ом «Пилы» (так и не посмотрел) и прицельными звездами в небе: тогда же становится ясно, что в этой пиратской сборке как раз не хватает звезд, никогда тебя не отпускавших, куда бы ты ни уезжал, и стоит только вспомнить о них, как они проступают за всем, что тебе явлено: за марками, плитками, карманными часами по школьной моде, билетами на концерты и поезда; выход их потрясающ: футболка оказывается набита ими туже, чем грибами, а баскетбольное дно обращается алмазным экраном: ты отпускаешь перила и, пробуя воздух рукой, почти чувствуешь это скольжение, райский холод его; в то же время Берлюковская и Успенская колокольни кажутся так бешено раскалены: ты стремишься и к ним, обжигая лицо и не зная, куда тебя больше влечет. Мертвые лодки у пирса на Черноголовском пруду, греческие ключицы той самой подруги и ее же домашние шорты с водорослями, грамота за спортивное ориентирование и багровая в ржавых перьях рябина за памятником Ногину на вокзале выглядят теперь так, будто все они выполнены из одного насквозь прозрачного материала: и когда свет еще свирепеет, наконец размывая последние грани и перемычки, ты понимаешь, что представление еще даже не начиналось и все это великолепное нагромождение было занавесом, сжигаемым теперь без остатка; смотреть все больней и больней, но закрыть глаза не удается: кажется, что, кроме зрения, у тебя не осталось больше ничего; с невероятным усилием ты изловчаешься повернуться туда, где прежде было окно, и оно вопреки всему снова оказывается там, однако за ним не воспаленная лакинская западня, а квартира твоих стариков: по ту сторону побиваемого мелкими каплями стекла за столом сидят оцепеневшие дед, бабушка и уничтожитель, мать же лежит спиной к тебе на диване в глубине комнаты: из всех четверых лишь она еще как-то шевелится, щипая себя за плечо и шею белыми, как пластиковая посуда, пальцами. Бабушка и твой друг смотрят в пол, дед куда-то совсем высоко, и у тебя даже не возникает мысли постучаться внутрь: ты чувствуешь, что все они собраны здесь потому, что это им, а не тебе известно теперь нечто огромное и не допускающее ни сомнений, ни вольных прочтений: такое, думаешь ты с равно отвлеченной от них и от себя досадой, всегда достается не тем, кто копает и ищет, пусть и не выходя из дома, а тем, кто на деле вовсе ничего не ждет и не хочет, а оно настает не спросясь, и они попросту не знают, куда это деть, что сказать, как управиться, и сидят и ходят с опущенным видом какое-то, пусть даже долгое, время, а потом постепенно забывают, так ничего не поняв.
Дождь крепчает, и ветви двора, черно отражающиеся в стекле, гнутся под его холодным весом: свыкнуться с тем, что разогнанный до алмазного состояния мир до конца прогорел в звездном пламени, даже легче, чем предположить, из чего же он сделан теперь и сколько лет потребуется для того, чтобы вновь разогнать его на минуту-другую. Ты оглядываешься на деревья как на конвоиров и сам, не дожидаясь подсказок, соскальзываешь с балкона на землю и, недолго порывшись в опавшей листве, берешься за не имеющий никакой толщины хвостик магнитной ленты: выпрастываясь и напрягаясь, она объясняет тебе, куда нужно идти. Шутки ради ты тянешь ее на себя, обмотав вокруг пальца, но в ответ тебя дергает так, что ты падаешь навзничь и, когда встаешь на ноги, больше не хочешь шутить, а просто послушно идешь: все же ты возомнил о себе, оставаясь по-прежнему учеником, подмастерьем, которому стоит порою напомнить его место: ты напрашивался, ты был подчеркнуто неосторожен; ты готов, если необходимо, охранять круглосуточно склад этой самой пленки, столько лет, сколько скажут, не отвлекаясь на книги. Было бы опрометчиво, раз доверив тебе непоследние навыки, не допустить тебя до исправления: ты киваешь сам себе, все больше увязая в листве, но упрямо шагая куда ведет плоская черная нить. Открывающийся за дворами лес низковат и бесцветен, но зато занимает весь видимый вдруг горизонт, а нить, связывающая тебя с ним, висит теперь над промежутком из голого песка, как будто свезенного из тысяч поселков, подобных тому, что остался позади. Ты наклоняешься и проводишь пальцем по его зыбкой поверхности, не особенно зная зачем, и тебя снова валит и тащит, еще яростнее, чем впервые; бормоча оправдания, ты поспешно поднимаешься и тяжело бежишь в сторону леса.