— А, это! — сказал он.
— Довольно-таки мерзко.
— Мне кажется, мы должны смириться с тем, — Теркилл умел внезапно влагать в свои слова какую-то особую силу, — что люди, становясь обеспеченней, ведут себя хуже. То есть по нашим нормам.
— Я бы сказал: по любым нормам.
— Возможно. С уважением покончено. Но вы должны смириться с тем, что оно не возродится, когда люди станут еще обеспеченней. Нам это может не нравиться, но факт остается фактом. Думаю, вы согласитесь, это не причина, чтобы мешать людям становиться обеспеченней.
Обед он заказывал недолго. Хамфри ошибся в своей предпосылке. Теркилл был еще более равнодушен к еде, чем он сам, и вполне мог бы обойтись чашкой бульона и котлетой, И он почти не пил. Ну, рюмку вина, пожалуй. Кончать бутылку Хамфри явно предстояло в одиночестве.
Однако на разговор воздержанность Теркилла не распространялась. У него был талант сообщать о себе банальнейшие вещи так, словно он открывал самые глубины своей души. Родился он ровно пятьдесят лет назад, сказал он. В Бирмингеме. Экономическая депрессия ощущалась там чуть меньше, чем в других местах, но все равно жизнь была тяжелой.
— Такого, как вчера, вы бы там не увидели. Уважения было больше, чем теперь. И все вели себя куда лучше, если у людей нашего возраста есть право судить. Но вот что, Хамфри, — он уже называл его по имени, — я бы не согласился обменять наш теперешний мир на тот.
Он был молодым бухгалтером в Бирмингеме без гроша за душой в конце 40-х годов. И тут появились первые признаки надвигающихся перемен. Вот тогда он начал наживать деньги и понял, что в конечном счете его долг — заняться политикой. Долг! Теркилл произнес это слово с особым ударением.
Хамфри смотрел на густые брови, на подвижный рот по ту сторону столика. Словно бы обычное самовосхваление преуспевающего политика. Ни малейшего своеобразия во взглядах, но Хамфри не ожидал такой бомбардировки, не ожидал встретить такой своеобразный темперамент. Пусть Теркилл не внушал симпатии, пусть не вызывал желания иметь с ним дело, но считать его ничтожеством было трудно.
Он продолжал бомбардировку, но речь уже шла о будущем.
— Что нас ожидает? — напористо спросил он Хамфри.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду нашу страну теперь же, в этом году.
— Не стану притворяться, будто меня переполняет особый оптимизм.
Ни в этом году, ни в прошлом, ни в позапрошлом и уже давно никто из друзей Хамфри в частных разговорах не выражал особого оптимизма, когда речь заходила о состоянии страны и ее экономики, да и вообще о состоянии всего западного мира.
— Тут я позволю себе с вами не согласиться. Мы, — он подразумевал правительство и лейбористскую партию, членом которой был, — способны привести финансы в порядок. И приведем. Немножко удачи, разумное распределение ресурсов, соответствующие люди на соответствующих местах — и мы выправим положение.
Опять-таки то же самое мог бы сказать любой политик, особенно честолюбивый политик, ясно усматривающий необходимость возвысить вот этого соответствующего человека до вот этого соответствующего места. Политики по необходимости должны быть оптимистами, иначе они не были бы политиками. В парламентаристском обществе вроде английского будущее простиралось не дальше их собственных надежд, а мировые проблемы маячили где-то в неизмеримой дали. Они были вынуждены жить в настоящем. Заглядывать на десять лет вперед, даже на пять — это для зрителей, а не для них.
Здесь, в ресторане, Теркилл увлекся открывающейся перед ним перспективой, и хотя он говорил, как любой другой профессиональный политик, Хамфри редко приходилось сталкиваться с подобным темпераментом.
— Да, — сказал он, — мы это сумеем. В будущем году финансовое положение намного улучшится. Мы способны этого добиться, а они — нет. Предвыборная кампания покажет. Они, собственно, никому не нужны. Ни тем, кто разбирается в финансах. Ни промышленности. Ни Сити. Даю вам слово.
Тут Теркилла одолели другие мысли:
— Вам я скажу, Хамфри: мой округ по надежности — десятый в стране. У меня отец был помощником депутата. Он никогда больше трехсот фунтов в год не зарабатывал, но научил меня почти всему, что я знаю о политике. Когда я был мальчишкой, он мне вдалбливал, что вся политика сводится к вопросу о хлебе с маслом. А потому я долго выжидал, чтобы подобрать себе округ вроде моего. Кое-кто из левых ребят в партии предпочел бы, чтобы я остался без него — вовсе остался бы за бортом. Они бы рады до меня добраться. Но пусть попробуют.
Внезапно, без малейшего перехода в этом уверенном, доверительном, безапелляционном голосе появилась новая нота — настолько новая, что могло показаться, будто с Хамфри говорит совсем другой человек.
— Наверно, вы слышали, какую про меня распускают клевету? Какие клеветнические измышления про меня печатают?
— Да, я что-то такое слышал.
