выспавшись, дядя проводит ее на вокзал. Зачем сегодня делать то, что можно отложить на завтра? Теперь она под защитой комиссара, а уж он-то сумеет оживить ей память, даже если сейчас она думает, что ей больше нечего сказать.
Успешно пройдя испытание обратным путем, Борис удалился к себе в комнату, прихватив Илону Месснер. Игорь достал из гигантской холодильной камеры, установленной Кьярой в андроне, три бутылки молока и пошел разливать его по плошкам, которые он разносит по всему кварталу, подкармливая полудиких котов, а я улеглась с исследованием Джандоменико Романелли, посвященным «Венецианским дамам». Случаются такие вечера, когда описание двух перерезанных стеблей в вазе, стоящей между двумя горлицами и апельсином, подсчет тычинок и лепестков на двух лилиях, изучение мельчайших особенностей листиков миртового деревца кажутся самым главным в жизни — как резной мраморный фонтан посреди безводной пустыни.
Я долго разглядывала репродукцию недостающей части картины — «Охота в Лагуне»: гондолы, гребцов, лучников, плавающих в воде рыб, летящих уток. Помнится, закрывая книгу, я подумала, что на этой плоской поверхности неподвижных сине-зеленых вод, простирающихся под легкими облачками желтоватого рассвета, чего-то не хватает: два мертвеца с перерезанным горлом могли бы дать иное объяснение этой загадочной сцене, которую как только не интерпретировали. И я закрыла глаза, чтобы, уснув, продолжить бодрствование за закрытыми веками.
8ЛОДКИ
Связанные между собой лодки, прикрытые от дождя черными клеенчатыми «капюшонами», похожи на монашек. Держа друг дружку под ручку, они приплясывают на ветру, покачиваются бок о бок на волнах залива, вздымая широкую корму и едва касаясь воды тонким хребтом. Под фисгармонические вздохи сирокко сестрички насвистывают хором сквозь стальные зубы псалом блаженства, обращенный к далай-ламе. По набережной залива Сан-Марко, границы которого размыты «большой водой», плавно ступает святой, и волны лижут подол его шафранно-желтой туники. Кажется, что он идет по водам, лицо его излучает безмятежный покой, которого не нарушить никакому чуду. Я тоже спокойна. Я вижу сон и ничему не удивляюсь.
Каждую ночь я встречаюсь среди лодок с одним и тем же человеком. В конце концов я убедила себя, что это Джакомо, — из-за особой близости, которая ощущается между нами, этим человеком без лица и мною, пока сон не переходит в кошмар. Мы вместе поднимаемся в гондолу, до краев заполненную предметами, которые Игорь мог бы купить в телемагазине: микроволновка, какие-то торшеры, столовый сервиз, расписанный веточками сакуры (утром я могу вспомнить этот рисунок в мельчайших подробностях). Мы не в Венеции, а на пляже в Анседонии, в Маремме, куда меня возили в детстве, и я попутно читаю лекцию о местных этрусках. А вот мы уже на борту какого-то судна с круглыми салонами, где полно народу и все здороваются с этим Джакомо, а какой-то совершенно незнакомый человек вдруг говорит мне, что эта одежда меня полнит, — возможно, это навеяно складчатым платьем Екатерины Медичи. Я оказываюсь на набережной, похожей на какой-то северный берег. Мне во что бы то ни стало надо перебраться через канал, но у меня нет денег, чтобы заплатить перевозчику. Потом я снова вижу этот сон — во сне — и рассказываю его двум охранникам на судне, один из которых — точная копия Барака Обамы. Этот Обама толкает меня в проплывающий мимо мотоскафо, огромный и набитый людьми, как автобус в Местре в час пик. На носу какой-то толстяк, опирающийся, как на костыль, на весло от гондолы, улыбается мне; улыбка у него одновременно насмешливая и угрожающая. Он протягивает ко мне свое весло и спрашивает, где ребенок. Я не знаю, о ком он говорит, его вопрос пугает меня, но тут, слава богу, я просыпаюсь. Как же мне надоел этот сон! Я бы продала душу дьяволу, только бы мне от него избавиться. Вся беда в том, что я не знаю, как этого дьявола найти.
В последние дни февраля погода в Венеции колеблется между зимой и весной, на смену теплому, солнечному дню приходит холодный и дождливый. Хранящиеся в андроне лодки перекочевали на воду, под недавно забетонированный козырек. Залитые то солнцем, то струящимся но промокшему брезенту дождем, они покачиваются на волнах — вверх-вниз, вверх-вниз, — балансируя, как погода, как я в моем нескончаемом кошмаре.
Я так устала за эти семь ночей — устала от бессмысленной беготни, устала просыпаться от страха, — что пошла к дядюшкам и поведала им о своих мучениях. Правда, я не стала называть человека из сна именем Джакомо: не знаю почему, но я ни за что на свете не смогла бы рассказать им про свои гостиничные приключения. Борис рассмеялся мне в лицо, увидев в моих снах лишнее подтверждение мучащей меня ревности, в которой я не хочу себе признаваться. Ясно как день, что я гоняюсь за кем-то, кто постоянно от меня ускользает. Это может быть и он сам, и Игорь, и Альвизе, а может, Энвер. Я верчусь в своих снах в надежде привести к комиссару убийцу, который занимает все его мысли и никак не дается в руки, как и само расследование.