— Их работа, кое-кого из этих ребят в партии, — сказал Теркилл. — Доказательств у меня нет, но я знаю. Они подрабатывают, продавая сплетни на Флит-стрит. А некоторые и не подрабатывают, а просто заискивают перед журналистами. Вас, наверное, это не слишком удивляет.
— Да, пожалуй.
— И, наверно, если бы вам назвали, кто эти левые ребята, вы бы тоже не слишком удивились.
Хамфри давно привык к таким попыткам выведать у него что-нибудь, связанное с его прежней профессией. И ответил только:
— Ну, конечно, сами вы знаете, кто они.
Теркилл отступил — его переполняли жалобы и планы.
— До них я добраться не могу, — сказал он тем же странным наждачным голосом, который минуту назад так удивил Хамфри, — А рад был бы, черт подери! Но до их газетных шавок я добраться могу. И до их грязных листков, и до всех, кто с ними связан. Я выжидал. Надо было выждать, чтобы они зарвались. Вам я скажу: не так уж просто ждать, когда понимаешь, что думают люди. И что терпит твоя семья. Но оно того стоило. Никто не оценивал ситуацию правильно — только я и мои адвокаты. И в пятницу вечером было предъявлено несколько исков. Им придется дорого заплатить. Я не мстителен, Хамфри, я говорю это без всякой мстительности. Но их компания пыталась меня прикончить, и мне все равно, пусть они даже на улице с голоду подохнут.
— И какие шансы у вас выиграть? Как считают ваши адвокаты?
— За кого вы меня принимаете?
Разговор как будто принял тот оборот, который был нужен Хамфри, но он понял, что не узнал практически ничего нового. Конечно, судебные иски… но через несколько часов эта новость все равно станет достоянием газет. Теркилл говорил с дружеской доверительностью. Казалось, он исповедуется, но на деле все сводилось к туманным намекам. Это продолжалось и дальше, когда Теркилл, пустив в ход всю свою немалую силу эмоционального воздействия, буквально потребовал сочувствия и помощи. Он искал сочувствия и помощи, потому что на его финансовые операции смотрят с предубеждением. Честному человеку, сказал он, очень тяжело, когда его списывают со счета люди, которые ровно ничего не понимают в финансах. А ему такое понимание далось легко. Еще в юности. Это просто природный дар, сказал он, — понимать деньги. Игра на бирже — тот же покер. Надо отгадать, как играют другие люди, и главным образом люди, не слишком сообразительнее в прочих играх. Излишняя дальновидность тут даже опасна: денег так не наживают.
Все это нисколько не опровергало заключений Лурии о том, как Теркилл ведет свои операции. Однако у Хамфри не хватало ни знаний, ни интуиции, чтобы составить собственное мнение. Он мог только еще раз спросить, абсолютно ли Теркилл уверен в бесспорности своих исков. Теркилл ответил:
— Они даже не попытаются их оспаривать. И не станут доводить дело до суда.
Конечно, грязь всегда липнет, перебил он себя, вновь требуя сочувствия. Но в глазах людей ответственных его имя останется по-прежнему незапятнанным.
К этому времени Хамфри хотя и не узнал твердо ничего конкретного (весь вечер ему вспоминалась шуточка члена палаты общин, тоже лейбориста: если Том Теркилл скажет вам, который час, обязательно проверьте по своим часам), тем не менее сделал для себя несколько заключений.
Уверенность Теркилла в себе была неглубокой. И скорее опиралась на своего рода животный, бездумный оптимизм. Хамфри не мог решить, убежден ли он в своей правоте или только в том, что сумеет выйти сухим из воды. Однако Хамфри не сомневался, что Теркилл вообще никогда — независимо от последних неприятностей — не обладал той внутренней уверенностью, которая свойственна менее агрессивным натурам вроде Лурии или Поля Мейсона. К ним Хамфри мог бы причислить и себя, хотя ему самому это в голову не пришло. С другой стороны, Теркилл имел свои резервы и компенсирующие свойства характера, которых были лишены они, — колоссальную атакующую энергию, яростную волю. Возможно, силой воли он и не превосходил других людей — это еще нуждалось в доказательстве, — но его воля постоянно находилась в действии, и, разговаривая с ним, невозможно было не ощущать непрерывного давления.
Но главным оставалось впечатление, что Том Теркилл чуть-чуть параноик, а может быть, и не только чуть-чуть. Из-за этого в его голосе и появлялся наждак. Он чувствовал, что со всех сторон окружен врагами. Он взывал о помощи. И как у многих из тех, кто считает себя жертвой преследований, у него вполне могли быть для этого основания. Это не такая уж редкая смесь: наивные требования помощи и защиты — и свирепая, беспощадная, атакующая злоба. Смесь, как иногда размышлял Хамфри, очень притягательная для порядочных, добрых людей, особенно молодых. Когда становишься старше, она утрачивает привлекательность: убеждаешься, что подобные натуры только берут и никогда ничего не дают. Но Хамфри мог понять, почему у Теркилле есть сторонники и среди умеренных членов его партии, разумных, осмотрительных людей, которые готовы защищать его, поддавшись чему-то более сильному, чем простое обаяние. В глазах таких людей он был героем. Они были источником его влияния в политике, как мог бы и раньше объяснить Хамфри любой знакомый член парламента.